Глава VIII КНИГА И КРЕСТЬЯНИН: ИЗМЕНЕНИЕ ОТНОШЕНИЯ К ЧТЕНИЮ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава VIII

КНИГА И КРЕСТЬЯНИН: ИЗМЕНЕНИЕ ОТНОШЕНИЯ К ЧТЕНИЮ

Крестьяне составляли в России во второй половине XIX в. подавляющее большинство населения, и от их отношени к чтению зависели масштабы распространения и воздействия печатного слова. В 1850-х гг. читатели в крестьянской среде были редким исключением, к началу XX столетия на селе сформировалась значительная по численности читательская аудитория. «Укоренение» чтения в крестьянском образе жизни означало, что старые, привычные формы коммуникации перестали полностью удовлетворять крестьян, у них возникла потребность в новых формах, распространенных в городской среде.

Для понимания процессов распространения чтения недостаточно описать такие явления, как повышение уровня грамотности, создание «народных библиотек» и т.п., необходимо также проанализировать изменение отношения к чтению в «народной» среде. В связи с этим целесообразно вначале остановиться на этапе формирования письменности на Руси, так как именно в этот период сформировались многие установки, определившие отношение к чтению широких слоев населения в течение последующих сотен лет.

Славянская письменность была создана в IX в. византийцами Константином и Мефодием по поручению правительственных кругов, которые надеялись тем самым добиться большей эффективности миссионерской деятельности среди славянского населения империи и пограничных стран325. Она создавалась для славян Великой Моравии, была приспособлена затем для болгар, а от них была перенесена в X в. византийскими и болгарскими миссионерами на Русь.

Письменность служила на Руси в этот период для пропаганды христианского вероучения, которая осуществлялась на чужом (хотя в определенной степени понятном) древнеболгарском языке. Использование чужого языка способствовало, с одной стороны, «сакрализации» христианских текстов – противопоставляло их бытовой сфере, с другой – формированию отношения к письменности и чтению как к явлениям чужим, инокультурным. В результате в культуре возникла диглоссия, дополнительное распределение функций между языками, каждый из которых действовал в определенной сфере. Был язык русский – устный, профанный, бытовой, некодифицированный, и был язык церковнославянский – письменный, сакральный и нормированный326.

Вскоре появились тексты, представляющие собой письменную фиксацию устных форм речи (в сферах права и торговли), религиозные же тексты писались только на церковнославянском (то есть литературном) языке327.

Сакральный текст по нормам того времени нельзя было перевести на русский язык, а бытовой текст – на церковнославянский. Читать и писать учили только на церковнославянском. Таким образом, чтение было связано первоначально с сакральной сферой328.

В этот период под чтением понималось прежде всего определенное действие, являвшееся компонентом религиозной обрядовой практики и связанное с произнесением вслух священного текста. Обучение чтению велось по Псалтыри, то есть по части Библии, содержащей псалмы царя Давида (начало этой традиции было положено еще в Византии, не позднее IX в.)329, при этом тексты заучивались наизусть и неоднократно повторялись вслух. По сути дела, умение читать и означало тогда умение читать религиозные тексты. То, что чтение происходило на чужом языке, способствовало «вырыванию» текстов из бытового ряда. Чтение имело, таким образом, ритуально-магический, чуждый нормальному жизненному поведению характер.

Книги читали только духовные лица и немногочисленные представители социальных верхов (князья и их приближенные). Переписывались и читались в основном богослужебные книги, творения отцов церкви, жития святых (среди более чем 130 рукописных книг XI—XII вв., сохранившихся до нашего времени, около 80 богослужебных)330. Лишь немногие произведения в репертуаре чтения древнерусского книжника носили светский характер (хроники, исторические повести, сборники изречений), но и они служили, как правило, формированию христианского мировоззрения, предлагая соответствующую концепцию всемирной истории и мироустройства. «Развлекательного» чтения, беллетристики на Руси не было вплоть до конца XVI в.

Владение грамотой и использование ее в функциональных целях (в административном управлении, дипломатии, судопроизводстве, торговле и т.п.) было довольно широко распространено в городах, но восприятие подобных практических записей в средневековой Руси не считалось подлинным чтением.

Необходимо, следовательно, различать чтение как техническое умение и чтение как содержательное, имеющее высокий культурный статус действие. Грамотным в начале XIII в., по весьма оптимистическим подсчетам Б.В. Сапунова, был 1% населения Руси. Верхнюю границу грамотности (5%) можно полагать, если исходить из уровня грамотности, характерного для такого большого торгово-промышленного города, как Новгород331. Крестьянство было практически неграмотным. В этой среде чтение воспринималось как нечто экстраординарное, как попытка профана прикоснуться к сфере сакрального, и подобное отношение к чтению сохранилось надолго.

Столь подробный экскурс в начальный период распространения чтения на Руси был необходим в силу того, что принципиальных изменений в характере распространения чтения и его социальных функциях не происходило затем в течение нескольких сотен лет. Татаро-монгольское завоевание повлекло за собой снижение темпов социально-экономического и культурного развития Руси. По всей вероятности, уровень грамотности в XIV—XV вв. не превышал достигнутого в период XI—XIII вв., а к XVI – началу XVII в. вырос ненамного, составив 8—10%332. Читателей книг до середины XVII в. одновременно было, по-видимому, не более нескольких тысяч.

Лишь в XVII—XVIII вв., с ускорением социально-экономического, политического и культурного развития страны, читательская аудитория начинает быстро расти333. Теперь представители дворянского сословия для успешного выполнения своих обязанностей должны быть грамотными и образованными, что предполагает обращение к соответствующим книгам и их чтение. Функции чтения книг существенно изменились: с расширением числа читателей, с ростом их специализации все большую часть читаемого начинают составлять светские книги, фиксирующие различные нормы социального поведения и обучающие им, – научная и техническая, дидактическая, художественная (с сильным дидактическим акцентом) литература. Можно утверждать, что к началу XIX в. чтение получило широкое распространение в дворянской среде. Но на долю дворянства, духовенства, чиновничества и других неподатных сословий в XVIII в. приходилось лишь 6% населения. Подавляющее большинство населения составляли крестьяне (90%)334, остававшиеся, за редкими исключениями, сплошь неграмотными.

Традиционная религиозно-мифологическая картина мира, синтезировавшая пережитки языческих верований и элементы христианского вероучения, передавалась в устной форме, усваивалась в повседневном общении с окружающими. Трудовая деятельность, основанная на воспроизведении давно сложившихся форм натурального ведения сельского хозяйства, не допускала рационализации, а значит, и обращения к чтению соответствующей литературы с целью технологических нововведений, оптимизации торговли и т.п. Крестьянину чтение практически не было нужно. Как показывает анализ воспоминаний крестьян, и в первой половине XIX в. большинство крестьян считало, что книги существуют не для них; что им нужно работать, а не читать. Приведем ряд характерных цитат: «…отец частенько тузил меня (автору было 13 лет. – А. Р.) за то, что я трачу время на пустяки, на чтение каких-то глупых книг, вместо того, чтобы заниматьсяделом» (1818 г., сын крепостного)335; «в лавке (отца. – А. Р.) я читал украдкою; я уже слыхал не раз, что я – батьке не помощник!– все “в книжку читаю”. <…> Ровесники при ссорах прямо тыкали мне в глаза книгами – “мы книжек не читаем, нам нужно хлеб зарабатывать”» (начало 1850-х гг., сын крепостного)336; «Выучился читать я сам, когда уже был взрослый и женатый <…>. Учиться приходилось потихоньку от отца с матерью, потому что родители были грозные и не позволяли мне заниматься такими, по их мнению, пустяками» (1860-е гг.)337.

У части крестьян такая установка сохранялась и позднее. Писатель С.П. Подъячев вспоминал, что в середине 1870-х гг. отец (бывший крепостной), заметив, что он (в школьные годы) много читает, «стал сердиться и высмеивать меня, называя “профессором кислых щей”. Мать со страхом шептала мне, стараясь говорить как можно вразумительнее: “Что это ты, сынок-батюшка, читаешь все? Бросил бы ты это занятие, нехорошо! Не доведет тебя это до добра. Подумай-ка: ты ведь не барин какой. Спаси бог, до господ дойдет! Господа узнают, скажут: “Что такой у вас за сынок растет? Что он у вас, барчонок, что ли? Дворянский сын?” Нехорошо! Брось! Молись лучше царю небесному. Ходи как можно чаще в храм. Молитвы читай <…>. Книжки тебя не прокормят”»338.

Однако со второй половины XVIII в. грамотность (и, соответственно, чтение) начинает постепенно проникать в крестьянскую среду339. Это касалось, как правило, лиц, не занимающихся земледельческим трудом, – торговцев или ремесленников из крестьян, дворовых. Будучи маргиналами в крестьянской среде, в определенной степени «выпав» из традиционного сельского образа жизни, представители этих групп крестьянства нуждались в средстве обретения (или укрепления) своей «картины мира». Эту задачу они решали с помощью религиозных книг. Если большинство крестьян довольствовались знанием христианской доктрины, почерпнутым из слушания церковных служб и бесед с родителями, то представители указанных групп крестьянства сравнительно часто для подкрепления и углубления религиозной веры стремились самостоятельно читать Евангелие, Псалтырь, жития святых и другие религиозные тексты. Один из крестьян вспоминал в конце XIX в., что в годы его молодости Псалтырь был широко распространен в крестьянской среде – «по нем учились дети, его читали взрослые; в нем находили утешение во всех скорбях и во всех житейских превратностях; его же читают и теперь по покойнике. У крестьян веками сложилось понятие, что псалтырь боговдохновенная книга; он хранился как сокровище у образов, будучи переплетен в доски и кожу, с медными застежками, и переходил из рода в род как дорогое наследие»340.

Известный исследователь чтения С.А. Раппопорт отмечал, что народный читатель «часто считает самое чтение религиозной книжки богоугодным и душеспасительным делом», «механический процесс чтения получает для большинства народных грамотеев самодовлеющее значение, и значение немаловажное, в отношении, главным образом, религиозном»341. Возникновение фигуры крестьянина-читателя привело постепенно к новой оценке читательства – общее негативное отношение к чтению в этой среде сменилось более сложным и дифференцированным. Теперь крестьяне подразделяли книги на хорошие, читать которые – благое дело, и плохие, никчемные. К числу первых относились, как правило, книги религиозные, к числу вторых – светские, и прежде всего – художественная литература. Светские книги воспринимались как вредные, сбивающие с праведного пути. Вот несколько свидетельств этого из сел разных регионов России: «Отцы часто бьют своих детей за то, что они вопреки запрещениям осмеливаются в их присутствии читать сказки <…> крестьяне более серьезного возраста их (сказок. – А. Р.) почти не терпят, называя при этом сочинителей их людьми “праздными” и “пустыми болтунами”» (Воронежская губерния, 1888 г.); «Крестьяне думают, что не божественные книги пишутся только досужими людьми, праздными, а не практичными, для забавы или для личной наживы и награды. Старики особенно сомневаются в современных гражданских книгах, написанных обыкновенными людьми, а не святыми, которым подсказывает ангел, когда они пишут» (Вятская губерния, начало 1890-х гг.); на селе говорят: «Божественное читать – это и для души спасенья польза, да и любопытно», а «побасенки, сказки – все это неправда, не бывало…» (Пермская губерния, конец 1880-х гг.)342. Вот типичные примеры преимущественного чтения религиозных книг в крестьянской среде: отец «не позволил читать без его назначения гражданские книги и заставил ежедневно упражняться в Священной истории, четьи-минеи и кафизмах, требуя в прочтенном изъяснения»343 (начало XIX в., сын крепостного-торговца). Один из крестьян, семья которого проживала в городской слободе и занималась ремесленным трудом, вспоминал, что уже в пятилетнем возрасте (1829) «мог читать книги церковной печати, обученный дедами-грамотниками. Все семейство состояло из грамотных и постоянно читало духовного содержания книги»344. «Матушка моя, хорошо знавшая грамоту, постоянно читала дома вслух или жития святых, или Евангелие. Особенно сильное впечатление производило на меня чтение Страстей Господних. Я залезал под печь и горько плакал <…>. Каждую субботу перед иконами зажигались восковые свечи, и матушка читала вслух псалтырь, кафизмы и молитвы. Отец, мои старшие братья и невестки благоговейно молились» (1840-е гг. сын крепостного-торговца)345. В конце 1870-х гг. крестьянин (отец мемуариста), большой любитель чтения, «раскладывал драгоценные ему книги,– все божественного содержания, потому что прочие он презирал и называл их “заразительною чумою”»346.

Даже крестьяне, переехавшие в город и ставшие рабочими, в чтении нередко ограничивались религиозной литературой: «Поужинав, отец (рабочий крестьянского происхождения. – А. Р.) усаживался за чтение. Книги у отца были ценные и исключительно духовного содержания <…>. Над ними мы потели долгие годы, с отцом, из вечера в вечер читали, перечитывали их, и ум у нас заходил за разум, и казалось нам, что мы уже совсем не далеки от святыни» (1870-е гг.)347. «Религиозный дурман долго владел мною. Книги, которые мне попадали для чтения по приезде из деревни, были про святых и более всего различные церковные проповеди»348. «Меня охватывает религиозное настроение. Я зачитываюсь священной литературой <…>. Начал читать евангелие и библию» (начало XX в., фабричный рабочий крестьянского происхождения)349.

Подобное отношение к чтению поддерживалось представителями церкви. Они утверждали, что грамотный крестьянин «начнет дома читать разные молитвы, рассказывать о всех чудесах божиих, как мир начался, какие святые были, что значит каждый праздник, какие были цари православные на Руси, как в простом быту можно угодить Богу и великому государю, и быть счастливу»350, «научившись читать и понимать читаемое, ваши дети будут приобретать <…> познания – о том <…>, как спасти свою душу <…>»351. Призывая овладевать грамотой, религиозные деятели утверждали одновременно, что читать «пустые и вредные книги» означает «угождать сатане»352.

Пока к книге относились только как к транслятору религиозных ценностей, знаний о «праведном» пути, число читателей среди крестьян было невелико. Однако постепенно, особенно с ликвидацией крепостного права, старые патриархальные отношения в деревне начали рушиться. Как отмечает специалист по экономической истории России, «крестьянская реформа 1861 года сильно подорвала основы крепостничества и создала предпосылки для быстрого развития капиталистических отношений в деревне; основы барщинной системы хозяйства, с ее патриархальностью, замкнутостью вотчины, властью помещика над крестьянами, также были подорваны»353.

Как указывалось выше, чтение было тесно связано с городским образом жизни. Уровень грамотности горожан был сравнительно высок. Хотя из-за постоянного притока в города менее грамотного сельского населения он рос низкими темпами, тем не менее, по переписи 1897 г., в городах было 45,3% грамотных. Коренные горожане были почти все грамотны: согласно материалам переписи населения Москвы 1902 г., среди коренных москвичей в возрасте 8 лет и старше грамотных было более 9/10 мужчин и 4/5 женщин, среди пришлого населения – менее 3/4 мужчин и 2/5 женщин354.

Однако не только за счет роста численности городских читателей увеличивалась читательская аудитория страны. Урбанизационные процессы находили свое выражение не столько в росте городов (доля горожан увеличилась с 10% в 1861 г. до 15% в 1913 г.), сколько в проникновении городского образа жизни в сельскую среду. С широким развитием отходничества наряду со сравнительно небольшой по численности группой потомственных пролетариев и крестьянами, постоянно занятыми сельскохозяйственным трудом, образовалась многочисленная группа «промежуточных» лиц, которые, хотя и не порвали связи с деревней, возвращаясь туда на время полевых работ или в период спада на производстве, тем не менее в значительной степени приобщились к городской жизни. Подобная «маятниковая» миграция препятствовала росту численности слоя потомственного пролетариата, повышению культурного и образовательного уровня рабочих, но она же способствовала проникновению городской культуры в сельскую среду.

Перелом в отношении к грамотности в крестьянской среде был связан и с изменением форм обучения грамоте. Ранее, в XVIII и первой половине XIX в., подавляющая часть умеющих читать крестьян обучалась грамоте не в школе, а с помощью различных «мастеров» и «мастериц» (учителей-самоучек, обучавших на дому), священников и дьячков, грамотных родственников. В основе обучения лежало, как правило, механическое заучивание Часослова и Псалтыри (на церковнославянском языке)355. В результате чтение не обязательно сопровождалось пониманием прочитанного. Более того, зачастую именно непонятность текста выступала в качестве показателя высоких его достоинств, мудрости и глубины. Характерны в этом плане слова, сказанные слугой И.А. Гончарову (1840-е гг.): «Если все понимать – так и читать не нужно: что тут занятного!»356

После школьной реформы 1864 г. и создания земств быстро стала развиваться сеть начальных школ в сельской местности. «Земства практически впервые положили прочное основание сельской народной школе в России»357. В земских школах дети обучались не механическому, а осмысленному чтению, рассчитанному на понимание читаемого текста. Характерно, что учились теперь читать не по-церковнославянски, а по-русски. Обучение в земской школе приучало крестьян видеть сельскую жизнь как бы со стороны. Эту мысль афористично выразил один крестьянин, написавший в 1893 г., что «школа дает второе зрение, приставляет новые глаза, которыми можно видеть два мира»358.

В первой главе мы приводили данные о быстром росте числа учащихся и доли грамотных во второй половине XIX в. на селе. Можно утверждать, что именно в этот период в крестьянской среде произошел перелом в отношении к грамотности. И. Воронов показал, что если «20—25 лет назад большинство населения относилось к грамоте отрицательно или безразлично», то к концу XIX в., хотя и встречались лица, отрицательно относившиеся к грамоте («как в кармане пусто, так тут что грамотный, что неграмотный, почитай, все единственно», «грамота велико дило, а и без ней живемо»), а также лица, подчеркивавшие исключительно религиозное значение грамотности (грамота – «святое занятие», «божеское дело», она «Богу приятна», «научает божественному» и т.п.), их стало сравнительно мало. Большинство же составляли сторонники жизненной, практической полезности грамотности («теперь без грамоты трудно живется», «грамотному дороже платят на заводе, да он и место скорее получит, чем неграмотный», «мы выросли глупыми, а детей нужно грамоте учить, чтобы умными росли», «в нашем кутке ведь не у кого и совета спросить <…>, а грамоте знаешь – купи себе книжку, да и пользуйся ею»). В целом 88,4% опрошенных крестьян считали, что грамотность необходима всем (характерно, что 2/3 их были неграмотны), 8,9% безразлично относились к грамоте и всего 2,7% (в основном – старики) – отрицательно. При этом среди сторонников грамотности ее религиозно-нравственную роль отмечали лишь 13,3%, остальные подчеркивали ее значение для всестороннего совершенствования человека, облегчения жизни, материальной выгоды и т.п.359

Рост уровня грамотности создавал предпосылки для увеличения числа читателей на селе. Хотя в начале XX в., согласно многочисленным исследованиям земских статистиков, к чтению была приобщена небольшая в процентном отношении часть крестьян360, тем не менее здесь уже сложилась значительная по абсолютной численности читательская аудитория. Так, например, хотя сельскими библиотеками пользовалось, как будет показано ниже, лишь 2—3% сельского населения, это составляло по стране примерно 3 млн человек. Раскупаемая почти исключительно крестьянами лубочная литература выходила громадными тиражами, в 1892 г. было издано, например, не менее 4 млн. лубочных книг (и еще 2 млн книг для «народного читателя»)361.

Большое значение для воздействия городской культуры на село имело, наряду с преобразованием системы школьного образования, и развитие издательской деятельности, ориентированной на крестьян. С начала 1860-х гг. стали широко издаваться книги, предназначенные «народному читателю». Стимулирующее воздействие на распространение чтения в крестьянской среде оказал также рост числа библиотек в сельской местности.

Все названные факторы (отходничество, земская школа, издание «книг для народа», рост числа библиотек) способствовали приобщению крестьян к городскому образу жизни, что находило свое выражение и в изменении содержания чтения. Пока традиционный уклад оставался неприкосновенным, не менялся и круг чтения. В.И. Орлов подчеркивал, что «крестьяне, преимущественно занимающиеся земледелием и живущие в глухих местностях, <…> склонны к чтению книг религиозного содержания»362.

Но с распространением образцов городской культуры все большую роль начинает играть светская литература. Как отмечал И. Воронов, «старые люди и не учившиеся в школе читают преимущественно книги религиозного содержания; молодежь, не отказываясь от книг религиозных, с удовольствием читает рассказы из русской истории, географии, сельскохозяйственные книги, повести, рассказы и др.»363.

Вот почему в сельских библиотеках, которыми пользовалась преимущественно молодежь, на первом месте, согласно исследованию В.П. Вахтерова, по числу требований шла художественная литература (46,5%), на втором – религиозная (31%), на третьем – историческая и биографии (15%) и на четвертом – по естествознанию и народному хозяйству (7%)364. Близкие по характеру данные получил В.В. Девель, обследовавший сельские «народные библиотеки» (художественная литература – 50% требований, религиозная – 22%, историческая – 15%, научная —13%)365.

Новая книга попадала в деревню из города прежде всего благодаря рабочим фабрик (где иногда были библиотеки), которые давали читать книги родственникам и друзьям в деревне. Исследователи фиксировали, что «в более промышленных уездах мы видим книги лучшего содержания, чем в уездах землевладельческих», что «много книг приносится в деревню отхожими промышленниками», то есть крестьянами, уходящими на отхожие заработки366.

В городе, в рабочей среде, формируется в эти годы новое отношение к книге. Недавние мигранты из деревни, составлявшие значительную часть городского населения, постепенно отходили от традиционных сельских форм трансляции культуры. С секуляризацией мировоззрения и ростом религиозного индифферентизма для все большего числа горожан «мироустроительную» функцию начинает выполнять книга, «конструирующая» для своих читателей образ мира. Именно на этой стадии происходит существенный сдвиг в отношении к книге. Постепенно укрепляется точка зрения, согласно которой основным, наиболее достоверным источником знаний о закономерностях устройства мира является печатное слово. Для большинства читателей в функции подобного «мировоззренческого» чтения выступают теперь художественная литература (прежде всего – роман) и исторические книги. Однако формируется и значительная по численности группа низовых читателей, обращающихся главным образом к научной, научно-популярной и публицистической литературе (в том числе и к подпольным, революционным книгам). Характерны в этом плане следующие типичные для конца XIX – начала XX в. высказывания крестьян. Один из них писал: «Хочется знать, что и откуда произошло и с чего взялось. К примеру сказать: живем мы, а так ли и раньше жили все, и к чему мы сейчас должны устремляться»367. Сходный мировоззренческий интерес встречаем мы и у другого крестьянина, который пишет: «Я – крестьянин, 35 лет, образование получил в начальной народной школе, но имею звание начального народного учителя <…>. Главное мое занятие – крестьянское сельское хозяйство, которым я занимаюсь лишь в летнее время, а в зимнее отдаюсь исключительно умственному труду <…>. Все мое внимание обращено на созидание и выработку натурального философского мировоззрения…»368 Третий, характеризуя основы подобной жизненной установки, отмечал, что «жизнь бессознательная, инстинктивная, не есть жизнь человека – не знать, зачем живешь, не знать себя и других, не знать нормальных законных обязанностей по отношению к другим и себе, не выработать высокого нравственного устоя, значит не быть способным к жизни, не иметь права называться человеком. А так как я хочу жить, хочу быть полезным, честным – поэтому должен учиться, так как одно образование может дать все это»369.

Подобный «познавательный» подход к чтению исходил, как правило, из убеждения, что если раньше научными знаниями обладали только люди «верхних» классов, то теперь трудящиеся должны сами получать их из книг. Рабочий-революционер вспоминал, что в 1870-е гг. отец, старый николаевский солдат, говорил ему: «Трудящимся беднякам нужно пробиться к знанию, а там они построят новую жизнь». Сам он самоучкой выучился читать; читал запоем, по всем вопросам370. Дед М. Горького поучал внука: «Мы не баре. Учить нас некому. Нам надо все самим понимать. Для других вот книги написаны, училища выстроены, а для нас ничего не поспело. Все сам возьми <…>»371. A.С. Шаповалов, рабочий, участник революционного движения, вспоминал, что для него «чтение, особенно научных книг, являлось очень трудной работой. Лишь сознание, что пролетариат, чтобы добиться своего освобождения от ига капитализма и установить социалистический строй, должен овладеть знанием, заставляло меня (и я замечал то же и в других рабочих) делать большие усилия над собой, чтобы принуждать себя заниматься умственной работой и усиленно читать»372.

В результате отмеченного выше интенсивного «обмена» населением между городом и деревней подобная установка на чтение быстро распространялась в крестьянской среде. На селе, наряду с издавна существовавшим религиозным начетчиком, сформировался новый тип – «начетчик» нерелигиозной литературы, мировоззрение которого базировалось на знаниях, почерпнутых из научных, научно-популярных и художественных книг.

Если представителей названных двух читательских типов было довольно много в конце XIX – начале XX в. в крестьянской среде, то представители третьего, лишь начавшегося формироваться в этот период читательского типа были весьма малочисленны. Они ориентировались на утилитарную, «практическую» книгу, помогающую «рационально» вести свое хозяйство. Несмотря на малочисленность, именно представителям этого типа читателей принадлежало будущее.

Подведем итоги нашего рассмотрения. Во второй половине XIX – начале XX в. в ходе ломки патриархальных отношений в деревне и постоянного приобщения крестьян к городскому образу жизни интенсивно идет процесс проникновения печатного слова в сельскую среду. Отношение крестьян к грамотности и чтению быстро меняется. Если раньше они считали чтение делом бесполезным, ненужным для себя, то теперь почти все они убеждены в полезности чтения. Однако если приобщение к грамоте вызывается чаще всего утилитарными мотивами, соображениями практической пользы, то чтение книг в этой среде свойственно немногим крестьянам и обусловлено, как правило, причинами мировоззренческого характера.

Те, кто ощущал кризис традиционного религиозного мировоззрения, стремились либо укрепить свое миропонимание путем чтения нравственно-религиозной литературы, либо найти ему замену в светском взгляде на мир (художественная, научно-познавательная литература и т.п.). Хотя читатели в рассматриваемое время составляли меньшинство сельского населения, однако чтение тем не менее из экстраординарного явления стало достаточно обыденным занятием в крестьянской среде.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.