ОБУЧЕНИЕ ЧТЕНИЮ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ОБУЧЕНИЕ ЧТЕНИЮ

Чтение вслух, чтение про себя, возможность удерживать в памяти целые библиотеки слов — каким-то образом мы овладеваем этими способностями. Но прежде, еще до того, читатель должен научиться распознавать знаки, с помощью которых принято общаться в его среде, другими словами, он должен научиться читать. Клод Леви-Стросс рассказывает, что, когда он жил среди бразильских индейцев намбиквара, его хозяева, увидев, как он пишет, забрали у него карандаш и бумагу, начеркали, подражая ему, несколько значков, и потребовали, чтобы он «прочел» то, что они написали[136]. Намбиквара полагали, что написанное ими для Леви-Стросса тоже должно иметь какое-то значение. А самому Леви-Строссу, который учился читать в европейской школе, идея о том, что система коммуникации немедленно должна стать понятной любому человеку, казалась абсурдной. Методы, с помощью которых мы учимся читать, и не только, воплощают традиции общества в том, что касается грамоты: передача информации, иерархия знаний и власти они также определяют и лимитируют те области, в которых мы будем применять свою способность читать.

Я год жил в Селесте, маленьком французском городке в двадцати милях от Страсбурга, в самом центре Эльзаса, между Рейном и Вогезами. Там в маленькой муниципальной библиотеке были две большие, исписанные тетради. В одной было 300 страниц, в другой 480; бумага обеих пожелтела от времени, но записи, сделанные разноцветными чернилами, все еще на удивление четки. В какой-то момент владельцы тетрадей переплели их для пущей сохранности, но вначале это были просто пачки сложенных листов бумаги, скорее всего купленные у книготорговца на одном из местных рынков. Сейчас они выставлены на обозрение посетителей библиотеки; как гласит специальная табличка, это тетради двух студентов, посещавших латинскую школу Селесты в самом конце XV века, с 1477 по 1501 год, — Гийома Гизенхайма, о котором неизвестно почти ничего, кроме того, что нам может сообщить его тетрадь, и Беатуса Ренануса, который стал знаменитым гуманистом и издал немало трудов Эразма Роттердамского.

В Буэнос-Айресе во время обучения в начальных классах у нас тоже были тетради «по чтению», где мы аккуратно писали от руки и старательно рисовали цветные иллюстрации. Наши столы и скамьи были соединены друг с другом чугунными скобами и выстроены в длинные ряды, ведущие (куда же без символа власти?) к учительскому столу, поднятому на деревянную платформу, за которым поблескивала доска. На каждом столе было углубление для белой фарфоровой чернильницы, куда мы макали металлические перья; нам не разрешалось использовать шариковые ручки до третьего класса. Если столетия спустя какой-нибудь дотошный библиотекарь захочет выставить эти наши тетради под стеклом как некие драгоценные предметы, что узнает из них посетитель? По конспектам патриотических текстов он догадается, что преподаватели знакомили нас скорее с политической риторикой, чем с красотами литературы; по нашим иллюстрациям поймет, что мы учились превращать эти тексты в слоганы (лозунг «Мальвинские острова принадлежат Аргентине» проиллюстрирован двумя руками, обхватившими пару островов; «Наш флаг символ нашего отечества» тремя цветными ленточками, развивающимися на ветру). Наблюдатель поймет, что нас учили читать не ради удовольствия и не ради знаний, а лишь для того, чтобы проще было отдавать приказы. В стране, где уровень инфляции достигал 200 процентов в месяц, это был единственный способ читать басню о Стрекозе и Муравье.

В Селесте было несколько разных школ. Латинская школа существовала с XIV века, находилась в здании, принадлежавшем церкви и содержалась за счет городского суда и паствы. Вначале школа, которую посещали Гизенхайм и Ренанус, занимала дом на Марш-Верт, прямо перед церковью Сен-Фуа, построенной в XI веке. В 1530 году престиж школы возрос, и она переехала в более вместительное здание, напротив церкви Сен-Жорж (XIII век) — двухэтажный дом, на фасаде которого помещена чудесная фреска с изображением девяти муз, плещущихся в священном источнике Ипокрены на горе Геликон[137]. После переезда школы улица была переименована из Лоттенгассе в Бабилгассе, из-за постоянного бормотания (по-английски babbling, на эльзасском диалекте bableri) студентов. Я жил неподалеку.

С начала XIV века в источниках содержатся упоминания о двух немецких школах в Селесте; в 1686 году, спустя тринадцать лет после того как город перешел в собственность Людовика XIV, открылась первая французская школа. В этих школах учили читать, писать и петь на родном языке, а также немного считать. Школы были открыты для всех. В контракте о приеме в одну из немецких школ, датируемом 1500 годом, говорится, что учитель будет наставлять «членов гильдий и прочих, достигших двенадцати лет, а также детей, не способных посещать латинскую школу, как мальчиков так и девочек»[138]. В латинскую школу, в отличие от немецкой, учеников принимали с шести лет, и посещали они школу до тринадцати или четырнадцати лет, когда уже могли поступать в университет. Некоторые становились помощниками учителя и оставались в школе до двадцати лет.

Хотя латынь оставалась языком чиновничества, богословия и учености в большей части Европы до XVII века, уже в начале XVI века европейские языки начали набирать силу. В 1521 году Мартин Лютер начал публикацию Библии на немецком; в 1526-м Уильям Тиндейл привез перевод Библии на английский в Кёльн и Вормс, вынужденный под страхом смерти покинуть Англию; в 1530 году в Швеции и Дании вышли правительственные указы, предписывающие читать в церкви Библию на местных языках. Однако во времена Ренануса латынь играла важнейшую роль не только для католической церкви, где священники должны были проводить службы только на латыни, но и в таких университетах, как Сорбонна, где как раз и хотел учиться Ренанус. Поэтому на латинские школы в то время был большой спрос.

Школы, как латинские, так и все прочие, вносили некоторую упорядоченность в безумную жизнь студентов позднего Средневековья. Поскольку образование в то время рассматривалось как «третья сила», нечто среднее между церковью и государством, начиная с XII века студенты пользовались некоторыми официальными привилегиями. В 1158 году император Священной Римской империи Фридрих Барбаросса освободил их от уголовной ответственности перед мирскими властями, за исключением серьезных преступлений, и гарантировал безопасность во время путешествий. Привилегия, дарованная французским королем Филиппом Августом в 1200 году, категорически запрещала парижской полиции сажать их в тюрьму. И начиная с Генриха III все английские монархи гарантировали неприкосновенность студентам Оксфорда[139].

За обучение в школах студенты должны были платить, причем плата зависела от качества жилья, где поселялись студенты, и стоимости питания. Если студенты не могли платить, они должны были поклясться, что находятся «без средств к существованию», и иногда им выплачивали стипендию из государственных денег. В XV веке бедные студенты составляли 18 процентов от общего числа студентов в Париже, 25 процентов в Вене и 19 процентов в Лейпциге[140]. Итак, привилегированные, но нищие, жаждущие отстаивать свои права, но не вполне понимающие, на что им жить, тысячи студентов наводнили страну, воруя и прося подаяния. Некоторые выдавали себя за прорицателей или магов, торговали чудодейственными зельями, предсказывали затмения и катастрофы, вызывали духов, обучали молитвам, спасающим души из чистилища, давали советы, как сохранить посевы от градобития и скотину от мора. Другие называли себя потомками друидов, хвастались, что побывали на таинственной Горе Венеры в Германии, где их обучали тайным искусствам; в знак своей избранности они носили на головах и плечах желтые капюшоны. Многие бродили из города в город, прислуживая старым клирикам в обмен на обучение; учителей этих называли bacchante (не от слова Bacchus, но от глагола bacchari, скитаться), а их учеников Sch?tzen (защитники) в Германии и bejaunes (болваны) во Франции. И лишь те, кто был преисполнен решимости стать священниками или пойти на государственную службу, изыскивали средства, чтобы перестать странствовать и поступить в учебное заведение[141] вроде латинской школы в Селесте.

Студенты, посещавшие латинскую школу Селесты, съезжались из разных уголков Эльзаса и Лотарингии, некоторые прибывали даже из Швейцарии. Молодые люди из семей аристократов или богатых буржуа (как было в случае с Беатусом Ренанусом) могли выбрать, поселиться ли им в пансионе под началом ректора и его жены, остановиться в доме у личного педагога или даже в одном из местных трактиров[142]. Но тем, кто поклялся, что слишком беден, чтобы оплачивать обучение, было очень трудно найти стол и квартиру. Швейцарец Томас Платтер, который прибыл в школу в 1495 году в возрасте восемнадцати лет, «ничего не зная, не будучи в состоянии даже читать „Ars de octo partibus orationis“» Элия Доната — самый распространенный в Средние века учебник латинской грамматики и чувствуя себя среди младших студентов, «как курица среди цыплят», описывал в своей автобиографии, как он и его друг путешествовали в поисках знаний. «Достигнув Страсбурга, нашли мы там многих бедных студентов, которые сказали нам, что школа местная нехороша, но будто бы есть хорошая школа в Селесте. Мы направились в Селесту. По пути встретили мы благородного человека, который спросил: „Куда вы идете?“ Услышав же, что мы направляемся в Селесту, не советовал он нам идти туда, ибо много было в городе бедных студентов, жители же города также были небогаты. Услышав это, заплакал мой товарищ горькими слезами, причитая: „Куда же нам идти?“ Я утешил его, сказав: „Будь уверен, если в силах человеческих заработать на хлеб в Селесте, я сумею сделать это для нас обоих“». Они оставались в Селесте несколько месяцев, но на Троицу «отовсюду приехали новые студенты, и не смог я уже добывать еду для нас обоих, и мы ушли в город Солер»[143].

В любом обществе, где есть письменность, обучение чтению является чем-то вроде инициации, ритуализованным выходом из состояния зависимости и отсутствия информации. Обучаясь читать, ребенок через книги получает доступ к общей памяти и таким образом знакомится с общим прошлым. Например, у евреев в Средние века ритуал обучения чтению был тщательно разработан. На празднике Шавуот, посвященном получению Моисеем Торы из рук Божьих, мальчика, готового к посвящению, заворачивали в талес, молитвенный покров, и передавали из рук отца в руки учителя. Учитель усаживал мальчика к себе на колени и показывал ему грифельную доску, на которой был записан алфавит, несколько абзацев из Писания и фраза «Да будет Тора твоим занятием». Учитель произносил все написанное вслух, а ребенок повторял за ним. Потом доску мазали медом, и ребенок слизывал мед, поглощая, таким образом, и священные слова. Строки из Библии писали также на сваренных вкрутую очищенных яйцах и на медовом печенье все это ребенок мог съесть после того, как вслух прочтет учителю надписи[144].

Трудно обобщать, ведь слишком много веков и стран разделяют меня с той эпохой, но, судя по всему, в христианских обществах позднего Средневековья и раннего Возрождения обучение чтению и письму — вне церкви являлось почти исключительной привилегией аристократии и (после XIII века) богатой буржуазии. Хотя даже тогда были аристократы и буржуа, которые полагали, что письмо и чтение — занятие только для нищего духовенства[145], большинство мальчиков и некоторых девочек, принадлежащих к этим классам, обучали грамоте очень рано. Процесс обучения начинала нянька, если, конечно, сама умела читать. Именно поэтому к выбору няни в то время подходили очень ответственно, ведь она должна была не только кормить ребенка молоком, но и научить его правильно говорить[146]. Великий итальянский ученый-гуманист Леон Баттиста Альберти, писавший между 1435 и 1444 годами, отмечал, что «заботу об очень маленьких детях следует поручать женщинам няне или матери»[147], и подчеркивал, что алфавит дети должны выучить как можно раньше. Дети учились читать фонетически, повторяя вслух буквы, на которые указывала мать или нянька. (Меня и самого учили именно так: моя няня вслух читала жирные буквы из старой английской книжки с картинками, а я должен был снова и снова повторять звуки.) Образ матери-учительницы появляется в христианской иконографии настолько же часто, насколько редко встречается образ женщины-ученицы. Существует множество изображений Марии, держащей книгу перед младенцем Иисусом, и Анны, обучающей Марию, но никогда ни Христос, ни его мать не изображались учащимися писать или просто пишущими; предполагалось, что Христос читает Ветхий Завет, чтобы было крайне важно для подтверждения неразрывности Писания.

Квинтилиан, римский юрист I века из Северной Испании, который был наставником внучатых племянников императора Домициана, написал 12-томный педагогический трактат «Institutio oratorio», который пользовался большой популярностью в эпоху Возрождения. В этом трактате говорится: «Некоторые утверждают, что детей не следует учить читать, покуда им не исполнится семи лет, ибо только начиная с этого возраста они могут извлекать для себя пользу из наставлений и сносить тяготы учения. Однако я считаю более мудрыми тех, кто не советует позволять лениться разуму ребенка. Хрисипп, к примеру, хоть и считает, что до трех лет ребенок должен находиться во власти няньки, утверждает все же, что формирование разума ребенка входит в ее обязанности. Так почему же дитя, способное обучаться нормам морали, не может быть обучено также и грамоте?»[148]

Но вот буквы выучены, и образованием мальчиков начинали заниматься учителя-мужчины (если семья могла себе это позволить), девочек же обучали матери. Хотя в XV столетии в большинстве богатых домов не трудно было создать подходящие условия для обучения, большинство ученых советовали учить мальчиков вдали от дома, в компании других мальчиков; с другой стороны, средневековые моралисты горячо спорили о преимуществах и недостатках образования общественного или частного для девочек. «Не следует девочкам учиться писать и читать, ежели только им не предстоит стать монахинями, поскольку, войдя в возраст, они могут писать и получать любовные послания»[149], предупреждал аристократ Филипп де Новаре, но некоторые его современники не соглашались с ним. «Девочек нужно учить читать, чтобы они научились узнавать истинную веру и могли защитить себя от опасностей, угрожающей их душам», — заявлял Шевалье де Ла Тур Ландри[150]. Девочек из богатых домов часто отсылали в школы учиться читать и писать обычно для того, чтобы подготовить их к монастырю. В аристократических семьях Европы встречались прекрасно образованные женщины.

До середины XV века преподавание в латинской школе Селесты было упрощенным и схематичным, поскольку следовало традициям схоластов. Схоластика — учение, разработанное в XII и XIII веках философами, для которых «мышление — это искусство, действующее по строжайшим правилам»[151], — оказалась весьма действенным методом для примирения канонов веры с человеческим разумом, выразившимся в concordia discordantium, или «гармонии среди разных мнений», которую, в свою очередь можно было использовать в качестве аргумента. Но вскоре, однако, схоластика стала скорее способом сохранения новых идей, чем способом их синтеза. В исламе она помогала укрепить официальные догмы; поскольку исламисты не собирали специальных советов или синодов по этому поводу, concordia discordantium, мнение, устоявшее против всех возражений, стало ортодоксальным[152]. В христианском мире принципы схоластики довольно существенно различались в разных университетах. Раннехристианские философы твердо следовали заветам Аристотеля таким был, например, философ V века Боэций, чей труд «De consolatione philosophiae» (который перевел на английский Альфред Великий) в Средние века пользовался огромной популярностью. Фактически метод схоластов представлял собой не что иное, как обучение студентов рассматривать текст согласно определенным официально принятым критериям, насильственным образом внушенным им. В отношении обучения чтению этот метод требовал от студентов скорее упорства, чем ума. В середине XIII века испанский король Альфонс Мудрый втолковывал: «Учителя должны показывать студентам свою ученость, читая им книги и помогая понять их лучшие качества; когда же те сами начнут читать, нужно продолжать обучение, покуда не будут прочитаны все начатые книги; находясь в здравии, учителя не должны просить других читать вместо них, если делается это не для того, чтобы оказать почесть читающему, а чтобы самому увильнуть от чтения»[153].

В XVI веке метод схоластов был самым распространенным во всех университетах, а также приходских, монастырских и соборных школах Европы. Эти школы предшественницы латинской школы Селесты начали возникать в IV и V веках, когда римская система образования пришла в упадок, и достигли своего расцвета в IX веке, когда Карл Великий приказал всем соборам и церквям создать школы для обучения духовных лиц чтению, письму, пению и счету. В X веке, когда бурное развитие городов привело к необходимости создания центров начального обучения, школы базировались вокруг отдельных талантливых учителей, которые впоследствии и приносили школе широкую известность.

Внешне школы не особенно изменились со времен Карла Великого. Классы помещались в большой комнате. Учитель обычно сидел на специальном возвышении, иногда за столом или на простой скамье (кресла получили распространение в христианской Европе только в XV веке). Мраморная скульптура середины XIV века из гробницы в Болонье изображает учителя, сидящего на скамье и смотрящего на своих учеников, перед ним на столе лежит раскрытая книга. Левой рукой он придерживает страницу, правой же делает некий пояснительный жест, возможно, объясняя ученикам смысл прочитанного абзаца. На большинстве иллюстраций студенты сидят на скамейках, держа разлинованные листы бумаги или восковые таблички, где они делают пометки, или стоят вокруг учителя с раскрытыми книгами. Так, на одной вывеске 1516 года нарисованы два юных ученика, склонившихся над текстом, а справа от них женщина занимается с ребенком помладше, водя пальцем по странице; слева еще один ученик, с виду не более десяти лет от роду, стоит у кафедры и читает, в то время как расположившийся рядом учитель похлопывает его по заду пучком розог. Да, розга, так же как и книга, стала эмблемой учительства на много веков.

В латинской школе Селесты студентов первым делом учили читать и писать, а потом начинали преподавать тривиум курс, состоявший из трех предметов: грамматики, риторики и диалектики. Поскольку далеко не все студенты прибывали в школу уже грамотными, обучение чтению начинали с алфавита или простых молитв вроде «Отче наш», «Богородице дево радуйся» и «Символа веры». После этого начального курса студенты переходили к более сложным книгам, принятым в большей части средневековых школ: «Ars de octo partibus orationis» Доната, «Doctrinale puerorum» монаха-францисканца Александра де Вилледье и «Руководству по риторике» Петра Испанского. Немногие студенты были настолько богаты, чтобы покупать книги[154], и часто дорогие тома были только у учителя. Он переписывал сложные грамматические правила на доску обычно ничего не объясняя, поскольку, согласно педагогике схоластов, понимание не обязательно для познания. Потом студентов заставляли заучивать правила наизусть. Неудивительно, что результаты довольно часто оказывались разочаровывающими[155]. Один из студентов, посещавших латинскую школу в Селесте в 1450-х, Якоб Вимпфелинг (который, как и Ренанус, стал одним из самых известных гуманистов своей эпохи), говорил позже, что никто из обучавшихся по старой системе «не мог ни говорить на латыни, ни написать письмо или стихотворение, ни даже объяснить значение молитв, входящих в мессу»[156]. Несколько факторов делали чтение особенно сложным для новичков. Как мы уже знаем, пунктуация в XV веке все еще была никак не регламентирована, заглавные буквы употреблялись беспорядочно. Использовалось много сокращений, иногда это делали студенты, стремясь успеть за лектором, но часто такова была общая манера письма — возможно, ради экономии бумаги, — так что читатель не только вынужден был читать фонетически, он еще должен был понять, какая аббревиатура что означает. И наконец, не существовало единых правил орфографии, одно и то же слово могло писаться совершенно разными способами[157].

Следуя методам схоластов, студентов учили читать ортодоксальные комментарии примерный эквивалент наших подстрочных примечаний. Оригинальные тексты — принадлежали ли они Отцам Церкви или (гораздо реже) перу язычников Античности нужно было не давать напрямую студентам, а подводить к ним через несколько последовательных этапов. Сначала lectio, грамматический разбор, в процессе которого анализировались синтаксические элементы всех предложений; оттуда переходили к littera или к разбору буквального значения текста. Через littera студенты достигали sensus, значения текста по различным интерпретациям. Процесс заканчивался экзегезой — sententia, в которой обсуждались мнения одобренных комментаторов[158]. Смысл такого чтения был не в том, чтобы постигать значение текста, а в том, чтобы научиться цитировать и сравнивать комментарии признанных авторитетов, и таким образом стать «хорошим человеком». Размышляя об этом, профессор риторики XV века Лоренцо Гвидетти так описывал истинную цель обучения чтению: «Ибо когда хороший учитель берется разъяснить какое-то место, его цель — научить своих учеников говорить красноречиво и жить добродетельно. Непонятная фраза не послужит ни одной из этих целей, но ведь ее можно объяснить, и объяснение принесет мне пользу. Если смысл фразы неочевиден, я не сочту его нерадивым, коль скоро он не сможет объяснить ее. Но если он настаивает на внимании к мелочам, на объяснение которых уходит много времени и усилий, я сочту его просто педантичным»[159].

В 1441 году Жан де Вестус, священник из Селесты и местный судья, решил назначить выпускника университета Гейдельберга Луи Дрингенберга на пост директора школы. Вдохновленный современными ему учеными-гуманистами, которые уже подвергали сомнению традиционные методы обучения в Италии и Голландии, причем их идеи уже постепенно просачивались во Францию и Германию, Дрингенберг начал фундаментальные перемены. Он сохранил старые книги Доната и Александра, но использовал лишь некоторые разделы этих книг, сделав их открытыми для обсуждения в классах; он объяснял правила грамматики, вместо того чтобы заставлять студентов механически заучивать их; он отверг традиционные комментарии и глоссарии, которые, как он считал «не помогают научить студентов красноречию»[160], и стал работать с оригинальными текстами Отцов Церкви. Презрев традиционный ступенчатый подход комментаторов-схоластов и позволив студентам обсуждать изучаемые тексты (но при этом твердой рукой направляя ход дискуссии), Дрингенберг даровал своим ученикам свободу чтения, о которой они до него и не подозревали. Он не боялся того, что Гвидетти отбросил как «мелочи». Когда он умер в 1477 году, основы нового метода обучения детей чтению прочно укоренились в Шелесте[161].

Преемником Дрингенберга стал Крато Гофман, также выпускник Гейдельберга, двадцатисемилетний ученый, которого студенты вспоминали как «радостно строгого и строго радостного»[162] и который готов был в любой момент пройтись палкой по спине всякого, кто недостаточно прилежен в учении. Если Дрингенберг сосредоточил свои усилия на ознакомлении студентов с текстами Отцов Церкви, Гофман предпочитал греческих и римских классиков[163]. Один из его студентов подмечал, что, как и Дрингенберг, «Гофман отвергал старые комментарии и глоссарии»[164] и, вместо того чтобы погружать класс в трясину грамматических правил, очень быстро переходил к чтению самих текстов, обогащая их археологическими, географическими и историческими анекдотами. Другой студент вспоминал, что, после того как Гофман познакомил их с произведениями Овидия, Цицерона, Светония, Валерия Максима, Антония Сабеллика и других, они «совершенно свободно говорили на латыни и неплохо знали грамматику»[165]. Хотя каллиграфией, «искусством писать красиво», тоже не пренебрегали, превыше всего Гофман ценил способность читать свободно, точно и мудро, искусно «вылущивая из текста каждую крупицу смысла».

Но даже в классе Гофмана тексты никогда не были полностью открыты для свободной интерпретации студентами. Напротив, тексты систематически жестко анализировались; ученики должны были отыскивать мораль и воспринимать текст как урок изящества, вежливости, веры и предостережение против пороков фактически все, что касалось правил поведения, от этикета за столом до семи смертных грехов. «Учитель, писал современник Гофмана, должен не только обучать чтению и письму, но и внушать своим ученикам христианские добродетели; он должен засеять семенами добродетели душу ребенка; это важно, ибо, как говорил еще Аристотель, вся жизнь человека зависит от образования, которое он получил в детстве; все привычки, в особенности хорошие привычки, приобретает человек в юности, после этого уж не изменить»[166].

Тетради Ренануса и Гизенхайма начинаются с воскресных молитв и выдержек из псалмов, которые студенты списывали с доски в первый день своего пребывания в школе. Эти строки они к тому времени, скорее всего, уже знали наизусть. Механически копируя их — еще не умея читать, — они ассоциировали записанные слова с заученными звуками, как при «глобальном» методе обучения чтению, предложенном два века спустя Никола Адамом в «Надежном методе обучения любому языку»: «Когда вы показываете ребенку какой-то объект, платье например, неужели вы демонстрируете ему сначала оборки, потом рукава, карманы, пуговицы и так далее? Нет, конечно же нет: вы показываете ему все платье целиком и говорите: это платье. Именно так кормилицы учат детей говорить; почему бы не проделать то же самое при обучении чтению? Спрячьте от него все буквари, все учебники по французскому и латыни; развлекайте его целыми словами, которые он поймет и запомнит гораздо скорее и с большим удовольствием, чем отдельные буквы и слоги»[167].

В наше время именно так учатся читать слепые, «ощущая» слово, которое им уже известно, целиком, а не расшифровывая его букву за буквой. Вспоминая годы учения, американская писательница Хелен Келлер говорила, что, когда она училась читать, учительница давала ей полоски картона, на которых выпуклыми буквами были написаны целые слова. «Я быстро поняла, что каждое слово обозначает какой-то предмет, действие или качество. У меня была рамка, в которой я могла составлять из слов маленькие предложения; но, еще не начав составлять предложения в рамке, я составляла их из предметов. Я находила полоски бумаги, которые означали, к примеру, „кукла“, „на“, „кровать“, и помещала названия на каждый предмет; потом я укладывала куклу на кровать и рядом слова „кукла“, „на“, „кровать“. Таким образом, из слов получалось предложение, и предложение образовывали сами предметы»[168]. Для слепого ребенка слова являются предметами, которые можно потрогать, а значит, их можно заменить предметами, которые они обозначают. Разумеется, дело обстояло совсем иначе для студентов Селесты, для которых слова на странице оставались абстрактными значками. В одной и той же тетради студенты писали несколько лет отчасти это было продиктовано экономическими соображениями и связано с дороговизной бумаги, — но главная причина состояла в том, что Гофман хотел продемонстрировать ученикам, как прогрессируют они в своих занятиях. За годы учения почерк Ренануса, переписывавшего старинные тексты, почти не изменился. Он писал в центре страницы, оставлял широкие поля и делал большое расстояние между строчками, чтобы позднее добавлять глоссарии и комментарии, стремился придать почерку сходство с готическим шрифтом немецких манускриптов XV века этот изящный шрифт копировал Гутенберг, когда вырезал буквы для своей Библии. Уверенные, четкие записи, сделанные фиолетовыми чернилами, позволяли Ренанусу с легкостью разбираться в тексте. На некоторых страницах заглавные буквы были разукрашены (это напомнило мне причудливые надписи, которыми я украшал свои домашние задания, надеясь получить оценку повыше). После молитв и коротких цитат из Отцов Церкви все снабжены этимологическими и грамматическими примечаниями, выполненными черными чернилами на полях и между строчками, а иногда и критическими комментариями, добавленными студентом еще позднее, в тетради рассматриваются труды писателей-классиков.

Гофман делал акцент на грамматическом совершенстве этих текстов, но время от времени он напоминал студентам, что читать нужно не только для того, чтобы анализировать текст, но и просто для души. Поскольку ему самому древние тексты казались прекрасными и мудрыми, он побуждал своих студентов искать в словах тех, кто уже давно ушел, нечто важное лично для них, для их времени и страны. В 1498 году, к примеру, когда студенты изучали IV, V и VI книги «Фасты» Овидия, и год спустя, когда они копировали вводный раздел «Буколик» Вергилия, а потом все «Георгики», разбросанные то тут то там слова восхищения и восторженный глоссарий на полях позволяют предположить, что на этих строках Гофман заострил внимание своих студентов, предлагая разделить собственный энтузиазм.

Заглянув в заметки Гизенхайма, сделанные по поводу латинских и немецких текстов, мы можем понять, как в классе Гофмана проходило аналитическое чтение. Многие из слов, которые Гизенхайм записывал на полях латинского текста, являются синонимами или переводами; иногда в записях содержится и особое объяснение. Например, над словом prognatos студент записал синоним progenitos, а потом объяснил по-немецки: «те, кто рождены друг от друга». В других заметках говорится об этимологии слова и родственных ему словах в немецком. Любимым автором в Селесте был Исидор Севильский, теолог VII века, в своем труде «Этимологии», состоявшем из двенадцати томов, объяснявший значение и использование слов. Гофман, похоже, был особенно озабочен тем, чтобы научить своих студентов правильно употреблять слова, с уважением относиться к их значениям и скрытому подтексту, чтобы впоследствии они могли свободно переводить и толковать тексты. В конце тетрадей он потребовал составить «Index rerum et verborum» («Указатель предметов и слов»), где были перечислены все изученные ими темы. Это, безусловно, должно было помочь им оценить пройденный путь и дать необходимые инструменты для самостоятельного чтения. В некоторых фрагментах есть комментарии Гофмана. Слова никогда не записывались фонетически, и это означает, что, прежде чем копировать текст, Гизенхайм, Ренанус и другие студенты несколько раз повторяли его вслух, чтобы запомнить произношение. Не расставлены в тетрадях и акценты, так что мы не знаем, требовал ли Гофман определенного ритма при чтении или вообще не обращал на это внимания. В поэтических строчках ритм, безусловно, учили соблюдать, и мы можем вообразить, как Гофман гулким голосом читал звучные древние строки.

Изучив эти тетради, мы можем сделать вывод, что в середине XIV века чтение — по крайней мере, в гуманистических школах постепенно отдавалось на откуп самим читателям. Прежние авторитеты переводчики, комментаторы, аннотаторы, составители глоссариев, каталогов и антологий, цензоры, создатели канонов — установили официальную иерархию и приписали определенные свойства разным книгам. Но теперь читателей просили читать для самих себя и иногда определять ценность и значение текста самостоятельно, хоть и в свете мнения авторитетов. Разумеется, эта перемена не была внезапной, ее нельзя привязать к определенному месту или дате. Еще в XIII веке анонимный писец писал на полях монастырской хроники: «При чтении книг у вас должно войти в привычку обращать больше внимания на смысл слов, чтобы наслаждаться плодами, а не листьями»[169]. Сходное чувство отразилось и в методах преподавания Гофмана. В Оксфорде, в Болонье, в Багдаде, даже в Париже схоластические методы подвергались сомнению и постепенно менялись. До некоторой степени это было связано с тем, что после изобретения печатного пресса книги стали намного более доступными, но также и с тем, что в упрощенной социальной структуре Европы Карла Великого и Средневековья произошел экономический, политический и социальный перелом. Новым ученым например, Беатусу Ренанусу, должно быть, казалось, что мир теряет стабильность и стремительно усложняется. И, как будто этого было недостаточно, в 1543 году был опубликован революционный труд Коперника «De revolutionibus orbium coelestium» («Об обращении небесных сфер»), где утверждалось, что солнце помещается в центре Вселенной в противовес «Альмагесту» Птолемея, в котором говорилось, что Земля и человечество находятся в центре мироздания[170].

Переход от схоластических методов к более свободным системам мышления вызвал и еще один виток развития. До сих пор задачей ученого как и учителя был поиск знаний в рамках определенных правил и канонов проверенных научных систем; учитель, как публичная фигура, должен был сделать разные уровни значения текстов доступными для как можно более широкой аудитории, подтвердив тем самым общую социальную историю политической философии и веры. После Дрингенберга, Гофмана и других преподавателей выпускники школ, новые гуманисты, покидали классы и общественные форумы, чтобы, как Ренанус, уединиться в кабинете или библиотеке, почитать и подумать наедине с собой. Учителя латинской школы Селесты остались верны заповедям ортодоксов, подразумевавшим «правильное» и совместное чтение, но также открыли перед студентами куда более широкие и личностные гуманистические перспективы; в конце концов студенты научились ограничивать процесс чтения своим собственным миром. Теперь при чтении они полагались в первую очередь на личный опыт и авторитет.