3.1. Структурализм Э. Лича

3.1. Структурализм Э. Лича

Совершенно особое место в славной когорте британских антропологов послевоенного времени занимает Эдмунд Рональд Лич (1910–1989). Он родился в семье с давними академическими традициями, один из его предков – Г. Хоуорт – был знаменитым историком, президентом Королевского археологического института. Образование Лич получил в Кембриджском университете, окончив в 1932 г. Клэр-колледж по инженерной специальности, а в социальную антропологию пришел спустя несколько лет, проведенных в Китае. Интерес же к антропологии у него пробудился еще в студенческие годы благодаря, как он сам вспоминал, публикациям В. Калвертона и С. Шмальгаузена[1224], в одной из которых была помещена работа Малиновского «Институт родителей – основа социальной структуры»[1225]. К нему-то в аспирантуру ЛШЭПН Лич и пришел в 1937 г. Свое первое полевое исследование он провел в 1938 г. среди курдов Малой Азии, по материалам которого он в 1940 г. опубликовал первый крупный научный труд «Социальная и экономическая организация курдов Ровандуза»[1226]. Вторая мировая война застала Лича в Бирме, где он проводил полевые исследования среди народов качин и шан. Он был призван в армию и служил (1939–1946) в специальных частях, связанных с мобилизацией местного населения на противостояние японским оккупантам. После демобилизации Лич стал преподавателем на кафедре Р. Фёрса в ЛШЭПН, а в 1953 г. перешел на кафедру М. Фортеса Кембриджского университета, где и проработал до конца жизни. Академическую карьеру Лича нельзя назвать неудачной – он был избран ректором Кингс-колледжа Кембриджа (1966–1979), дважды вице-президентом (1949–1966 и 1968–1970) и президентом (1971–1975) Королевского антропологического института, но среди кембриджских антропологов его жизнь протекала не гладко. Его независимый, ироничный до эпатажности характер доставил ему немало проблем. Чего стоит, например, такой факт – было время, когда Лич, будучи ректором одного из колледжей Кембриджа, президентом Королевского антропологического института и автором большого количества широко признанных научных трудов, не был избран профессором, он им стал только в 1972 г. Кстати, он был единственным мужчиной, учеником классиков функционализма, который никогда не возглавлял кафедры социальной антропологии. Это можно объяснить довольно просто – он с самого начала занял резко критическую позицию по отношению к доминирующей в британской социальной антропологии структуралистской парадигме, восходящей к Рэдклифф-Брауну и разделяемой Фортесом, Глакменом и их учениками. Хотя научная деятельность Лича с самого начала вызывала уважение и интерес со стороны большинства антропологов послевоенного поколения, «старая гвардия» относилась к нему, мягко говоря, прохладно. А в научном плане Лич сделал очень много – провел длительное, по всем правилам британской традиции, полевое исследование на о. Цейлон (Шри Ланка), опубликовал в 1954 г. монографию о качин Бирмы, сразу сделавшую его широко известным среди антропологов мира, выпустил серию книг, которые оказали существенное влияние на теоретическое развитие британской антропологии, среди которых были «Пул Элия: цейлонская деревня», «Переосмысливая антропологию», «Леви-Строс», «Культура и коммуникация», «Социальная антропология»[1227] и большое количество статей по животрепещущим теоретическим проблемам.

Теоретическая база научной деятельности Лича менялась в течение его жизни и всегда отличалась противоречивостью, но некие исходные ее принципы сформировались под прямым влиянием Малиновского, о чем он сам не раз заявлял[1228]. Главное, чем он, да и вся мировая антропология, обязаны Малиновскому, по его мнению, – это стиль полевой работы, уважение к живому факту во всей его эмпирической полноте и установка на восприятие культуры как целостности, «тонко сбалансированного механизма»[1229]. Вместе с тем, Лич довольно рано отверг некоторые теоретические установки Малиновского, правда, это относится к общим положениям, разделяемым подавляющим большинством британских антропологов межвоенного периода. Речь идет о позитивистских убеждениях основоположников структурно-функционального подхода в существовании общественных законов, подобных естественным, и в необходимости и возможности их выявления в наблюдаемой социальной реальности. «Антропологи, – пишет он, – которые воображают, что посредством разума они могут свести наблюдения этнографов к номотетической естественной науке, попусту теряют время». Социальная антропология, по его мнению, – это не наука, «если она чем-либо является, то это вид искусства», и далее: «В течение ста лет своего существования академические антропологи не открыли ни одной обоснованной универсальной истины, идет ли речь о человеческой культуре или человеческом обществе, если не считать тривиальных аксиом, к примеру – все люди обладают языком»[1230]. В этой позиции отражены новые веяния в социальной антропологии, инициированные еще в конце 40-х годов Эванс-Причардом, а у Лича получившие более радикальное выражение.

Целью своей дисциплины Лич считал не открытие законов – «социальный антрополог в поле сосредоточивает свои усилия на том, чтобы постараться понять (выделено мной. – А. Н.) не просто разговорный язык народа, с которым он имеет дело, но весь образ его жизни… Проникнув, как он полагает, в сущность наблюдаемого, он в дальнейшем должен перевести все это на язык, который его читатели, не располагающие его личным опытом, могли бы понять»[1231]. Надо отметить, что эта установка также уже была озвучена Эванс-Причардом.

Резкое и порой грубое по форме неприятие Личем того, что он называл «оксфордским структурализмом» (подход Рэдклифф-Брауна, Фортеса, Глакмена и их сторонников), очевидно, имеет какие-то личные мотивы, но оно связано и с содержательной стороной его научного мировоззрения. Особенно отчетливо это его отношение было выражено в лекции памяти Малиновского в ЛШЭПН «Переосмысливая антропологию», прочитанной 3 декабря 1959 г. и позже опубликованной в сборнике его статей под этим же названием. В этой лекции он назвал Рэдклифф-Брауна «коллекционером бабочек» на том основании, что, претендуя на социальные обобщения высшего уровня, тот фактически расчленяет произвольно взятые общества и вырванные из них, опять таки произвольно, фрагменты сравнивает по формальным призна кам[1232]. Вообще-то, Лич с самого начала оказался аутсайдером в антропологическом цехе. Вот как он об этом вспоминает в конце своей жизни: ученики и последователи Рэдклифф-Брауна «Фортес и Глакмен были очень близкими друзьями многие годы. Глакмен и я впервые очень бегло познакомились на семинаре Рэдклифф-Брауна в Оксфорде зимой 1938/39 г. Я почувствовал стойкую и неизменную неприязнь ко всему тому, что с ними было связано, а к Глакмену в особенности»[1233]. Лич не принимал жесткого детерминизма интерпретаций «оксфордского структурализма», которые сводили культуру и поведение человека к простым реализациям абстрактных принципов.

Лич особенно решительно дистанцировался от этой традиции в своей монографии «Пул Элия». В ней он предложил свою версию филиации идей, лежащих в основании современной ему британской социальной антропологии и восходящих к Э. Дюркгейму. К первой линии преемственности он отнес подход представителей оксфордской кафедры, воспринявших дюркгеймианскую модель общества в виде совокупности ролей, определяемых моральными и юридическими императивами, исходящими от общества как реальности sui generis. Вторая линия преемственности, характерная для Малиновского, – это восприятие идей Дюркгейма, изложенных в его книге «Самоубийство» и трактующих социальный процесс как воплощение статистических норм, как то, что свойственно поведению «нормального, среднего человека»[1234]. Оба этих подхода Лич считает ограниченными, так как первый игнорирует роль личности в культуре, а второй – процесс превращения индивидуальных форм поведения в статистически фиксируемые нормы и наоборот. Сам он отдает предпочтение третьему варианту прочтения наследия Дюркгейма – его дихотомическому противопоставлению «сакрального» и «профанного», в котором первая категория выступает идеальной моделью для второй. «Ритуал рассматривается, – пишет он о сфере сакрального, – как ориентирующий “набросок”, в терминах которого индивиды организуют свое повседневное поведение. Расхождение индивидуального поведения и стандартных норм не является, таким образом, результатом моральной ошибки или эгоистического невежества, но возникает попросту из-за того, что разные индивиды, на вполне законных основаниях, относятся к деталям идеальной схемы по-разному»[1235].

При внимательном чтении работ Лича и Глакмена нетрудно убедиться в том, что в них немало общего – оба особое внимание уделяли конфликту норм в культуре, а также явлениям сознательного изменения правил обычая; оба стремились учитывать исторические предпосылки изучаемых процессов и использовали одни и те же исследовательские приемы, получившие собирательное название «метода расширенного представления конкретного случая» (extended-case method). Что же касается их учеников, то в их деятельности, по утверждению А. Купера, хорошо знавшего их всех, сходство в тематике и подходах порой было поразительным – многие из них воспринимали идеи старших коллег без оглядки на корпоративные барьеры и личные взаимоотношения[1236]. Так, ученик Глакмена В. Тэрнер в 60-х годах откровенно шел по стопам Лича в изучении африканского ритуала с позиций символической логики, лингвистики и семиотики. Ученица Эванс-Причарда М. Дуглас активно использовала идеи Леви-Строса в своих исследованиях процессов мышления и восприятия в традиционных обществах (когнитивная антропология) и в этих исследованиях нередко смыкалась с позицией Лича, так же, впрочем, как и он с ее позицией.

Особую проблему для историка британской социальной антропологии представляет вопрос о влиянии идей Леви-Строса на эту научную дисциплину. Давно бытует представление, что Лич был, пожалуй, единственным представителем этой корпорации, который откровенно принял сторону французского ученого. Это представление, однако, чрезмерно упрощает ситуацию. Лич никогда не был апологетом французского структурализма, невзирая на его неоднократные заявления о симпатиях к последнему. Отношение Лича к идеям Леви-Строса имело сложную природу. Определенную роль здесь сыграло и то обстоятельство, что Лич у себя на родине занял «диссидентскую» позицию и в полемике с коллегами избрал Леви-Строса из «тактических» соображений своим союзником. Это проявилось в его эпатажном докладе 1959 г., в котором он позволил себе грубые выпады против сослуживцев по кафедре в Кембридже – Фортеса, Дж. Гуди, О. Ричардс, обвинив их при этом в «обывательской ограниченности» и в неспособности оценить достижения французской антропологии. Существенно, на наш взгляд, и то, что Леви-Строс сделал первым шаг навстречу Личу, высоко оценив и использовав его материал по изучению качинов Бирмы, вызвав, таким образом, ответную, хоть и полемическую, но благожелательную реакцию. В более прочный «союз» оба ученых вступили в 1965 г., когда Леви-Строс приехал в Лондон для чтения лекций памяти Хаксли. Одним из инициаторов и организаторов этого приезда был Лич, который произнес приветственную речь в адрес гостя, а позже написал лестное введение к публикации его доклада. Доклад, посвященный проблемам изучения систем родства (одна из главных тем британской антропологии того времени), был основан на некоторых положениях диссертации Леви-Строса 1949 г. «Элементарные структуры родства» и большинством британских ученых попросту был не понят, так как почти никто из них не был знаком с первоисточником – английский перевод диссертации был опубликован только в 1969 г. В этой ситуации Лич выступил как толкователь и защитник идей Леви-Строса, причем не преминул упрекнуть своих соотечественников в том, что их критическое отношение к докладу основано на «английском высокомерии и откровенном непонимании»[1237].

Все это – внешняя сторона вопроса. Что же касается содержания интереса Лича к концепции Леви-Строса, то он был вызван стремлением преодолеть с ее помощью методологические слабости существующих в британской антропологии подходов. Во-первых, Личу, имеющему основательное математическое образование, импонировали попытки Леви-Строса применить методы математической статистики и кибернетики в изучении общества и культуры. Он, еще до основательного знакомства с работами французского антрополога, писал: «Как может современный социальный антрополог, имея под рукой работы Малиновского, Рэдклифф-Брауна и их последователей, выйти на обобщения хоть с какой-то надеждой достижения удовлетворительных результатов? – Только осмысливая организационные идеи, присутствующие в любом обществе, в качестве неких математических моделей»[1238]. Во-вторых, Лич (а к 60-м годам не он один) негативно относился к сложившемуся в британской антропологии предубеждению против изучения содержательной стороны первобытных верований и ритуалов. Этот аспект ушел в тень структурно-функциональной трактовки этих явлений, которая сводилась чаще всего к ответу на вопрос – какую роль то или иное верование или обряд играет в сохранении социальной структуры. Леви-Строс, не без оснований полагал Лич, вернул в 60-е годы проблематику, с которой эта наука началась в трудах своих основоположников – Э. Тайлора, Дж. Фрэзера, Э. Дюркгейма.

В ряде своих работ Лич подверг анализу сложившуюся в антропологии ситуацию и, сопоставляя подходы самых влиятель ных теоретиков этой науки, часто демонстрировал свою солидарность с Леви-Стросом. Так, в книге «Культура и коммуникация» он дал такую типологию методологических подходов: 1) подходы, ориентированные на изучение причинно-следственных связей – различные варианты эволюционизма и историзма; 2) подходы, направленные на изучение взаимозависимости различных частей социальной системы – структурно-функциональные и 3) подход, целью сторонников которого является демонстрация того, «что тот или иной отдельно взятый культурный институт, наблюдаемый в реальности, – это одна “перспектива” из целого ряда возможных “перспектив” и комбинаций, часть которых можно непосредственно наблюдать в других культурных комплексах. Эти ученые предлагают структуралистское объяснение (если использовать термин “структуралистский” в том смысле, в каком его понимал Леви-Строс)»[1239]. Все отмеченные подходы, по Личу, разделяются на две позиции: 1) эмпирическую и 2) рационалистическую. Первая представлена Малиновским, Рэдклифф-Брауном, Фёрсом, Фортесом, Глакменом и их последователями, которые «полагают, что основная задача антрополога-полевика – фиксировать непосредственно наблюдаемое межличностное поведение членов локального сообщества, взаимодействующих друг с другом в своей повседневной жизни»[1240]. Вторая позиция, восходящая к Дж. Вико и представленная в современной антропологии Леви-Стросом, Эванс-Причардом (в работах 50 – 70-х годов) и некоторыми их последователями, к числу которых он относит и себя, отмечена интересом к «представлениям (как противоположности объективных фактов), их больше занимает то, что говорится, нежели то, что делается. В полевых исследованиях они придают особое значение мифологии и утверждениям информаторов о том, как должно быть… рационалисты склонны утверждать, что социальная реальность “существует” в словесных заявлениях, а не в том, что происходит в действительности»[1241].

Определяя свое отношение к отмеченным подходам, Лич утверждает: «Указанные два подхода – эмпирический (функциональный) и рационалистический (структурный) – являются взаимодополняющими, а не противоречащими друг другу: один представляет собой трансформацию другого»[1242].

Идеи Леви-Строса, в переработанном Личем виде, послужили катализатором и средством реабилитации классических проблем изучения первобытных классификаций и первобытного мышления в целом, а также мифа и символической логики ритуального процесса. С 60-х годов при кафедрах социальной антропологии университетов Великобритании, не без влияния Лича и не без неприязненного отношения со стороны старшего поколения антропологов, стали периодически устраиваться семинары, посвященные обсуждению перечисленных проблем с участием лингвистов, семиотиков, философов и др. Из антропологов первого послевоенного поколения в этом течении лидировали М. Дуглас и Р. Нидем.

Если абстрагироваться от многочисленных декларативных заявлений Лича о солидарности с методологией Леви-Строса, то нетрудно обнаружить множество серьезных противоречий в их подходах. Лич сам сформулировал некоторые из них в своей книге о Леви-Стросе. Существенное отличие в их позициях заключается в том, что Лич решительно не принимал тот уровень абстракции, на котором базировались выводы французского структуралиста (это можно отнести и к «оксфордским структуралистам»). Если для Леви-Строса интерес представляли Человек и Общество как таковые, то Лич был склонен к изучению конкретных живых людей в конкретных сообществах. При всем уважении к Леви-Стросу и ироничном отношении к своим коллегам в Великобритании Лич всегда ощущал свое интеллектуальное родство с британской традицией. «Я был учеником Малиновского, – пишет он, – и я в душе остаюсь “функционалистом”, даже осознавая ограниченность теории Малиновского. Хотя я от случая к случаю использую структурный метод Леви-Строса для освещения отдельных особенностей отдельных культурных систем, разрыв между моей позицией и позицией Леви-Строса весьма широк»[1243]. Одним из главных пунктов, по которым британские антропологи, включая и Лича, негативно и даже пренебрежительно относились к деятельности Леви-Строса, был стиль его полевой работы и отношение к фактическому материалу. Французский антрополог никогда не проводил длительного включенного наблюдения, ограничиваясь беглым опросом, и позволял себе делать универсальные обобщения на базе «вторичных рационализаций туземцев», хотя, как пишет Лич, для настоящего полевика «совершенно очевидно, что такая изначальная модель восприятия – не более чем амальгама предвзятого предположения самого наблюдателя. В этой связи многие могут утверждать, что Леви-Строс, подобно Фрэзеру, недостаточно кри тичен по отношению к своим источникам. Он всегда, как представляется, готов увидеть то, что ищет»[1244].

Стремясь к синтезу всего, что казалось ему наиболее методологически эффективным и адекватным изучаемой реальности и в британской, и во французской антропологических традициях, Лич выработал свою оригинальную теоретико-методологическую позицию, которую можно, с неизбежными упрощениями, представить следующим образом. Полевая работа должна строиться на принципах, разработанных Малиновским, но с усовершенствованиями, внесенными последующими поколениями ученых, в особенности представителями Манчестерской школы, уделявшей этому аспекту очень большое внимание, в частности, формализованным процедурам наблюдения, опроса и фиксации фактов, что позволяет использовать математические модели. Сам Лич именно так и проводил свои полевые исследования в Бирме и на Цейлоне, где он, помимо включенного наблюдения и опроса, работал с архивными документами, что дало ему возможность сформулировать исторические предпосылки многих наблюдаемых им обычаев, в частности, в сфере родства, поземельных и межкастовых отношений в сингальской деревне[1245]. Наблюдение и опрос в поле, так же как и интерпретация полученного материала, не должны подчиняться диктату априорных теоретических схем, связанных с понятиями «структура» и «функция», Лич полагает, что для ориентации исследования больше подходит менее формализованная аналитическая модель, стоящая за понятием «социальная организация», в свое время предложенным У. Риверсом и обоснованным в 1949 г. Р. Фёрсом[1246].

Предмет социальной антропологии, по Личу, и здесь он следует Фёрсу, – «пространство некоторого малого сообщества людей, которые живут вместе в условиях, когда большая часть их повседневного общения связана с непосредственным взаимодействием»[1247]. Неоправданной он считал сложившуюся в британской антропологии тенденцию восприятия предмета, «как если бы человеческие культуры и/или человеческие общества могли различаться подобно ботаническим видам. Это заблуждение. Различия человеческого вида подобны цветам радуги… когда вы смотрите на спектр более пристально, дискретность исчезает»[1248], одно общество или институт культуры плавно перетекает в другой, и это существенно для адекватного отражения изучаемой реальности.

Сущность общества, по Личу, заключается «скорее в альтернативных системах морального порядка, чем в специализированных процессах приспособления к различным экономическим условиям»[1249], и поэтому более эффективными методами для его изучения могут служить приемы выявления «бессознательной грамматики социального поведения, мышления и речевой практики», вытекающие из работ о символах Ф. де Соссюра, Р. Якобсона, Р. Барта, К. Леви-Строса, Р. Фёрса и др.[1250]. Сам он этой проблематике посвятил специальный труд «Культура и коммуникация», в котором разработал изощренную концептуальную сетку, предназначенную для построения семиотических моделей культурных явлений. В этом контексте сущность человека, по Личу, не может сводиться ни к мыслительной деятельности (как считали философы эпохи Просвещения и позитивисты XIX в. и отчасти Леви-Строс), ни к экономической деятельности (он полагает, что на этом основан марксизм)[1251]. «Я утверждаю, – пишет он, – что люди являются людьми, а не чем-то еще, потому что они обладают художественным воображением, которое связано с использованием языка и других форм образных и условных систем выражения, например, танца и музыки… Мы являемся человеческими существами не потому, что у нас есть душа, но потому, что в состоянии предположить возможность обладания душой… признание различия Естественное / Сверхъестественное (Действительное / Воображаемое) является основным признаком человека»[1252].

Общетеоретические воззрения Лича на природу общества, культуры и человека определенным образом сказались на его исследованиях конкретных обществ, но взаимосвязь этих уровней познания никогда не была однозначной. Лич – полевик и эмпирик сплошь и рядом противоречил Личу-теоретику, и нередко создается впечатление, что эти две ипостаси существуют раздельно. В своих конкретных исследованиях Лич проделал определенную эволюцию. Во-первых, на разных этапах жизни его интересовали разные аспекты культуры, а, во-вторых, на характер его исследований влияла та или иная полемическая ситуация в научном сообществе, а также теоретические его увлечения, которые нередко менялись.

Основные сферы конкретных исследований традиционных обществ (он полагал, что социальный антрополог занимается изучением только такого типа обществ, а индустриальные – это не его дело) Лича, по его собственному признанию, составляли отношения родства, экономика и космологические представления (мифы)[1253]. Наиболее полное отражение эти сферы получили в трех его главных этнографических монографиях. В «Социальной и экономической организации курдов Ровандуза» он рассматривает родоплеменную структуру курдов в процессе кардинальных изменений, происходящих под воздействием вторжения в их общество институтов и ценностей индустриального общества. Эта небольшая по объему книга, очевидно, из-за начавшейся войны, прошла почти незамеченной в сообществе антропологов, хотя в ней содержится ряд положений, свидетельствующих об оригинальном исследовательском подходе автора и получивших развитие в его последующих работах. Наряду со стандартными для структурно-функциональной ориентации выводами о механизмах сохранения институционального равновесия в условиях, подрывающих это равновесие, Лич сформулировал ряд общих положений, идущих вразрез с теориями Малиновского и Рэдклифф-Брауна. В частности, он фиксирует в Курдистане действие «непреодолимых сил, направленных не столько на модификацию, сколько на полное разрушение и дезинтеграцию существующих форм племенной организации». В отличие от своих коллег, он не только не считает это катастрофой или временным нарушением «функциональной целостности культуры», но видит в этом естественный и неизбежный процесс, так как все общества всегда находятся в состоянии изменения, а нормы, якобы обеспечивающие неизменность этой самой «функциональной целостности», по его убеждению, всегда «существуют только как выражение противоборствующих интересов и разнонаправленных установок». Нестандартным было и объяснение механизма культурного изменения в условиях столкновения цивилизаций – в отличие от Малиновского, который этот процесс трактовал как действие безличных «культурных сущностей», Лич утверждает, что основание его «нужно искать в реакции индивидов на их различные экономические и политические интересы»[1254]. Он признает оправданность равновесной модели культуры лишь в качестве идеального образа, полезного в равной степени и для представителей изучаемого общества, и для изучающих его антропологов – для первых она служит идеологическим ориентиром, а для вторых эвристиче ским и аналитическим средством познания. В этом положении содержится предвосхищение учения Леви-Строса об изоморфизме ментальных структур, сформулированного много позже, что лишний раз позволяет сказать о несостоятельности суждений о зависимости теоретических воззрений Лича от теории французского ученого.

В монографии «Политические системы горной Бирмы» Лич анализирует системы родства и брака народов качин и шан в контексте их политических отношений, идеологических (ритуально-мифологических) воззрений и хозяйственной деятельности. В этом труде он подтверждает и развивает положения работы о курдах. В частности, ее основным постулатом является все тот же (антифункционалистский по существу) тезис о принципиальной невозможности сколько-нибудь длительного стабильного равновесия. В нестабильности горных общностей он видит сущность их социального бытия, их неустранимый динамизм. Лич в этом регионе фиксирует наличие трех типов социальных единиц: 1) гумлао – общности без выраженной властной иерархии, основанные на том, что Эванс-Причард в свое время назвал «организованной анархией»; 2) гумса – общности с выраженным институтом власти вождей и аристократии и 3) раннее государство Шан, обладающее властными структурами, основанными на династическом принципе и противостоящими народным массам. В каждом из этих трех типов существует дифференциация людей в двух плоскостях – по родству в системе линиджей и по социальным рангам. Оба вида дифференциации сочетаются в брачных обычаях – никто не может взять жену из того же линиджа, в который отдает своих девушек, в существующих «брачных союзах» линидж, который отдает свою девушку в жены, считается выше по социальному рангу того линиджа, который ее получает, последний считается «вассалом» первого. В сообществах гумлао социальное регулирование базируется в основном на принципах родства, а ранги проявляются преимущественно в ритуальной сфере, в группах гумса ранги играют более значительную роль в политических отношениях, а у шан они доминируют в политической системе государства. Лич подчеркивает, что представленная структура – это серия идеальных типов, содержащих идиомы, образующие «словарь и грамматику» осмысления, обсуждения, ритуального поведения и политического действия, т. е. набор моделей реализации тех или иных амбиций конкретных лиц в конкретных ситуациях. Так, например, в контексте системы гумлао человек, стремящийся к власти, может при благоприятных экономических и политических обстоятельствах сделать ставку на свой высокий социальный ранг и отодвинуть в сторону родственные обязательства. Если это удастся, это будет «антиэгалитарным переворотом», сменой существующего порядка, но в идеологическом и ритуальном смыслах этот человек имеет право на подобное действие в глазах общества. Возможна и прямо противоположная ситуация, когда в сообществе гумса амбициозный человек при поддержке сторонников может сделать ставку на свое высокое положение в системе родственных отношений (линиджей) и совершить «бунт» против вождя и всей иерархии социально-политических рангов. Оба описанных процесса обусловливаются не автоматическим действием соответствующих структур, а волей индивидов, а также экономической и политической конъюнктурой. Каждый из существующих типов общины может переходить в другой – гумлао в гумса – и наоборот[1255]. Такая интерпретация института родства, «священной коровы» британской социальной антропологии, была весьма необычной. В этой дисциплине уже третье поколение исследователей трактовало этот феномен как выражение социальной структуры традиционных обществ, некую реальность в себе, обладающую собственной логикой движения и собственным детерминизмом.

В монографии «Пул Элия» Лич рассматривает системы родства и брака, кастовый строй и ритуально-мифологический комплекс ланкийских крестьян как выражение их экономических отношений. Здесь представлена все та же неортодоксальная версия интерпретации родства, причем выраженная в теоретическом плане более радикально, недаром в среде антропологов ее назвали «агрессивно революционной»[1256]. В этой книге он трактует отношения родства как символическую систему, жестко детерминированную экономическими поземельными отношениями. Система полей в сингальской общине, по Личу, – это та объективная реальность, которая, в конечном счете, определяет поведение крестьян во всех сферах их жизни, в особенности их родственные и брачные отношения. Родство в этом контексте вообще не имеет самостоятельного значения – это не более чем символическое средство аранжировки людей в отношениях по поводу собственности на земельные участки. Говоря об эндогамной ячейке сингальского общества, называемой варига, он утверждает: «Продажа и дарение земли должны происходить только между членами одной и той же вариги. Если этого правила всегда придерживались, то наследство вариги с необходимостью оставалось в ее пределах… процессы суда вариги всегда проходили таким образом, чтобы утверждать все признанные браки членов вариги как браки между членами вариги, каково бы ни было их действительное происхождение. Таким образом, посредством правовой фикции правило эндогамии вариги сохранялось и наследуемая земля с необходимостью оставалась в пределах вариги»[1257].

Парадоксальность мышления Лича в книге о сингальских крестьянах проявилось в очередной раз – в ней он прямо противоречит своим неоднократным высказываниям против марксистского подхода, с одной стороны, и суждениям в пользу идеалистичекого подхода Леви-Строса – с другой. В другой своей работе он со свойственной ему категоричностью утверждает, что «любой структурный анализ систем родства по необходимости является рассмотрением идеального поведения», а правила аранжировки терминов родства «образуют идеальную модель общества… по отношению к которой действительное общество сейчас, а возможно, так было всегда, является некоей копией»[1258]. Впрочем, неожиданный «материализм» Лича в случае с интерпретацией сингальского родства можно объяснить его полемикой с «оксфордскими идеалистами», гипертрофировавшими правовую, нормативную сторону родства, а «идеализм» в других случаях – стремлением противопоставить им же символическую, так сказать, «служебную» функцию этого явления.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.