4.1. Двадцать первый век, загадочный и драматичный

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

4.1. Двадцать первый век, загадочный и драматичный

Пророк огорчает народ и власть, а лжепророк радует их.

Иезекииль

Будущее не может быть лучше настоящего… Если грядущий мир выглядит отредактированной копией мира нынешнего, насторожитесь: перед вами очередная утопия!

В. Гарун

В игре жизни и эволюции за столом присутствуют три игрока: люди, природа и машины. Я готов активно подыгрывать природе, но подозреваю, что сама природа подыгрывает машинам.

Дж. Дайсон

Ничто не стареет так быстро, как будущее.

С. Лем

Вернувшись к паллиативам XXI века, описанным в разделе 1.2, и используя обобщения, полученные в Очерках II и III, можно уже высказать ряд более или менее определенных суждений. Главное из них состоит в том, что на протяжении этого столетия планетарной цивилизации предстоит либо очередной, причем беспримерный по крутизне виток «удаления от естества» (что во всех переломных эпохах обеспечивало преодоление антропогенного кризиса), либо столь же беспримерный по масштабу обвал. Следовательно, «романтические» сценарии деструктивны, а конструктивные стратегии связаны с какими-то вариантами «прогресса».

Что же это может означать на деле? Попробуем отследить параметры оптимального (сохраняющего) сценария, продолжив пять сопряженных векторов, которые, как мы видели, пронизывают социальную историю и предысторию: рост технологического потенциала, численности населения, организационной сложности, информационной емкости интеллекта и качества внутренних регуляторных механизмов.

1

Развитие технологий предполагает все более масштабное и проникающее управление естественными процессами, обеспечиваемое инструментальным опосредованием. Эта историческая тенденция согласуется с прогнозами об усиливающемся контроле над биосферой и вторжении в самые интимные основы человеческого бытия, а также о переносе интеллектуальных процессов на искусственные носители (см. раздел 1.2). Но, признав, что все это составляет необходимое условие сохранения цивилизации в XXI веке, мы теперь уже можем аргументированно возразить мрачным пессимистам и, я бы сказал, болезненным оптимистам, предрекающим (кто с ужасом, а кто и с восторгом) вытеснение или истребление людей сверхразумными роботами.

В Очерке II показано, как человеческий разум последовательно, через катастрофические ошибки и творческие прозрения, постигал уроки самоограничения, сохраняя приобретенный опыт в наследуемых кодах культуры. Совершенствование механизмов контроля над агрессивными импульсами было обусловлено прагматикой антиэнтропийной активности (закон техно-гуманитарного баланса) в нелинейном сопряжении с ростом инструментального потенциала и масштаба отражаемых причинных связей и, пройдя стадию жестокого отбора, оказывалось во многом необратимым.

Изучая эволюционные метаморфозы, мы убеждаемся, что назвать интеллект человека «естественным» можно лишь с очень существенными оговорками. Его материальную основу составляет белково-углеводный субстрат (мозг), и он частично ориентирован на удовлетворение физиологических (хотя культурно преобразованных) потребностей – этими двумя обстоятельствами исчерпывается принципиальное сходство между интеллектом человека и интеллектом дикой обезьяны или дельфина.

Вместе с тем, согласно экспериментальным данным и наблюдениям, «опосредованный характер носят не только сложные, но и традиционно считавшиеся элементарными психические процессы» [Венгер Л.А., 1981, с.42], т.е. по содержанию и механизмам все психические акты у человека насквозь опосредованы интериоризованными социальными связями и, таким образом, являются продуктами и событиями культуры. Проще говоря, мышление, память, восприятия, ощущения современного человека суть давно уже явления искусственные.

Может ли психика, изменяя материальный субстрат, утерять эволюционный опыт и забыть свою историю? Что заставляет думать, будто высокоразвитый «искусственный» интеллект с грандиозными инструментальными возможностями, когнитивной сложностью и способностью предвосхищать отдаленные последствия поведет себя, как примитивный агрессор, ориентированный на сиюминутную выгоду?

Вероятно, в этих опасениях проявляется атавистический страх перед двойником, сохранившийся у нас от палеолита, причем проявляется и в прямой, и в инверсивной формах. Инверсивная форма – хорошо известная психологам защитная самоидентификация с источником страха. Подобно тому, как многие узники фашистских концлагерей начинали влюбляться в эсэсовцев и подражать им [Bettelheim B., 1960], футуролог бессознательно замещает образ Ужасного Робота-убийцы образом Прекрасного Робота-могильщика. Эти человеческие страхи, агрессивные настроения и их клинически превращенные формы могут представить гораздо большую опасность для цивилизации, чем мифическая антропофобия электронного интеллекта.

Напомню, Г. Моравек и Б. Джой – программисты высочайшего класса – уверены в невозможности имплантировать в интеллектуальную программу «азимовские» алгоритмы морали (см. раздел 1.2), но, видимо, полагают само собой разумеющимся, что подобные ограничители могут быть вписаны только извне. Между тем итоги нашего исследования показывают, что интеллект способен вырабатывать механизмы самоконтроля. И позволяют считать сократовскую формулу «Мудрому не нужен закон – у него есть разум» безотносительной к материальной форме субъекта, и тем более актуальной, чем выше уровень интеллектуального развития. Если в общественном сознании, со своей стороны, не возобладают луддитские настроения, то правдоподобным представляется сценарий сохраняющего симбиоза, без которого не может обойтись биологически слабеющее человечество, по вектору дальнейшей «денатурализации» социоприродных систем.

Это, с одной стороны, решающий этап превращения биоты в подсистему планетарной цивилизации (см. раздел 3.2), а с другой – искусственное самоконструирование носителя интеллекта. Используя термин, предложенный Л.В. Лесковым [1994], можно сказать, что развитие генной инженерии, искусственных механизмов репродукции человека и симбиотических процессов обусловит превращение вида Homo sapiens в качественно новый надбиологический вид Homo sapiens Autocreator – Человек разумный Самосозидающий.

Как психолог я считаю огорчение нормальной реакцией нашего современника на такой прогноз, а истерию и тем более восторги по поводу «грядущего киборга» или превращения природы в «окружающую среду» – признаками душевного неблагополучия. Но прогнозирование в такой переломной эпохе требует отвлечения от эмоциональных оценок и следования максиме Гераклита: «Не мне, но Логосу внимая». Перспектива усиления искусственного начала настолько соответствует общеэволюционной тенденции и, главное, так явственно подсказывается обостряющимися экзистенциальными проблемами (накопление генетического груза и т.д.), что альтернативу ей, судя по всему, мог бы составить только окончательный крах планетарной цивилизации.

2

Сказанное имеет отношение и к вопросу о дальнейшем демографическом росте.

То, что в ближайшие десятилетия он продолжится, надо принять как данность, а то, что ко второй половине века количество населения стабилизируется – как оптимистический прогноз. В предыдущих очерках обстоятельно показано, почему некорректен постулат о предельной демографической вместимости планеты: он основан на опрометчивом превращении «промежуточных переменных» (технологии, социальной организации и психологии) в константы, тогда как в действительности динамика этих переменных исключает абсолютные ограничения на потенциальную населенность. Потребление способно расти при сокращении затрат и разрушительных эффектов, что подтверждают теоретические модели, исторический опыт, а также расчеты, выполненные с учетом динамических параметров [Тарко А.М. и др., 1999], [Вайцзеккер Э. и др., 2000]. [1] Кроме того, заново переосмыслить проблему демографического роста, вероятно, заставят перспективы денатурализации интеллектуального субъекта, а также освоения космоса.

В начале 60-х годов энтузиасты предсказывали, что лет через двадцать на Луне будут строиться кардиологические санатории, поскольку сниженная гравитация должна благоприятствовать работе ослабленного сердца. Разочарование росло по мере того, как выяснялось, что пребывание в космосе (не говоря уже о стартовых и прочих перегрузках) сопряжено с такими стрессами, которые не переносит безболезненно даже хорошо тренированный организм. К концу ХХ века разговоры о лунных городах и марсианских парках в научном сообществе выглядели бы неприличными. Но, конечно, ситуация может в корне измениться при искусственном конструировании телесных свойств.

Наконец, симбиоз белкового и электронного носителей сознания способен коренным образом изменить фундаментальные демографические критерии. Например, С.Н. Гринченко [2002] полагает, что в последующем рост населения продолжится увеличением численности не людей как таковых, а «элементарных единиц» интегрированной социальной системы, включающей людей, системную память и операторов системной памяти. Вероятно, это надо понимать так, что «демографический рост» обеспечит умножение роботов?

Формулировки автора выглядят несколько туманными, но не станем роптать: с приближением к полифуркационной фазе почти невозможно описывать гипотетические реалии будущего на языке настоящего…

3

Проблемы организационной сложности и ее дальнейшего роста вызывают еще более острые теоретические и практические коллизии, поскольку они связаны с перспективой растворения государств, национальных и региональных культур и прочих оснований макрогрупповой идентичности.

«Будут ли когда-нибудь отмирать национальные культуры? И если им предназначено отмереть, увидим ли мы, наконец, образ хорошего общества? Или это будет новый ад роботизированного однообразия?» – так формулирует вопросы американский социолог И. Валлерстайн [2001, c.147]. Ю.В. Яковец [2002] относится к такой перспективе крайне негативно и считает вопрос о том, смогут ли локальные цивилизации противостоять унифицирующему потоку глобализации, главным для футурологов.

Существенную помощь в концептуальных и идеологических спорах на эту тему способен оказать общесистемный закон иерархических компенсаций (закон Седова – см. раздел 3.3). Учитывая зафиксированные этим законом соотношения, логично ожидать, что совокупный рост социокультурного разнообразия будет сопровождаться его ограничением по каким-то базовым параметрам, наряду с ограничением естественного биоразнообразия.

Здесь уместно еще раз подчеркнуть, что на протяжении всей истории от палеолита до второй половины ХХ века по существу единственным механизмом объединения людей в солидарные коллективы служило противопоставление другим людям («они – мы»). Племена, этносы, государства, религиозные общности, политические партии, движения и коалиции строились на дискриминации людей и нелюдей, верных и неверных, своих и чужих. По этому принципу формировались и макрогрупповые (национальные, конфессиональные, классовые и проч.) культуры, будучи достаточно замкнутыми системами, препятствуя проникновению чуждых элементов и более или менее жестко ограничивая сферу применимости моральных и юридических норм.

Культурное разнообразие в значительной мере обеспечивалось конкуренцией, расколами, столкновениями и образованием дополнительных макрогрупповых различий. Вместе с тем рост социальной мобильности, динамизма и множественности контактов в Новое время обусловил встречные интегративные процессы. Большинство европейцев в XIX-XX веках принадлежали к пересекающимся макрогрупповым множествам и могли произвольно выстраивать идентификационные предпочтения: француз, католик, рабочий и т.д. Во второй половине ХХ века матрицы макрогрупповой идентичности умножились донельзя, включив гендерные, спортивные и массу других оснований солидарности.

В идеале все это должно бы было давно уже снизить остроту политических конфликтов. Но параллельно совершенствовались техники пропаганды и агитации, нацеленные на актуализацию и «эмоциональную накачку» одной из идентичностей (национальной, классовой, религиозной) и оттеснение прочих координат идентификации на периферию сознания.

Потрясающие успехи милитаристских идеологий ХХ века обусловлены не только внешними, «предметными» обстоятельствами – исчерпанием резервов экстенсивного развития и т.д. Важную роль сыграла динамизация социально-психологических процессов, интенсифицировавшая функциональные потребности. Иррациональная тяга к динамичным событиям, острым эмоциональным переживаниям и, соответственно, к «провоцированию неустойчивостей» особенно свойственна людям, выросшим в обстановке событийной насыщенности: они быстрее начинают испытывать тревогу и психический дискомфорт от пребывания в малособытийной среде. Это, конечно, только один, но не последний по значимости из факторов, повышающих массовую восприимчивость к политической агитации, поскольку последняя «рационализует» неосознаваемые стремления к динамическим событиям и острым переживаниям (см. разделы 2.7, 2.8).

К этой стороне дела мы далее вернемся. Пока же отметим, что, согласно закону иерархических компенсаций, сохраняющий сценарий XXI века связан, вероятно, с унификацией макрогрупповых культур, т.е. с отмиранием наций, государств, религий, социальных сословий (классов), по крайней мере, в их «классическом» виде. Компенсацией должен стать рост разнообразия микрогрупповых культур, формирующихся вне зависимости от географических, политических, языковых и прочих барьеров.

Для того чтобы считать микрогрупповой уровень высшим по отношению к макрогрупповому, имеются веские основания, связанные с критерием эффективности.

Членение на этносы, государства, религиозные конфессии, классы, нации и т.д. чревато периодическими обострениями политических конфликтов, которые были неизбежны, допустимы и в известном смысле необходимы на прежних исторических стадиях. Угроза и перспектива конфликтов составляла предпосылку для образования макрогрупповых культур вокруг фигуры героя, воителя и заступника и на базе актуализованного образа общего врага, придававшего сообществу мускулатуру конфигурации. По большому счету социально востребованными оказывались только те религиозные и квазирелигиозные учения, которые предпосылали призыву к сплочению единомышленников требование отсечения инакомыслящих. Ленинская формула: «Прежде, чем объединиться, нам надо размежеваться» – римейк исконной логики конфессиональных построений. Тезису Павла «Несть эллина ни иудея» предшествовали недвусмысленные угрозы Иисуса: «Кто не со Мной, тот против Меня»; «Не мир пришел Я принести, но меч» (Матф., 12: 30; 10: 34). Столь же отчетливо контроверза выражена в Коране: «А когда вы встретите тех, которые не уверовали, то – удар мечом по шее; а когда произведете великое избиение их, то укрепляйте узы» (Сура 47, 4), и т.д.

Лейтмотивом всякой (востребованной) религии становится лозунг «Не убий», дополненный конкретизирующими разъяснениями: кого, когда, за что – и превращенный тем самым в требование: «Не убий своего !». Придя к власти в Риме, христианская церковь, прежде запрещавшая брать в руки оружие, немедленно разработала концепцию священных войн: тексты Библии в изобилии снабдили Августина необходимым для этого материалом.

Документально исследовав историю отношения христианства к войне, Ф. Контамин [2001] констатировал: «Никогда Церковь наставляющая не осуждала все виды войн» (с.311). Напротив, она неоднократно объявляла пацифистскую идею заблуждением и сурово осуждала за нее «маргиналов, еретиков и сочувствующих им» (с.312).

Призывы к последовательному воздержанию от вооруженных конфликтов оставались уделом отщепенцев и не вызывали заметного общественного резонанса, поскольку не отвечали историческим задачам. [2] Задачи же состояли в том, чтобы упорядочивать , т.е. ограничивать, систематизировать и нацеливать социальное насилие, препятствовать его хаотизации, иногда смягчать его формы, и именно для их решения предназначены религиозные и прочие макрогрупповые идеологии. Оттого они и строятся обычно по логике самонаводящегося орудия: «свой – чужой».

Лишив племена апачей возможности систематически «выходить на тропу войны», бледнолицые братья вынули из их культуры вместе с жалом душу. После этого культуру можно сохранять только во внешнем антураже – в сувенирных поделках, карнавалах и театрализованных представлениях. Такова судьба любой макрокультуры в радикально неконфронтационном мире, каким бы изысканным фасадом ни маскировалось ее острие. Здесь уместен парафраз известного высказывания У. Черчилля: кто не сожалеет об уходящих национальных культурах, у того нет сердца, а кто пытается их реанимировать, у того нет головы…

Качественно более трудная задача устранения насилия с политической арены впервые встала перед культурой во второй половине ХХ века. Резко возрос технологический потенциал (как ранее отмечено, за сотню лет энергетическая мощь оружия увеличилась на 6 порядков, т.е. в 1 млн. раз!), и, в полном соответствии с синергетической моделью, это обернулось опасностью саморазрушения общества. Когда прежние антиэнтропийные механизмы становятся контрпродуктивными [3] , для сохранения требуются новые, более совершенные, мягкие и щадящие механизмы, в противном случае система гибнет.

В XXI веке исторически установившееся соотношение в 1-4% военных жертв от числа жителей сохраниться не может. Эпоха «знаний массового поражения» (см. раздел 1.1) так или иначе нарушит эту традицию: в сторону либо кардинального уменьшения жертв, либо их катастрофического роста. Это означает, что для сохранения цивилизации необходима перестройка не только военных и производственных технологий, но и гуманитарных технологий солидарности. «Религиозный ренессанс» и рецидивы прочих форм фундаментализма, реанимируя архаичные и ставшие контрпродуктивными в новых условиях механизмы, превратились в одну из самых грозных опасностей ближайшего будущего.

Таким образом, диверсификация микрогрупповых культур за счет унификации макрогрупповых культур отвечает критерию эффективности, т.е. способствует сохранению системы и потому является процессом прогрессивным. В разделе 1.2 приведены аргументы исследователей, связывающих отмирание институциональных макрообщностей и становление сетевых, т.е. надгосударственных и наднациональных форм самоорганизации с развитием компьютерных систем и языков. Здесь стоит добавить, что данная тенденция органично вписывается не только в сценарий выживания, но также в общеисторические векторы развития.

Э. Тоффлер [Toffler Al., 1980] указал на то, что с развитием сетевых структур размывается классическое различие между большинством и меньшинством. В близком будущем большинство станет складываться из многочисленных меньшинств, и это изменит характер профессиональной политической деятельности: ученый предвидит формирование временных «модульных» партий, отражающих гибкие групповые конфигурации, и выдвижение «мини-мажоритарных» политиков. Другие авторы добавляют, что образующийся в результате «мировой средний класс» уже формирует светские альтернативы традиционным религиозным верованиям [Coats J., 1994].

По статистическим прикидкам, в 2000 году люди, считающие себя верующими, составляли 80% населения Земли, однако доля таких людей сокращается [Шишков Ю.В., 2002]. Здесь, однако, приходится повторить, что растущая агрессивность религиозного и национального фундаментализма – реакция традиционного сознания на глобальную унификацию – несет с собой серьезнейшую угрозу первой половины XXI века.

Предупреждая против деморализующей паники по этому поводу, я обычно напоминаю об истории самой могущественной идеологии века предыдущего, гораздо более свежей, яркой, пассионарной и глобальной, нежели панисламизм, воинствующее православие и проч.

Еще в конце 50-х – начале 60-х годов не только активисты коммунистических партий и сотни миллионов сочувствующих им ждали грядущей победы пролетарских революций во всем мире: страх перед такой перспективой обуял многих противников марксизма. Газеты сообщали о приступах истерии, охвативших даже таких крупных деятелей, как сенатор-республиканец Б. Голдуотер: «Мы скорее погубим человечество, чем отдадим его в руки коммунистов!» Только самые проницательные аналитики предрекали тогда неизбежные расколы коммунистов на смертельно враждующие секты. Между тем этот процесс в 60–80-е годы свел на нет мотивационный запал и способность международного коммунистического движения к дальнейшей экспансии.

Склонность к внутренним размежеваниям, нетерпимость к малым различиям (которые быстро вырастают до драматических противоположностей) – родовая черта авторитарного сознания. Она воплощалась во всех религиозных и квазирелигиозных идеологиях и не раз уберегала мир от еще худших бед. Писатель-эмигрант М. Алданов заметил в 20-х годах: если бы русские большевики ненавидели буржуазию так же сильно, как они ненавидят друг друга, то капитализму действительно пришел бы конец. Это применимо и к современным религиозным лидерам.

Новые религиозные движения переживают пик пассионарности, за которым, вероятнее всего, последует истощение, выражающееся дроблением на враждебные друг другу секты. При нынешней динамике социальных процессов это не должно занять много времени. Спустя пару десятилетий «религиозный ренессанс» превратится в историческое предание, если… Если всплеск активности конфессиональных движений не успеет запустить технологический процесс самоистребления цивилизации через взрывы ядерных, химических объектов, использование биологического оружия, нанотехнологий и т.д. (см. раздел 2.1).

Возвращаясь к оптимальному сценарию, добавлю, что сетевая организация мирового сообщества могла бы решающим образом снизить остроту социальных противоречий за счет их умножения (типичный механизм эволюции систем!). Во-первых, включение каждого индивида в большое количество коммуникационных цепей и пересекающихся идентификационных множеств затрудняет дискретное деление на своих и чужих. Во-вторых, мышление, опосредованное компьютерными сетями, становится более объемным, многомерным и «мозаичным» (по терминологии А. Моля [1974], изучавшего влияние еще не компьютера, а телевидения).

Мозаичное мышление имеет свои достоинства и недостатки по сравнению с мышлением линейным, «книжным», но важно, что оно менее восприимчиво к замкнутым квазирелигиозным «идеологиям». Нельзя, правда, исключить и того, что идеологическое и пропагандистское мастерство пойдут в ногу со временем, адаптируясь к новым обстоятельствам.

4

Несомненно, глобальные сети повышают информационную емкость (когнитивную сложность, а также быстродействие) индивидуального и особенно совокупного социального интеллекта, а тем самым – его инструментальный потенциал. Эта тенденция вполне очевидно вписывается в комплекс выделенных эволюционных векторов, поэтому не будем не ней специально останавливаться. Тем более что она подводит нас к едва ли не центральному аспекту проблемы сохранения, значение которого подсказано гипотезой техно-гуманитарного баланса.

5

Согласно формуле /I/ (см. раздел 2.5), огромный инструментальный потенциал развивающегося интеллекта чрезвычайно снизит внутреннюю устойчивость цивилизации, если не будет компенсирован адекватным совершенствованием культурно-психологических регуляторов. Рассмотрим эту комплексную проблему в той мере, в какой ее обсуждение подготовлено предыдущими выводами.

В прежние эпохи нравственное сознание строилось преимущественно в авторитарной логике, дихотомичной по своей структуре. Как показано историческими исследованиями [Поршнев Б.Ф., 1974], непререкаемый положительный авторитет вторичен по отношению к отрицательному авторитету: Дьявол – Бог; чужой – наш; зло – добро.

Альтернативу авторитарной морали составляет мораль критическая , усваиваемая через призму индивидуального осмысления ценностей и норм. Ее исторические истоки восходят к началу Осевого времени, к Сократу и Конфуцию. С тех пор она прошла этапы становления, оставаясь на периферии гуманитарной культуры как элемент «избыточного разнообразия» (см. раздел 3.3), который только теперь начал приобретать решающее значение для эволюции.

Критическая мораль требует значительных умственных усилий и тонких воспитательных методик, а потому при сравнительно невысокой когнитивной сложности приоритет принадлежал архаичной авторитарной форме морального сознания, опирающегося на априорные (для индивида) заповеди. Вместе с тем авторитарные регуляторы имеют, по меньшей мере, два существенных порока, которые делают их дисфункциональными при изменившихся условиях. Имманентно дихотомический характер не позволяет им обойтись без образа врага и непременно ограничивает применимость моральных норм. Столь же имманентно присущая им статичность исключает оперативную ориентировку в качественно возросшем по «размерности» пространстве возможностей и жизненно важных задач.

Поэтому динамизация социально-исторических процессов и беспрецедентная задача искоренения социального насилия настоятельно требует смены ценностей и механизмов моральной регуляции. [4] От того, насколько своевременно цивилизация сумеет ответить на это историческое требование, в существенной мере зависит, состоится ли XXI век.

Следует добавить, что смена парадигм морального сознания, в свою очередь, упирается в ряд концептуальных парадоксов. И. Кант [1965] учил, что, поскольку чистый разум не способен охватить всю бесконечность условий и факторов, его суждения должны контролироваться абсолютно независимым регулятором – категорическим императивом. Мало кто с тех пор решался усомниться в доопытном происхождении нравственного императива. И теперь еще в научной литературе нередки пассажи вроде следующего: «Разум может сказать нам, к каким результатам приведут те или иные действия, но он не может сказать, к чему следует стремиться… Он действует тогда, когда цели уже определены» (Shacke G., цит. по [Макашова Н.А., 1992, с. 19]). Возражая против такого предубеждения и продолжая традицию А. Смита, Дж. Кейнс объявил экономическую науку разделом нравственной философии и тем самым противопоставил обществоведение естествознанию.

Теперь пришло время для еще более решительной постановки вопроса: естественнонаучное и техническое знание непосредственно включаются в процесс социального целеполагания, созидания нравственных ориентиров, ценностей и норм. Это обусловлено, с одной стороны, объективной необходимостью, а с другой – глубокой перестройкой собственных парадигм науки. В частности, постнеклассическая наука, в отличие от классической науки и религии (по этому признаку две последние парадигмы мышления, в остальном несовместимые, смыкаются), научилась не отталкивать, а втягивать в себя концептуальные различия.

То, что сегодня принятие значимых решений без учета медицинских, биологических, экологических, энергетических, термодинамических и прочих параметров опасно для общества, уже мало кому нужно доказывать, по крайней мере, теоретически. Исключительно ли о «средствах» в данном случае идет речь?

В 30-е годы К. Гедель доказал знаменитую теорему о неполноте, которая потрясла здание классической гносеологии. Суть теоремы в том, что любая содержательная теория включает утверждения, принципиально недоказуемые в ее собственных рамках, и поэтому их следует принять на веру. Для доказательства этих утверждений придется строить новую теорию с новыми недоказуемыми в ее рамках постулатами и т.д. Иначе говоря, если мы будем последовательно задавать вопрос «почему?», то рано или поздно упремся в дно аксиоматики [Успенский В.А., 1982].

Еще раньше М. Вебер [1990] не столь математически строго, но не менее убедительно доказал аналогичную «теорему» применительно к аксиологии. Последовательно задавая вопрос «для чего?», мы также убедимся в замкнутости любой ценностной иерархии и будем вынуждены обратиться к внешним для нее факторам – истории, условиям существования той или иной культуры, личности и т.д.

Сама по себе задача выживания не относится ни к идеологической или религиозной, ни к собственно научной сфере (хотя она ближе научному мышлению, которое исключает альтернативы вроде пренебрежения греховным земным бытием в преддверии Страшного Суда и т.д.). Если же принять сохранение цивилизации за определяющую ценность, то вся остальная иерархия ценностно-нормативных предпочтений сегодня не может строиться иначе как при самом прямом участии междисциплинарного научного знания . И весь предыдущий исторический опыт, зафиксированный, в частности, религиозными заповедями, может быть включен в систему современной культуры в той мере, в какой он выдерживает апробацию методами критической научной рефлексии.

? ? ?

Итак, в рамках сохраняющего сценария можно ожидать, что дальнейшее существование планетарной цивилизации будет сопровождаться ее продолжающимся развитием по всем ретроспективно выделенным векторам. Однако, обсуждая осуществимость сохраняющего сценария, самое время вернуться, наконец, к вопросу о мотивации и сделать оговорку настолько существенную, что она способна полностью обесценить предыдущие выводы.

К сожалению или к счастью, человек – не логический автомат, способный руководствоваться в своих решениях и действиях исключительно рациональными предпочтениями. Напротив, как ранее подчеркивалось (раздел 2.8), чем выше уровень устойчивого неравновесия, тем сильнее выражены функциональные потребности и стремление к «бескорыстному» провоцированию неустойчивостей. Говоря обыденным языком, никакая мораль не способна победить скуку, которая побуждает к активному поиску событий, приключений и острых амбивалентных эмоций.

Этологами подробно описаны механизмы ритуализации агрессии у высших животных. Многообразные формы замещающей активности испокон веку создавались и в культуре. Танцы, часто имитирующие агрессивное поведение, спортивные игры, искусство, прочие разновидности творческой сублимации и создания «псевдособытий» производили эффект спускового крючка , направляя энергию в созидательное русло. Но, как показывает опыт, выработанные ранее приемы конвенционализации конфликтов недостаточны для исчерпывающего насыщения функциональных потребностей. Игровые конфликты с высокой степенью условности со временем приедаются, усиливая иррациональное и трудно осознаваемое желание «серьезных» напряжений, эмоциональная острота которых не может быть ограничена ссылкой на их условный характер.

Беспрецедентная задача устранения политического насилия настоятельно требует качественно более надежных средств сублимации. Сохранение цивилизации, оснащенной широко доступными «знаниями массового поражения», может быть обеспечено только при наличии таких средств, исключающих периодические вспышки кровопролитных конфликтов. Ни мировое правительство (о сомнительности которого говорилось в разделе 1.2), ни какие-либо иные организационно-политические преобразования не гарантируют от саморазрушительных войн, не будучи дополнены адекватными психологическими мерами.

Вероятно, это самая фундаментальная проблема, от решения которой зависит жизнеспособность планетарной цивилизации в обозримом будущем, и трудности решения которой составляют основной повод для сомнения в том, что XXI век состоится (как, вопреки сомнениям, все же состоялся ХХ век). Надежду же на осуществление сохраняющего сценария я связываю с экстраполяцией еще одного из компонентов общеэволюционной тенденции «удаления от естества» – повышением удельного веса субъективной реальности в комплексе мировых причинно-следственных зависимостей.

В данном отношении повод для очень осторожного оптимизма дает последовательный рост информационной составляющей в вооруженных конфликтах конца ХХ – начала XXI веков («превращение войны в шоу»). Такая тенденция всегда относительно ограничивала масштабы человеческих жертв – вспомним хотя бы революцию Осевого времени. Сегодня она могла бы служить предпосылкой для дальнейшего увеличения роли виртуальных событий благодаря развитию электронной и компьютерной техники, совершенствованию гуманитарных технологий, а также повсеместному распространению информационных сетей.

Предполагается, что индуцируемые и отчасти самоконструирующиеся полисенсорные образы (с включением зрения, слуха, осязания и других чувственных анализаторов) позволят людям непосредственно испытывать всю гамму отрицательных и положительных эмоций, связанных с участием в боевых и прочих опаснейших операциях. Не исключены даже какие-либо «квазивоенные» механизмы разрешения социальных противоречий с массовым участием в виртуальных сражениях, что повысило бы реалистичность переживаний, и т.д. Тем самым могло бы сниматься напряжение функциональных потребностей, которое служит важным, а иногда и решающим фактором силовых конфликтов.

В таком случае виртуальная сфера могла бы впитать и насильственную преступность [Бестужев-Лада И.С, 2000]. Даже нелепо звучащий сегодня «киберсекс», о котором пишут футурологи [Cornish E., 1996], может превратиться из баловства в социальную необходимость по мере развития искусственных механизмов человеческого (или «сверхчеловеческого») воспроизводства…

Признаемся, все это подозрительно напоминает картину массовой шизофрении. Такой уход в виртуальную реальность будет служить механизмом «мягкого» устранения человечества с исторической арены? Или само наше недоумение отражает историческую ограниченность современного мышления?

? ? ?

Из всего сказанного вырисовывается стержневая сюжетная коллизия наступившего столетия: «искусственное – естественное» . Судя по всему, вокруг этой оси и будут складываться основные глобальные проблемы XXI века. Он обещает стать беспримерным по драматизму и радикальности изменений, и при развитии событий по оптимальному (сохраняющему) сценарию следует полагать, что цивилизация «на выходе» будет отличаться от цивилизации «на входе» приблизительно в такой же степени, в какой общество ХХ века отличалось от общества эпохи Мустье.

Ранее (раздел 1.1) завершившееся столетие обозначено как век осуществленного гуманизма. Применительно к XXI веку (при оптимальном сценарии) напрашиваются термины «постгуманизм» или «трансгуманизм», давно уже используемые некоторыми американскими авторами. Или «неогуманизм» – если будет глубоко переосмыслено базовое понятие «человек».

Избегая словесных игр и сенсационных формулировок, подчеркну главное. Судя по признакам, обозначившимся к началу века, на него придется эпоха завершения собственно человеческой истории – той фазы универсальной эволюции, в которой ведущую роль играет вид Homo sapiens . Основной вопрос в том, завершится вместе с ней эволюционный цикл на Земле, или следствием бифуркации станет перерастание в новую, «послечеловеческую» фазу эволюции.

Создателями и носителями культуры на протяжении сотен тысяч лет были не люди нашего типа, а существа иных зоологических видов. Неоантропы вырвали эстафетную палочку из рук палеоантропов, те, в свою очередь, – у архантропов, причем это каждый раз сопровождалось физическим истреблением предшественников. Печальная констатация того, что теперь и нынешний носитель культуры исчерпал свои возможности, не перекрывается даже надеждой на мягкие, компромиссные формы передачи эстафеты. Она вызывает протест и стремление найти альтернативу в духе «эгоцентрической футурологии»: будущее – отредактированная копия настоящего, а потомки – существа прекрасные, умные, благородные и при этом подозрительно похожие на меня.

О том, насколько силен эгоцентризм многих наших современников, свидетельствует простое наблюдение. Указав на неизбежную в близком будущем перемену расового состава человечества (из-за неравномерности демографических процессов), вы можете натолкнуться на такую же болезненную реакцию, как при упоминании о «послечеловеческой» цивилизации. Особенно если речь зайдет не только о человечестве вообще, но и о населении родной страны. Поистине, история – это то, чего никто не хочет.

Между тем образ потомка как улучшенной копии при любом раскладе нереалистичен. В реалистической же модели сартровская формула «Прогресс – это путь ко мне» приобретает более грустное звучание. Даже два возможных звучания. Либо «путь через меня из прошлого в будущее», либо «путь до меня»…

Утешением для нас могло бы служить то, что человеческая эпопея способна положить начало следующей, более высокой фазе эволюции интеллекта. А вдохновляющим мотивом – то, что дальнейшее развитие цивилизации, даже с жертвой «человеческого качества», обеспечивает косвенную форму бессмертия личности, ее уникального творческого вклада. Хотя, признаюсь, я был бы искренне признателен ученому, который бы смог предложить правдоподобный сценарий сохранения цивилизации в ее сугубо «человеческом» обличье…

? ? ?

В коллективной монографии [Арманд А.Д. и др., 1999, с.185] приводится любопытное сравнение. «История подобна науке об атмосфере: ученые с вероятностью до 80% предсказывают погоду на следующий день и почти с такой же уверенностью говорят о наступлении следующей фазы ледникового периода, а вот среднесрочные прогнозы на ближайшие месяцы даются им из рук вон плохо. Для социологии таким темным пятном, по-видимому, является отрезок между 10-ми и 50-ми годами XXI века, когда краткосрочная инерция человеческих поступков уже не может помочь в деле прогноза, а для проявления устойчивых длительных тенденций этот срок еще слишком мал».

Похоже, что десятилетия, остающиеся слепой зоной для прогностики, – как раз тот решающий период, от содержания которого зависит, выберется или не выберется планетарная цивилизация из XXI века. Сумеют ли политики, а также общественность США и Западной Европы самостоятельно преодолеть синдром Homo prae-crisimos прежде, чем эйфория всемогущества обернется катастрофическими последствиями? Завершится глобальный геополитический передел, под знаком которого прошли 90-е годы XX века, общим хаосом или «виртуализацией» государственных границ? Возобладают тенденции религиозного ренессанса или тенденции «компьютерного» – сетевого, нелинейного и недихотомического – мышления? Успеют ли выгоды глобализационнго процесса проявиться так отчетливо, чтобы перекрыть его издержки и прекратить вызванные ими взрывы агрессивного консерватизма? Насколько массовым и агрессивным (в духе неолуддизма) станет противодействие «денатурализации» во всех сферах социальной жизни?

Решусь только высказать осторожную надежду на то, что практические преимущества, которые люди получат в быстро «симбиотизирующемся» мире, своевременное осознание губительности альтернативных сценариев и прогрессирующая толерантность перекроют мотивации, связанные с ностальгией по уходящим в прошлое формам макрогрупповой и видовой идентичности.

В разделе 1.2 рассказано об эпатажной статье А.А. Болонкина [1995], утверждавшего, что буквально через поколение созданный людьми электронный разум (Е -существа) приступит к истреблению исторически исчерпавшего себя человеческого рода. Главное наше возражение состояло в том, что сочетание очень высокой инструментальной мощи со столь примитивной агрессивностью стало бы самоубийственным для интеллектуального субъекта. После того, как мы ознакомились с законом техно-гуманитарного баланса, можно добавить: если закон сформулирован верно, то подобного рода сценарии следует считать неправдоподобными.

Вероятно, в последующие годы автор несколько смягчил свою точку зрения. В статье [Болонкин А.А., 1999] отношения между людьми и Е -существами представлены уже не как враждебные, а как партнерские. Более того, на первых порах именно люди, приближаясь к старости, будут преобразовываться в Е -существа, обретая тем самым индивидуальное бессмертие в активной электронной форме и неиссякающую работоспособность. По расчетам ученого, это станет в принципе возможным уже через 10-20 лет, а к середине века «бессмертие будет практически доступно всем жителям Земли» (с.38).

Такой прогноз выглядит более чем фантастическим и вызывает массу вопросов. Но, по крайней мере, новая версия снимает те возражения, которые были обращены к прежней, и согласуется с общей тенденцией перерождения Человека Разумного в Человека Самосозидающего (Homo sapiens Autocreator ). Что же касается фантастичности, то, исходя из сказанного выше, чуть ли не все процессы, события и инновации XXI века должны представляться таковыми воображению нашего современника.

Угадывать конкретные технические решения – развлечение пустое, но, я надеюсь, нам удалось отследить общие тенденции. Добавлю, что при оптимальном сценарии следует ожидать дальнейшего сжатия исторического времени. Рост скоростей передачи и переработки информации чрезвычайно динамизирует все процессы, и это, по всей вероятности, будет сопровождаться распространением «ударной волны интеллекта» за пределы земного шара.

Впрочем, в самое последнее время обнародованы новые расчеты, которые, возможно, заставят кардинально пересмотреть не только отдаленные перспективы, но прогнозы на XXI век. Их результат настолько неожидан, что мы расскажем о нем (петитом) только в конце следующего раздела.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.