X. Баснословные сказания о птицах

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

X. Баснословные сказания о птицах

У всех индоевропейских народов находим мы мифические олицетворения явлений природы в образе различных птиц и зверей, возникшие из одного, общего для тех и других, понятия о быстроте. Стремительное разлитие солнечного света, внезапное появление и исчезание несущихся по небу облаков, порывистое дуновение ветра, мгновенно мелькающий блеск молнии, неудержимое течение воды, резвый полет птицы, рассекающая воздух, пущенная с лука стрела, борзый бег коня, оленя, гончей собаки и зайца — все эти столь разнообразные явления производили одно впечатление чрезвычайной скорости, которое отразилось и в языке и в мифе: а) пар (= жар: «пар костей не ломит»), парить и парить — высоко летать, пол. szparki, малор. щпаркый — быстрый, парко (арханг.) — сильно, шибко (см. выше стр. 128); яр — пыл, ярый — горячий, жаркий, яровать — кипеть, и яро — быстро, сильно, яровый и яроватый — скорый, быстрый, нетерпеливый, поспешный, яро-водье- весенний разлив вод; серб. журитисе- торопиться — одного корня с словами: греть, гореть; от кыпети, по догадке Миклошича, происходит пол. kwapicsie — спешить, торопиться; с глаголом пылать одного происхождения рязанское пылять — бегать, пылко — быстро (костром.) и очень (вологод.); а с словами вар, врети — облает, варовый — быстрый и общеупотребительное, сложное с предлогом: про-вор-ный. В Архангельской губ. главное лотовое перо в крыльях птиц называется: огнива; тем же именем называют и кость в крыле. Санскр. aсuga, сложное из acu — быстрый и ga — идущий, означает: и ветр, и стрелу;[1440] от того же корня происходит наше ясный, с которым первоначально соединялось понятие о стремительной скорости света. В лужицком наречии jesno значит: быстро, jesnoc — быстрота. Народные русские песни до сих пор величают сокола: свет ясен сокол, т. е. птица, быстрая как свет, как молния. Как слово ясный совмещает в себе понятия света и скорости, так сербское бистар (= быстрый) означает: светлый, в) Глагол течь в малорусском, польском и чешском имеет при себе слова с значением быст(248)рого бега: утикать, uciekac, utikati; при словах реять — летать и ринуть(ся) — бросить встречаем малор, ринуть — течь, пу(о)ринать — нырять, вы-ринать — выплывать наверх. Старин, славян, стри — воздух, ветр должно быть родственно с словами стре-миться, стре-мглав, стригнуть или стрекануть — быстро уйти, скрыться (старин, стре-кати, «дать стречка»), к которым близки: наше струя, пол. strumien — ручей, чеш. strumen — источник, сибир. стрежь и малор. стрижень — быстрина реки. Слово ручей роднится с польс. raczy, чешск. гий — быстрый, которые употребляются как эпитет коня, подобно тому как серб. брзица (скоро текущая по камням вода) напоминает эпитеты: борзой конь, борзая собака. Пол. pta^d — быстрина в реке объясняется старослав. прждьнь, пол. predki, малор. прудкий (прыткий, скорый); области, бырь — быстрина реки, быркий — быстрый (говоря о реке), быролом — лес, выломанный бурею; торок (арханг.) — вихрь, внезапно набежавший шквал, серб. трчати — бежать, трк — бег.[1441]

Поэтическая фантазия, сблизившая утренние лучи солнца и быстромелькаю-щие молнии с «летучими» стрелами (см. выше стр. 126), то же самое уподобление допускала и по отношению к бурным порывам ветра и шумно ниспадающему дождю, как это видно из эпических выражений Слова о полку: «се ветры веют с моря стрелами»; «быть грому великому, идти дождю стрелами». Если о дождевых каплях можно было сказать, что они падают стрелами, то, наоборот, о самых стрелах, пускаемых с лука, говорилось: прыскать — «прыщеши стрелами».[1442] Стремительность этих небесных явлений сроднила их с несущеюся стрелою, и на том же основании и те и другая сближены с представлением летящей птицы. В санскрите одно из названий птицы, если перевести его буквально, было: «по сквозь-видимому (т. е. по воздуху) ходящая»;[1443] очевидно, что название это также удобно могло прилагаться и к стреле, и к ветру, и к облаку. Стреле придается эпитет пернатой — не только потому, что верхний конец ее оперялся для правильности полета,[1444] но и в этом смысле прямого уподобления птице; Гомер называет стрелу крылатою, а русская народная загадка на своем метафорическом языке изображает ее так:

Летит птица перната,

Без глаз, без крыл,

Сама свистит, сама бьет.

Или:

Не крылата, а перната,

Как летит — так свистит,

А сидит — так молчит.[1445]

По единогласному свидетельству преданий, сбереженных у всех народов арийского происхождения, птица принималась некогда за общепонятный поэтический образ, под которым представлялись ветры, облака, молнии и солнечный свет; стихиям этим были приписаны свойства птиц, по преимуществу — тех, которые поражали наблюдающий ум человека быстротой своего полета и силою удара, и наоборот: с птицами были соединены мифические представления, заимствованные от явлений природы; мало того — фантазия создала своих баснословных птиц, оли(249)цетворяющих небесные грозы и бури.[1446] У индийцев находим следующий замечательный рассказ: король Узинара приносил жертву. Голубка, преследуемая ястребом, спасаясь от своего неприятеля, прилетела к королю и села на его колени. Ястреб стал требовать голубки; но король не соглашался выдать ее и предлагал взамен быка, борова, оленя и буйвола. «Дай мне лучше, — сказал ястреб, — столько собственного своего мяса, сколько весит голубка». Узинара отрезал кусок от своего тела, но голубка была тяжелее; он снова отрезал, но вес голубки увеличился еще более. Король стал, наконец, сам на весы. Тогда ястреб сказал: «я — Индра, царь неба, а голубка- бог огня; мы испытали твою добродетель, и слава твоя наполнит весь свет!»[1447] Итак, Агни превращался в голубя, а Индра, владыка громов и молний, принимал образ ястреба. У нас существует примета, указывающая на связь ястреба с огнем: когда выметают печь и при этом загорится веник, то дозволяется залить пламя водою, а никак не гасить его ногами; за такое непочтение к огню ястреб перетаскает у хозяина всех кур.[1448]

Любимыми и главнейшими воплощениями бога-громовника были орел и сокол. Орел, пол. orzel, иллир. oro, oral, чеш. orel, готе. ага, др. — нем. аго, агп, англос. earn, сканд. ari, arin, егп, литов. eris, erelis, arelis, кимр. егуг, erydd, корн. ег, армор. егег, ег, ирл. iolar, iolair имеют корень г, аг, заключающий в себе понятие движения; в санскрите ага — быстрый, нем. arn, earn, arin соответствуют санскритскому агпа, amava — беспокойный, буйный, стремительный и название демона ветров и зенд-скому erenava — резвый бегун, рысак. От того же корня происходит армян, ori — копчик. Название сокол, литов. sakalas, ирл. segh, seigh (с утратою окончания), родственно с санскр. 9akuna, cakuni, cakunta- гриф, огромный орел и вообще птица, бенг. sokun — гриф, перс. shakrah — сокол; корень — cak (valere), от которого производные означают силу, резвость, проворство: санскр. cakra (сильный, могучий) служит прозванием Индры. Выше мы указали на связь постоянного эпитета, придаваемого в наших песнях соколу («свет-ясен»), с санскр. корнем acu, acva — быстрый и конь. Корень этот, с изменением нёбного с в к или ц, является в латинских словах: acupedius — быстроногий, aquila — орел, aquilo — северный ветр.[1449] Греки и римляне почитали орла посланником Зевса, носителем его молний; до сих пор на гербах изображают орла с громовыми стрелами в лапах. Подобно тому, как в гимнах Вед сокол добывает дождь-сому, которою упивается могучий Индра,[1450] или сам Индра в виде сокола похищает из туч этот бессмертный напиток, — так, по греческим сказаниям, орел приносил Зевсу божественный нектар,[1451] а Зевс в образе орла похитил небесного кравчего Ганимеда. По скандинавским преданиям, на священном дереве Иггдразилли (=туче) сидел вещий орел; когда Одину удалось похитить из облачной горы вдохновляющий напиток меда — он обратился в эту быстролет(250)ную птицу (см. выше на стр. 201), почему в некоторых местностях представляли его с орлиною головою и давали ему прозвание Arnhofdhi (= Adierhautig[1452]); иногда он являлся и в виде сокола.[1453] Летучие облака, предвещающие грозу, называются в Исландии kloslgi (klauensenkung), ибо там думают, что орел производит бурные грозы взмахом и запусканием своих когтей.[1454] Финская Калевала изображает мифического орла с огненным клювом и сверкающими очами; он так громаден, что зев его подобен шести водопадам; одним крылом разделяет он морские волны, а другим небесные тучи; в другой песне говорится об орле, перья которого пышут пламенем.[1455] Согласно с этими данными, отождествляющими орла с богом — бросателем молний и проливателем дождей, свидетельствует и один из наших заговоров: «летел орел из-за Хвалынского моря (море = небо), разбросал кремни и кремницы по крутым берегам, кинул Громову стрелу во сыру землю, и как отродилась от кремня и кремницы искра, от громовой стрелы полымя, и как выходила туча и как проливал сильный дождь…»[1456] О представлении громовой стрелы — кремнем или камнем, из которого высекается огонь, сказано было выше (стр. 130-1). Отсюда родилось поверье об орловом камне; в XVII веке думали, что камень этот охраняет от поветрия, порчи и всяких бед и что его можно находить в гнезде орла, «а держит он его для обереганья своих детей».[1457] В немецкой сказке героиня, попавши к великану, говорит: «здесь не знают об огне; как же я его достану?» На помощь к ней прилетает птица и приносит камень, который надобно ударить об стену, чтобы высечь огонь. В Калевале дарование огня смертным приписывается Ильмаринену: орлиными крыльями высекает он пламя, и оно падает с облаков красными клубами.[1458] Огонь, по древнеарийскому мифу, был низведен с неба на землю в виде падающей с воздушных высот молнии, и только по особенной благости бога-громовержца стал служить на пользу человека; миф этот народная фантазия связала с различными птицами, в образе которых олицетворялась летучая молния. Индусы верили, что искры небесного пламени принесены на землю златокрылым соколом.[1459] Немецкие и славянские племена приписывают низведение небесного пламени аисту и дятлу. Аист, обыкновенно появляющийся с приближением бури и грозы, принят был за символический образ этих естественных явлений; красный цвет его ног напоминал огонь, точно так же, как рыжий или красный цвет шерсти различных животных давал повод ставить их в ближайшее соотношение с стихией огня и солнечного света. В Германии верят, что дом, на котором аист совьет свое гнездо, безопасен от громового удара; почитая эту птицу — священною, никто не осмеливается не только убить ее, но и разорить ее гнездо; если бы кто это сделал, такого нечестивца поразит молния. Рассказывают, что один аист, у которого унесли детёнышей, прилетел с огнем в клюве и бросил его в свое опустевшее гнездо, отчего и сгорел весь дом дотла.[1460] Напротив, те дома, в которых никто не беспокоит аистов, предохранены от пожара; если бы где и загорелось — аисты немедленно приносят в своих клювах воду (намёк на дождь) и, носясь в воздухе, льют ее и гасят показавшееся пламя. На (251) кровлях зданий хозяева нарочно кладут для их гнезд тележные колеса: обычай, имеющий мифическое значение, так как живой огонь, эмблема грозового пламени, добывался чрез трение колеса (см. гл. XV).[1461] То же поверье известно и на Руси: по мнению поселян, на чьей соломенной кровле устроит аист (черногуз) свое гнездо, тому хозяину будет во всем удача; не следует только обижать птицы. Но если похитить ее птенцов или яйца или разорить самое гнездо, то быть беде; раздраженный аист улетает и немного спустя возвращается с целою стаей других аистов: все они приносят в клювах жар (горячие уголья) и с разных сторон поджигают избу.[1462] Лужичане верят: где в доме или на дереве гнездится аист — туда не ударит молния и не проникнет пожар.[1463] В Нормандии птица, называемая rёblо, признается священною за то, что принесла с неба огонь; кто убьет ее или разорит ее гнездо, того постигнет несчастие.[1464] Римляне знали avis incendiaria и принимали дятла (Picus) за птицу, посвященную Марсу, за низводителя небесного пламени; и наши, и немецкие предания приписывают дятлу добывание чудесной разрыв-травы (spring-wufzel), под которою разумелась разящая молния (гл. XVIII); в Норвегии о дятле с красным хохолком (Getrudsvogel) рассказывается легенда, будто Христос осудил эту птицу не иначе утолять свою жажду, как в то время, когда будет идти дождь.[1465]

Возвращаемся к орлу, метателю молниеносных стрел. В позднейшее время, когда ружейная пуля заменила стрелу, удар молнии стал сближаться с ружейным выстрелом; народная фантазия тотчас же воспользовалась этим сближением и стала представлять «ружье» под метафорическим образом орла, как это видно из следующей загадки: «летит орел, дышит огнем;[1466] по конец хвоста — человечья смерть».[1467] В сказках орел является с такими мифическими свойствами: он за один раз пожирает по целому быку, выпивает по полному ушату медовой сыты или в день съедает по три печи хлеба, по три туши бараньи, по три туши бычачьи, своею могучею грудью разбивает в мелкие щепы столетние дубы и дожигает огнем крепкие города; все эти черты, как увидим ниже, присвоялись и богу-громовнику.[1468]

Как орлы были посланниками Зевса, так, по свидетельству Эдды, вестниками Одина были два вещие ворона. Утром посылал их Один собирать известия о совершившихся в мире событиях; они облетали весь мир и к полудню возвращались назад, садились на плечи отца богов и поведали ему на ухо собранные вести. Вороны эти назывались Huginn (hugr — animus, cogitatio) и Muninn (munr — mens), что совершенно будет ясно, если мы припомним о той тесной связи, в какую поставили предания мозг и его умственные отправления с дождевыми облаками (см. выше стр. 61). По греческим сказаниям, ворон был вестником Аполлона и приносил ему свежую, ключевую воду, т. е. дождь из облачных источников.[1469] С этими данными вполне согласны русские поверья. Постоянный эпитет ворона[1470] вещий; это птица — самая мудрая из всех пернатых; песни и сказки наделяют ее даром слова и предвещаний. В гнезде ворона незримо хранятся золото, серебро и самоцветные (252) камни, он достает и приносит живую и мертвую воду и золотые яблоки,[1471] т. е. переводя метафорические выражения на общедоступный язык: ворон, как громоносная птица, гнездится в темных тучах, закрывающих блестящие светила, и проливает из них потоки всеоживляющего дождя. В полночь на чистый четверг, когда, по мнению поселян, наступает благодатная весна, ворон со всем своим племенем спешит искупаться в воде, наделяющей в то время силами и здравием,[1472] т. е. весною, с появлением грозовых, темных как ночь, облаков, ворон купается в живой воде дождя; четверг — день, посвященный Перуну. Так как пролившийся дождь возвращает помраченному тучами небу свет = зрение, то народные сказки заставляют ворона поведать героям о средстве, с помощию которого можно исцелить слепые очи;[1473] средство это — живая вода (см. выше стр. 86-7). Подобно тому в одной старинной рукописи (XV века) сохранилось предание, указывающее на древнейшую связь орла с живою водою: «орел егда състареется, отягчаются очи ему и ослепнет; обрет же источник воды чист, и възлетить выспрь на въздух солнечный и мракоту очию своею, и снидеть же долов и погрузится в оном источници трикраты».[1474] Старость = зима, она отымает у Зевсовой птицы ее молниеносные очи (о поэтическом представлении молний взорами громовника было сказано на стр. 87), а весенние ливни снова возвращают ей зрение. Мифическое значение ворона, как низводителя дождей, сказалось в любопытном заговоре на остановление крови: «летит ворон без крыл, без ног, садится к рабу (имярек) на главу и на плечо. Ворон сидит-посиживает, рану потачивает. Ты, ворон, не клюй — ты, руда, из раны не беги… ты, ворон, не каркай — ты, руда, не капни!»[1475] Слово «ворон» употреблено здесь как метафора молнии, летящей без крыл, без ног и точащей дождевую влагу из тучи; фантазия проводит параллель между этим естественным явлением и раною, из которой точится кровь, — параллель, тем скорее возникавшая в уме, что молния уподоблялась острому оружию, а дождь — льющейся крови. Заговор заклинает ворона ни клевать, ни каркать, чтобы кровь остановилась, не текла из пореза — точно так же, как с окончанием грозы, вместе с потухшими молниями и замолкнувшим громом, перестает идти дождь. Уподобляя мелькающие молнии, стремительные ветры и несущиеся по небу тучи — быстролетным птицам, предки наши, пока еще не был забыт ими источник таких представлений, очень хорошо понимали, что это только метафоры и что означенные птицы летают без крыл и двигаются без ног. Народные загадки о буйном ветре, грозовой или снежной туче выражаются таким образом: «без крыл летит, без ног бежит!», о бурном вихре: «без рук, без, ног воюет» или «без рук, без ног под окном стучит, в избу просится, на гору ползет».[1476] В этих кратких выражениях, как в зерне, кроются зачатки живых поэтических образов, творимых фантазией. Как глубоко верно и художественно отнесся в данном случае народ к явлениям природы, это лучше всего свидетельствуется замечательным согласием его воззрений с картинным описанием бури у новейшего поэта:

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя,

То как зверь она завоет,

То заплачет как дитя, (253)

То по кровле обветшалой

Вдруг соломой зашумит,

То как путник запоздалый

К нам в окошко застучит.

В дальнейших главах настоящего труда мы встретимся с народными сказаниями, уподобляющими разрушительный полет бури рыскающему голодному зверю, а вой ветров — плачущему ребенку; теперь же обращаем внимание читателя на два последние стиха. — Греки называли облака летучими, окрыленными.[1477] Старонемецкая загадка (IX и Х века), изображая снежную тучу — птицею, говорит: «esflog ein Vogel federlos auf einen Baum blattlos, da kam die Jungfrau mundlos und asz den Vogel federlos», т. е. прилетела бесперая птица = снег, пала на землю, лишенную зелени (т. е. осенью), пришла дева = Солнце и съела ту птицу, не имея рта = от жарких лучей солнца снег растаял. Загадка эта уцелела и в Литве и в России: «летит птиця без крил, без ног, зварив кухар без огню, изjила пани без рота»,[1478] или: «стоит дуб без корня, без ветвей, сидит на нем птица-вран; пришел к нему старик без ног, снял его без рук, заколол без ножа, сварил без огня, съел без зубов».[1479] Маннгардт приводит леттскую загадку: «птица летит — перья сыплются (снеговое облако).[1480] Итак, туча уподобляется птице, а падающий из нее снег, ради его белизны и мягкости, перьям и пуху. По свидетельству Геродота, скифы считали северные страны неудобными для странствований, потому что они покрыты перьями; в Англии простой народ думает, что мятель подымается оттого, что в это время на небе щиплют гусей, а в Германии, что древние богини (наприм., frau Holle) или ангелы вытрясают свои перины.[1481] Ту же мысль проводят и наши загадки: «к божьему мясоеду гусей щиплют» (снег идет); «белый лебедь на яйцах сидит» (поля, покрытые снегом).[1482] «Лебеди на крылах снег понесли», говорят про их отлет в теплые страны.[1483] На том же основании сблизила фантазия снег и с заячьим пухом: «заюшка беленький! полежи на мне; хоть тебе трудно, да мне хорошо» (снег на озимом хлебе).[1484]

Народные памятники ставят орла, сокола и ворона в близкие отношения к дубу, который издревле был признаваем за священное древо Перуна; так один из заговоров упоминает о вещем вороне, свившем себе гнездо на семи дубах; в старинной песне поется:

На дубу сидит тут черный ворон,

А и ноги, нос — чти огонь горят.[1485]

В сказках орел, сокол и ворон сидят перед своими дворцами на высоких дубах.[1486] Огненный клюв дается ворону, как эмблема молниеносной стрелы; под влиянием того же воззрения клюв его представляется железным острием, которым он всякого поражает насмерть, и как в вышеприведенной загадке орел принят за поэтиче(254)ский образ ружейного выстрела, так и ворон и вообще птица служит в народных загадках для подобного же обозначения: «летит ворон — нос окован, где ткнет — руда канет»;«летит птица- во рту спица, на носу смерть».[1487] Немцы ночного ворона (nachtrabe; эпитет черный или ночной, приданный ворону ради цвета его перьев, в мифических представлениях послужил указанием на мрак грозовой тучи) называют железною птицею; народное поверье дает ему железные или медные крылья, ударом которых он убивает до смерти.[1488] В заговорах призывается на помощь птица с железным носом и медными когтями.[1489] В связи с этими данными возникло поверье, что если ружейное дуло вымазать кровью ворона, то ружье станет бить без промаха,[1490] т. е. так же метко, как бьет молниеносная стрела, вылетающая из дождевой тучи. Что в старину вороны пользовались у славян религиозным почетом — на это находим указание в Краледворской рукописи; жалуясь на притеснения чужеземцев родной вере, чешская песня говорит: «пришли чужеземцы в нашу родину, сокрушили богов, посекли заповедные деревья и всполошили воронов из священных дубрав».[1491] Доныне русские простолюдины не решаются стрелять в ворона; от такого выстрела, по их мнению, непременно испортится ружье.[1492]

Сова, как птица ночная с большими светящимися и способными видеть по тьме глазами, дала свой образ для олицетворения черной тучи, сверкающей молниями. Греки и римляне считали ее птицею, посвященною богине-громовнице — воинственной Афине (Минерве); сова по-гречески (светлоокая) был обычный эпитет Афины.[1493] Народная русская загадка именем совы означает огонь: «летела сова из красного села, села сова на четыре кола» (горящие лучины или огонь в светце с четырьмя ушками.[1494] По польским преданиям, злой дух, превращаясь в сову, сторожит драгоценные клады.[1495]

Буря и вихри обыкновенно олицетворялись в образе орла, на что ясно указывают предания скандинавские, немецкие и других народов. Норманны верили, что на небе сидят великаны (= тучи) в виде громадных орлов и размахом своих крыльев производят ветры; их полету сопутствуют буря и град. В средние века было общее поверье о тайной связи между орлом и ветром. Но, кроме орла, и все другие хищные птицы, известные своей быстротой и напоминающие своим резким криком, жадностью и пожиранием падали — разрушительные порывы бури, как, например: коршун, ястреб, кобчик, принимались для символического обозначения буйных вихрей. На средневековых миниатюрах ветры изображались с птичьими головами. Между словами aquila и aquilo, vultur (коршун) и vulturous (юго-восточный ветр), и (от,) существует очевидное филологическое сродство.[1496] Отсюда родилось общее верование, что хищные птицы криком своим вызывают бурю.[1497] Славянские и немецкие племена знают баснословную птицу, с помо(255)щию которой сказочные герои совершают свои воздушные полеты. В народных памятниках она является под различными названиями. В сказке «Норка-зверь» царевич возвращается из подземного царства (т. е. из-за облачного неба, см. ниже) на крыльях птицы, которая столь огромна, что подобно тучам, заволакивающим небо, затемняла собою солнечный свет.[1498] В другой сказке[1499] добрый молодец отправляется в далекое тридесятое государство искать свою невесту; подходит к синему морю — через море переправы нет. Рыбаки зашивают его в брюхо нарочно зарезанной лошади и бросают на берегу; вдруг подымается буря, и подымается она от взмаха крыльев птицы-львицы или гриф-птицы, которая величиной будет с гору, а летит быстрей пули из ружья. Греки представляли грифа с головой и крыльями орлиными, с туловищем, ногами и когтями льва.[1500] — какое представление попало и в русскую сказку. Гриф-птица хватает мертвечину и вместе с нею переносит молодца через широкое море. Подобным же образом совершает путешествие на высокую золотую гору молодой приказчик, зашитый в лошадиное брюхо семисотым купцом; его уносят туда черные вороны — носы железные,[1501] напоминающие собой тех прожорливых птиц с железными перьями, заостренными как стрелы, которые обитали в стимфальском болоте и которых разогнал Геркулес Вулкановой трещоткою, т. е. громом.[1502] Предание это встречается и в арабских сказках[1503] и в средневековой литературе. Huon de Bourdeaux совершил такую же поездку на грифе; в баснословной повести псевдо-Каллисфена Александр предпринимал воздушное путешествие на «крылатых зверях» или грифах и управлял ими с помощию копья, на острие которого был настромлен кусок мяса. Чешская повесть о королевиче Брунсвике (XVI в.) заменяет грифа страусом: когда корабль Брунсвика был притянут к магнитной горе и все его спутники погибли, дядька зашил королевича в конскую шкуру, обмазал сверху кровью и положил на горе; прилетела птица Ног (серб. ноj — страус), унесла его в далекие страны и бросила в свое гнездо; королевич убил ее птенцов и отправился в новые странствования.[1504] В сербских приповедках, собранных В. Караджичем,[1505] Соломон поймал два страуса и не кормил их несколько дней, чтоб они хорошенько проголодались; затем привязал им за ноги большую корзину, сел в нее и поднял вверх на длинном рожне жареного ягнёнка. Птицы, желая схватить мясо, взмахнули крыльями и летели все выше и выше — до тех пор, пока Соломон не ткнул рожном в небесный свод; тогда он повернул рожон вниз, и птицы опустились на землю. Название «Ног-птица» из переводных рукописей перешло в уста русского народа, и в наших сказках явилась птица Ногай,[1506] с которою совершенно тождественна Стратим или Страфиль-птица стиха о голубиной книге (греч. — страус). Об этой последней духовный стих выражается так:

Стратим-птица всем птицам мати,[1507]

Живет Стратим-птица на океане-море (= на небе)

И детей производит на океане-море,

По божьему все повелению.

Стратим-птица вострепенется —

Океан-море восколыхнется;

Топит она корабли гостиные

С товарами драгоценными.[1508]

Итак, как скоро встрепенется эта птица — от удара ее могучих крыльев рождаются ветры и подымается буря: представление, совершенно сходное с скандинавскими орлами-великанами. По белорусскому поверью, гарцуки (от гарцевать- играть, бегать взапуски), духи, подвластные Перуну, летают в виде разных хищных птиц и, разыгравшись в воздухе, крыльями своими производят стремительные ветры; чем быстрей и сильнее взмах их крыльев, тем суровее дуют ветры и разрушительнее действует буря.[1509] Народная фантазия иначе не представляет ветры, как существами крылатыми; таковы греческие Борей, Зефир и другие их братья. До сих пор в разных языках, в том числе и в нашем, сохраняется эпическое выражение: «прилететь на крыльях ветра».[1510] В хождении Зосимы к рахманам (рукоп. XIV в.) читаем: «и взвея буря велика и взять мя от земля и вземши мя на крило свое и несе мя… и приде облак с ветром и взят мя на криле свои».[1511] В Слове о полку Ярославна взывает: «о Ветре-ветрило! чему, господине, насильно вееши? чему мычеши хиновьскыя стрелкы на своею нетрудною крыльцю (на своих легких крылушках) на моея лады вой?»[1512] Выражения эти нисколько не принадлежат к произвольным риторическим украшениям; в них сказывается давнишнее воззрение человека на природу, основанное на том живом впечатлении, какое она производила на чувства человека. Возвращаясь к огромной, быстролетной птице сказочного эпоса, мы убеждаемся, что в ее грандиозном образе фантазия воплотила тот неудержимо несущийся бурный вихрь, который, нагоняя на небо черные тучи, потемняет солнечный свет, волнует моря и с корнем вырывает столетние деревья.[1513] На крыльях ветров приносится животворная влага дождей: отсюда понятно, почему под крыльями сказочной птицы хранится богатырская или живая вода,[1514] почему стоит ей дунуть, плюнуть (дуновение = ветр, слюна = дождь) на отрезанные икры доброго молодца-и они тотчас же прирастают к его ногам; понятно также, почему заменяют ее иногда змеем или драконом,[1515] в образе которого олицетворялась громоносная туча. Чужеземные имена страуса и грифа приданы этой птице под влиянием средневековых бестиариев, которые (как известно) составляли в старину любимое чтение грамотного люда; нередко, впрочем, птица-ветр или птица-облако, несущая на сво(257)их крыльях сказочного героя, называется орлом, вороном, соколом или коршуном. Подобно змею-туче, Сокол, Орел и Ворон сватаются в сказках за прекрасных царевен, похищают их и уносят в свои далекие области (объяснение этого мифа см. в гл. XX); когда они являются за красавицами, прилет их сопровождается вихрями и грозою; сверх того, чтобы помочь брату похищенных царевен, Орел воздымает бурю, Ворон приносит целящей, а Сокол живой воды, и таким образом оживляют убитого царевича.[1516] Весьма знаменательно, что в других тождественных по содержанию сказках, вместо этих чудесных птиц, выводятся прямо могучие силы летних гроз, под собственными своими названиями; так в сказке о Федоре Тугарине[1517] сватаются за красавиц и уносят их с собою Ветер, Град и Гром. Тех же мифических героев, только с заменою Града — Дождем, встречаем в сказке об Иване Белом,[1518] женившись на трех сестрах-царевнах, они учат брата их царевича великой премудрости: Гром научает его грохотать в поднебесье. Дождь — лить потоки и топить города и села, а Ветер — дуть, царства раздувать да хаты перевертать. Ворона Вороновича народный эпос часто отождествляет с Ветром; так в одной сказке, по русской редакции, Солнце, Месяц и Ворон женятся на трех родных сестрах,[1519] а по редакции словацкой сестры эти выходят замуж за царя-Солнца, царя-Месяц и царя ветров, который и уносит девицу на своих крыльях.[1520] В трудных случаях жизни сказочные герои обращаются с вопросами к Солнцу, Месяцу и к Ворону или Ветру.[1521]

В своем быстром полете ветры подхватывают и разносят всевозможные звуки; признавая их существами божественными, древний человек верил, что они не остаются глухи к его мольбам, что они охотно выслушивают его жалобы, клятвы и желания и доставляют их по назначению. В народных песнях весьма обыкновенны эпические обращения к ветрам, чтобы они скорее донесли весточку к милому другу или к роду-племени.[1522] Но как ветры олицетворялись в образе птиц, то понятно, что подобные же обращения стали воссылаться и к этим легкокрылым обитателям лесов и рощ. Потому и в мифических сказаниях, и в народной поэзии птицы являются услужливыми вестниками богов и смертных. Приведем примеры:

«Ой, орле, орле, сивый соколе!

Чи не бував ты в моей стороне?

Чи не чував ты о якой новинке?»[1523]

Или мать спрашивает орла про своего сына-казака, отъехавшего на чужбину, и получает от него печальное известие: «твой сын, мати, в поле спочивае!»[1524] В «Любушином суде» ласточка прилетает к окну княжны и объявляет ей о распре двух братьев Кленовичей; в песнях поляков, чехов и словаков она переносит вести любовников.[1525] В малорусских песнях кукушка прилетает к матери с вестью о судьбе ее (258) сына, а через соловья посылает девица поклон на далекую родину и разведывает про своего милого:

Соловейко, мала пташечка

Полети в мою стороночку,

Понеси батькови поклоночку;

Нехай батько не журится,

А матуся не печалится

Соловейко маленький!

В тебе голос тоненький,

Скажи — де мий миленький?

К галке обращаются с такими же просьбами:

Ой полети, галко! де мий ридный батько;

Нехай мене одвсдае, коли мене жалко!

Или: «галочко черненька! ты скажи, дё моя миленька?»[1526] В старинной былине голубь с голубкою приносят Добрыне весть, что жена его идет за другого замуж.[1527] По указанию доселе сохранившейся поговорки, сорока на хвосту вести приносит.

Мифические представления бури, ветров и туч быстролетными птицами послужили источником, из которого возникли приметы, поставившие в самое близкое соотношение крик и полет различных птиц с непогодою. Карканье ворон, чириканье воробьев, крик галок, грай воронов пророчат ненастье и, смотря по времени года, дождь или снег;[1528] то же предвещают гагары — если кричат на лету, сороки — если прячутся под кровлею, ласточки и голуби — если вьются около человека; ласточки, летающие низко над водою, заставляют ожидать дождя; полет птицы-бабы бывает перед ветром: если полет ее плавный — то ветер будет умеренный, а если она рассекает воздух резко, со свистом — то надо ждать бури.[1529] Вообще если птицы кружатся в воздухе с криком, то зимою это знак мятели, а летом — дождя; если же сидят спокойно — то будет ясная погода (Черн. губ.). Когда гусь хлопает по снегу крыльями или поджимает одну ногу под себя — это служит предвестием стужи.[1530] Так как в бурных грозах видели наши предки небесные битвы и пожары, ожесточенную борьбу стихий, то хищные птицы принимаются за предвестниц не только атмосферных явлений, но и грядущих войн, победы или поражения, смерти и пожаров. По свидетельству Илиады, Зевс посылал своих орлов во знамение того исхода, какой должна иметь начинаемая битва. Германник во время войны с херусками, увидя орлов, направляющих свой полет к лесу, у которого стоял неприятель, приказал воинам немедленно следовать за этими птицами, как божествами римских легионов (propria legionum numina).[1531] И у славян, и у германцев орел, парящий (259) над походным войском, предвещает ему победу.[1532] Ипатьевский летописец под 1249 г., приступая к описанию кровопролитной битвы Ростислава с Даниилом Галицким, говорит: «бывшу знамению над полком (Даниила) сице: пришедшим орлом и многим вороном, яко оболоку велику, играющим же птицам, орлом же клекщущим и плавающим криломы своими и воспрометающимся на воздусе, яко же иногда и николи же не бе; и се знамение на добро бысть».[1533] Ворон — вестник Одина, отца побед, и потому, по указанию Эдды, шумная стая воронов, следовавшая за войском, сулила торжество над неприятелем.[1534] Другие памятники соединяют с этою птицею предвестия военной неудачи, поражения; Слово о полку, в числе недобрых знамений, усмотренных русским воинством, упоминает: «всю нощь с вечера босуви врани взграяху».[1535] «Ой у поли черный ворон кряче, то ж вин мою голову баче», говорит казак в малорусской думе; почти то же повторяет Нечай, захваченный ляхами: «нехай мати плаче, ой над сыном над Нечаем ворон кряче!»[1536] В сербской песне два черные ворона поведают царице Милице об истреблении храбрых полков ее мужа.[1537] «Ворон даром не крякнет», говорит русская пословица,[1538] и сербы заменяют его именем самый рок: «у всякого — и у старого, и у малого свой злой ворон!», т. е. у всякого есть своя несчастливая доля![1539] Прилетит ли на двор, сядет ли на кровлю ворон, сыч, сова, филин, жолна, дятел — это верный знак, что дому грозит разорение или кто-нибудь из родичей умрет в скором времени; крик ворона, совы и филина на кровле дома предвещает пожар.[1540] Зловещий характер присвоен ворону ради черного цвета его перьев, а сове, филину и сычу, как ночным птицам. Эти разнообразные приметы, гадания по полету и крику птиц (воронограй, куроклик и пр.) вызвали против себя ряд осуждений со стороны христианского духовенства. В старинном слове (в сборнике XV в.) высказаны такие укоры: «веруем в поткы, и в датля (дятла?), и вороны, и в синици. Коли где хощем пойти, которая (птица) переди пограеть, то станем послушающе: правая ли или левая? лидаще ны пограеть по нашей мысле, т(о) мы к собе глаголем: добро ны потка си, добро ны кажеть, ркуще окаян-нии, чи не Бог той потке указал добро нам поведати. Егда ли что ны на пути зло створитьсь, то учнем дружине своей глаголати: почто не вратихомся, а не безлена ны потка не додяше пойти, а мы ся не послушахом».[1541]

В индийской мифологии известна баснословная птица гаруда (Garudha), с прекрасными золотыми крыльями;[1542] знают ее и предания других народов. На Руси она слывет Жар-птицею, у чехов и словаков ptak Ohnivak[1543] — названия, указывающие на связь ее с небесным пламенем и вообще огнем: жар — каленые уголья в печи, жары- знойная пора лета. Перья Жар-птицы блистают серебром и золотом (у птака Огнивака перья рыжезлатые), глаза светятся как кристалл, а сидит она в зо(260)лотой клетке. В глубокую полночь прилетает она в сад и освещает его собою так ярко, как тысячи зажженных огней; одно перо из ее хвоста, внесенное в темную комнату, может заменить самое богатое освещение; такому перу, говорит сказка, цена ни мало ни много — побольше целого царства, а самой птице и цены нет! У немцев птица эта называется золотою — der goldene Vogel, что основывается на прямой филологической и мифической связи золота с огнем и светом.[1544] Такой поэтический образ издревле присваивался богу Агни; в Ведах Агни называется быстрою, златокрылою, чистою и огненною птицею и сильномогучим соколом. Агни прежде всего — божество небесного пламени молнии, а потом уже — земного огня, похищенного с неба и переданного людям;[1545] следовательно, Жар-птица есть такое же воплощение бога грозы, как свет-ясйн сокол, которому сказка дает цветные перушки и способность превращаться в доброго молодца,[1546] или орел-разноситель перунов. Она питается золотыми яблоками, дающими вечную молодость, красоту и бессмертие и по значению своему совершенно тождественными с живою водою (см. гл. XVII),[1547] по хорутанскому преданию, вместо золотых яблок она похищает спелые гроздия с славной виноградной лозы, которая на всякий час давала по ведру вина (вино = дождь), а желчь ее (= свет скрытого в тучах солнца: см. стр. 111) возвращает потерянное зрение.[1548] Когда поет Жар-птица, из ее раскрытого клюва сыплются перлы,[1549] т. е. вместе с торжественными звуками грома рассыпаются блестящие искры молний. Чехи убеждены, что ее пение исцеляет болезни и снимает слепоту с очей, т. е. напевы весенней грозы просветляют небо от потемняющих его туч и животворят природу. Выше (см. гл. VI) было объяснено, что раскаты грома и вой бури уподоблялись говору и пению и что на этом основании все олицетворения грозовых туч фантазия наделила словом и вещим даром; потому и баснословная птица Перунова получила название птицы-говоруньи.[1550] Из того же источника возникло сказание о Соловье-разбойнике, гнездящемся на высоких дубах, дети которого оборачиваются черными воронами с железными носами.[1551] Геродот записал предание о чудесной птице Фениксе, с виду подобной орлу, с красно-золотыми перьями; в известное время взлетает она в святилище Гелиоса, запевает погребальную песню и, сгорая в солнечном пламени — снова возрождается из своего пепла. Предание это в одной из наших старинных рукописей рассказывается так: «та убо птица одиног-нездица есть, не имеет ни подружия своего, ни чад, но сама токмо в своем гнезде пребывает… Но егда состареется, взлетать на высоту и взимаеть огня небесного, и тако сходящи зажигает гнездо свое, и туж и сама сгораеть, но и пакы в пепеле гнезда своего опять наражаеться».[1552] Смысл тот: молниеносная птица, состарившись (= потерявши свою силу) в зимнюю пору, молодеет с приходом весны; когда яркие (261) лучи весеннего солнца согреют облачное небо, птица-туча загорается грозовым пламенем и гибнет в нем под звуки собственной песни, т. е. под звуки ударяющих громов и воющих вихрей. Но умирая в грозе, она снова возрождается из паров и туманов, подымающихся от земли вслед за ниспавшими дождями.[1553]

Не должно, однако, забывать, что в мифических представлениях нельзя искать строго определенного отношения между созданным фантазией образом и исключительно одним каким-либо явлением природы; представления эти родились из метафорических уподоблений, а каждая метафора могла иметь разнообразные применения. Птица-метательница молниеносных стрел являлась в то же время и птицею-вихрем и птицею-облаком; олицетворяя в себе пламя грозы, она вместе с тем могла служить эмблемою и восходящего солнца. Древний человек постоянно проводил аналогию между дневным рассветом и весенней грозою и живописал тот и другую в тождественных поэтических картинах. Как грозовое пламя истребляет темные тучи и возжигает потушенный ими светильник солнца, так зарево утренней зори гонит мрак ночи и выводит за собой ясное солнце: подобно златокрылой, блистающей птице, возносится оно на небесный свод и озаряет своими лучами широкую землю. Что действительно солнце представлялось птицею, это засвидетельствовано Ведами: «я познал тебя духом, — говорит поэт восходящему солнцу, — когда ты было еще далеко, — тебя, птица, возносящаяся из облаков; я узрел (твою) окрыленную голову, текущую путями ровными и чистыми от праха!»[1554] Индийцы ведаической эпохи олицетворяли солнце в образе сокола и гуся фламинго.[1555] Следы подобных олицетворений встречаем и у германцев, и у славян. Весеннее солнце, омывшись в дождевых потоках грозовых туч, показывалось очам смертных — просветленное, ярко блестящее, и было уподобляемо белоснежному лебедю, купающемуся в водах, или другим водяным птицам: утке и гусю. В нижней Германии причитывают во время дождя:

Lass den Regen tibergehn,

Lass die Sonnewiederkommen!

Sonne komme wieder

Mit deiner Goldfeder,

Mit goldenem Strahl

Beschein uns allzumal…

Имя лебедя, означающее белый, вполне соответствовало понятию о белом божестве дневного света (см. стр. 50). Принимая солнце за прекрасную богиню, германцы верили, что она может превращаться в лебедя; отсюда создалось сказание о деве-лебеди, как о дочери и спутнице солнца. Богиня Synna (солнце) и Dagr (день), по свидетельству древнего мифа, родили дочь по имени Svanhvit Gullfjodhr (Schwanweisz Goldfeder — белая златопёрая лебедь), т. е. утреннюю зорю, а у этой последней был сын Svanr hinn raudhi (Schwan den Roten), т. е. золотистые лучи солнца.[1556] Греки наделяли богиню Зорю (Эос) светлыми крыльями. От утренней зори и (262) восходящего солнца указанные поэтические уподобления были перенесены на приводимый ими День, который, по свидетельству старинных памятников (см. выше стр. 53), как хищная птица, вонзает в ночной мрак свои острые когти.[1557] Воспоминание о птице-солнце доселе сохраняется в малорусской загадке, которая называет дневное светило — вертящеюся птицею: «стоит дуб-стародуб, на том дубе птиця-вертиниця; нихто jiи не достане — ни царь, ни цариця». Птица-солнце восседает на старом дубе; годовое течение времени, определяемое солнечным движением, народная фантазия уподобляла растущему дереву, на котором гнездится птица-солнце, кладет белые и черные яйца и высиживает из них дни и ночи.[1558] Другие загадки еще яснее говорят о представлении солнца — птицею: «ясен сокол пришел, весь народ пошел», т. е. с дневным рассветом пробуждаются люди;[1559] сербская: «птица без зуба, а свщет изjеде» = солнце топит (съедает) белый (подобный свету) снег.[1560]