Лондон хорошо, а Мытищи лучше!

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Лондон хорошо, а Мытищи лучше!

Первым истинным бытописателем Англии стал Николай Карамзин, посетивший острова летом 1790 года и создавший «Записки русского путешественника». Писателю многое понравилось, но он отнюдь не пришел в восторг от англичан. Боюсь, что этому способствовали различные бытовые неурядицы: приставание нищих, воришки, ухитрившиеся примоститься на задней части кареты, когда барин мчался обедать к приятелю в Ричмонд, проживание на постоялом дворе (гостиниц тогда не было) в одной комнате(!) с каким-то доходягой. Ну, какая может быть любовь к англичанам, если: «В ту же минуту явился Английский парикмахер, толстый флегматик, который изрезал мне щеки тупою бритвою, намазал голову салом и напудрил мукою… На мои жалобы: ты меня режешь, помада твоя пахнет салом, из пудры твоей хорошо только печь сухари, Англичанин отвечал с сердцем: I don’t understand you, Sir; я вас не разумею![32]»

Вот тогда Николай Михайлович и вынес своё заключение:

«Вы слышали о грубости здешнего народа в рассуждении иностранцев: с некоторого времени она по-смягчилась, и учтивое имя frenchdog (Французская собака), которым Лондонская чернь жаловала всех не-Англичан, уже вышло из моды… Вообще Английский народ считает нас, чужеземцев, какими-то несовершенными, жалкими людьми».

В России первой половины XIX века об англичанах в основном судили по заезжим гостям, порой освежавшим светское общество, или по нанятым гувернёрам и гувернанткам, слугам и докторам. Об Англии много читали, даже провинциальная пушкинская Татьяна Ларина и ее мама были без ума от благородного Грандисона, главного героя романа Уильяма Ричардсона. Поэты Мильтон, Саути, Шелли и Байрон переводились и были хорошо известны, а поездка Байрона на помощь греческим повстанцам и его внезапная смерть постоянно муссировались в русских салонах.

— Ты забыл о Петре Чаадаеве, — заметил Кот. — Философ, конечно, он крупный, но в бытовых проблемах… Подумать только, он прибыл в Англию осенью 1823 года, но не наслаждаться лондонской стариной, а купаться в море в Брайтоне! Ты знаешь, что там в это время не больше шестнадцати градусов? Он купался там ежедневно и пришел от купаний в восторг, а на англичан обратил лишь немного внимания: «Что более всего поражает на первый взгляд, это, во-первых, что нет провинции, а исключительно только Лондон и его предместья; затем, что видишь такую массу народа, движущегося по стране, половина Англии в экипажах».

— Русские философы всегда были бойцами, мой любезный Кот, хотя, думается, он все-таки использовал купальню, а не лез, как дворовый пес, прямо в море…

Александр Пушкин был знаком со многими англичанами, включая знаменитого художника Джона Доу, писавшего портреты героев войны 1812 года. До конца дней он дружил с Артуром Меджнисом, служившим в британском посольстве в Петербурге, и даже приглашал его в секунданты перед дуэлью с Дантесом.

Английские типажи окрашены у Пушкина ироническими и сатирическими тонами:

И путешественник залётный,

Блестящий лондонский нахал,

В гостях улыбку возбуждал

Своей осанкою заботной,

И молча обмененный взор

Ему был общий приговор.

Пушкин живо интересовался состоянием политической и культурной жизни в Англии, обожал Шекспира, «сходил с ума от чтения Байрона» и проницательно писал: «Что нужно Лондону, то рано для Москвы».

В декабре 1834 года он написал «Разговор с англичанином», где дал достаточно трезвую и далёкую от жарких восторгов характеристику английского парламента, классовых отношений и положения пролетариата, а на этом фоне с чувством преподнёс свободу и благоденствие русского крестьянина. «Прочтите жалобы английских фабричных рабочих: волоса встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! Какое холодное варварство с одной стороны, с другой какая страшная бедность!»

У нас Пушкина настолько прилизали, что боязно комментировать…

Вместе с Чаадаевым, Горчаковым и другими именитыми дворянами Пушкин состоял в Английском клубе (со времен Петра Великого светским местом, где многие не слышали об Англии), что ничуть не повлияло на его ироническое отношение и к англичанам, и к англофилам.

В палате Английского клоба

(Народных заседаний проба),

Безмолвно в думу погружен,

О кашах пренья слушал он[33].

И от Михаила Лермонтова англичанам тоже досталось:

«Тут было всё, что есть лучшего в Петербурге…один английский лорд, путешествующий из экономии и поэтому не почитающий за нужное ни говорить, ни смотреть, зато его супруга, благородная леди, принадлежавшая к классу blue stockings («синих чулок») и некогда гонительница Байрона, говорила за четверых и смотрела в четыре глаза, если считать стёклы двойного лорнета, в которых было не менее выразительности, чем в её собственных глазах…»

Князь Петр Вяземский двинулся во Францию и Англию в 1838 году, дабы подлечить глаза и насладиться морскими ваннами а-ля «морж» Чаадаев («6 октября выкупался я 26 раз в Брайтонских водах…» — потрясающая педантичность и заострённость на собственных купальных переживаниях). Патриот и консерватор, князь был достаточно брюзглив и рассыпал множество поверхностных, но небезынтересных наблюдений: «В нравах, обычаях и предрассудках английского общества много bourgepourri (пошлости)». «Англичане упрямы, самолюбивы и во многом односторонни и недальновидны». «В английской жизни оттого нет ничего нечаянного, и оттого общий результат должна быть скука» или загадочное: «…есть что-то стерляжье в английской продолговатости, желтизне и речной природе».

— Лучше бы не лез со своею княжеской мордой в английский ряд! — заметил Кот. — Откуда в Англии стерлядь? Жил в Англии в своё удовольствие, а потом начал всё клясть и поносить! Сидел бы в халате в своём деревенском имении и нюхал бы крепостных девок! (Как все англичане, Кот считал, что иностранцы не моются.)

Уникальна судьба русского дворянина Владимира Печерина, принявшего католичество и прожившего многие годы в Англии и Ирландии. В своих «Замогильных записках» он не скрывает своих восторгов от Англии: «Вот страна разума и свободы! Страна, где есть истина в науке и в жизни и правосудие в судах; где все действуют открыто и прямодушно и где человеку можно жить по-человечески!» Или: «Англичане терпеть не могут итальянского размахивания руками и поддельного французского энтузиазма».

В. Печерин был лишён гражданства, как «невозвращенец», вряд ли обрёл себя за границей, а в конце жизни глубоко сожалел о своём выезде из России.

Его англофильство тоже не лишено иронии:

«— Итак, вы любите Англию? — сказала она, улыбаясь.

— Как же не любить её? — отвечал я с юношеским восторгом, — тут всё прекрасно, и небо, и земля, и люди, особенно люди, — прибавил я, глядя на неё».

Пожалуй, самым глубоким исследователем англичан явился Александр Герцен, волею судьбы длительное время живший в Лондоне, сумевший и очароваться цивилизацией, и жестоко разочароваться в ней.

— Самый настоящий кот Васька! — вдруг презрительно фыркнул Чеширский Кот. — Этого вора давным-давно следовало бы отправить обратно в Россию, привесив к хвосту колокол!

— Что ты мелешь?! — Я оторопел от такой непочтительности к нашему гению, но вспомнил, что с подачи царской охранки распространялась басня о желчном и кривом коте Ваське — Герцене, который «забрался в Альбион, придумал ломать родной край и для этого стал щипать лежанку, на которой спал, и онучи с тертым полушубком, и весь этот сор сдавал в журнал».

Александр Герцен, пережив и влюбленность, и охлаждение к Англии, превзошел, наверное, всех русских писателей своими тонкими наблюдениями: «Англичане в своих сношениях с иностранцами — такие же капризники, как и во всем другом; они бросаются на приезжего, как на комедианта или акробата, не дают ему покоя, но едва скрывают чувство своего превосходства и даже некоторого отвращения к нему. Если приезжий удерживает свой костюм, свою прическу, свою шляпу, оскорбленный англичанин шпыняет его, но мало-помалу привыкает в нем видеть самобытное лицо. Если же испуганный сначала иностранец начинает подлаживаться под его манеры, он не уважает его и снисходительно трактует его с высоты своей британской надменности».

Русский философ отмечал огромную работоспособность англичан: «Эта прочность сил и страстная привычка работы — тайна английского организма, воспитания, климата. Англичанин учится медленно, мало и поздно, с ранних лет пьет порт и шерри, объедается и приобретает каменное здоровье». Боюсь, что тут серьезная передержка, но талантливо.

Герцен пытался проводить сравнения между англичанами и другими нациями: «Два краеугольных камня всего английского быта: личная независимость и родовая традиция, для француза почти не существуют. Грубость английских нравов выводит француза из себя…» или «Француз действительно во всём противоположен англичанину; англичанин существо берложное, любящее жить особняком, упрямое и непокорное, француз — стадное, дерзкое, но легко пасущееся».

Или еще одна великолепная идея: «Француз, во-первых, не может простить англичанам, что они не говорят по-французски, во-вторых, что они не понимают, когда он Чаринг-Кросс называет Шаранкро или Лестер-сквер — Лесестер Скуар. Далее его желудок не может переварить, что в Англии обед состоит из двух огромных кусков мяса и рыбы, а не из пяти маленьких порций всяких рагу, фритюр, сальми и пр.».

В истории России второй половины XIX века считался большим англофилом Михаил Катков, главный редактор «Русского вестника», а затем «Московских ведомостей». Он был отнюдь не чистый западник (в то время западники обычно признавали особый путь России и слепо не навязывали европейскую или американскую модели), а убежденный патриот, государственник, консерватор по духу и противник реформ. В конце 1861 года, когда были даны послабления цензуре, он писал: «Возможно и должно поставить граждан в такое положение, чтобы они не скрывали того, что думают, и не говорили того, чего не думают. В Англии более, нежели где-либо, эти требования находят себе удовлетворение, и вот почему мы расположены всегда сказать доброе слово об Англии. Рассматривая западные европейские государства, мы опять находим, что в Англии более, нежели в котором-либо из них, личность и собственность обеспечены. А закон, без всякого сомнения, стоит тверже и применяется беспристрастнее, нежели где бы то ни было». Катков везде ставил Англию в пример, она импонировала ему своим консервативным укладом, и он мечтал о появлении в России нового класса землевладельцев наподобие английского. Ему даже приходилось оправдываться от обвинений в англомании и в попытках «заменить помещиков лордами». Небезынтересно, что М. Катков пропагандировал свои англофильские взгляды спустя несколько лет после Крымской войны 1853–1856 годов, когда англичане отнюдь не пользовались в России популярностью.

— Здорово мы вам поддали в Севастополе! — молвил Кот. — И хотя я не сторонник драк, но Крымская война очень обогатила наш язык: сколько наших улиц получили названия «Альма», «Балаклава» и «Инкерман» в честь выигранных в Крыму сражений! Появился «кардиган» в честь командующего корпусом лорда Кардигана, именно он повелел утеплить им своих солдат, замерзавших в Крыму(!), и шерстяная шапка «балаклава», полностью закрывавшая весь череп и горло, кроме лица…

В «восточном вопросе» Англия опасалась русского контроля над Дарданеллами, свободного выхода в Средиземное море и соответственно укрепления на Балканах (угроза Мальте и морским коммуникациям через Суэц и Гибралтар). Не меньше опасений вызывала у англичан русская экспансия на Кавказе и в Средней Азии. Тогда и был взят на вооружение лозунг национального самоопределения, повернутый потом против самой Британской империи, — полная аналогия с большевиками, тоже разделившими империю по национальному признаку.

Лорд Биконсфилд[34] видел в «огромной, великой и могучей России, сползающей, подобно леднику, в направлении к Персии, Афганистану и Индии, самую грозную опасность для великой Британской империи».

Отношения двух империй после Крымской войны оставались корректными, но без взаимных симпатий. К примеру, убийство царя Александра II и разгул терроризма в России вызвали ажиотаж в Англии, весь цвет английского высшего общества превратился в рупор борьбы с российским деспотизмом. Солидный Конан Дойл изобразил в романе «Торговый дом Герлдстон» благородного «нигилиста из Одессы», а в рассказе о Шерлоке Холмсе — «Пенсне в золотой оправе» столь же благородных революционеров Анну и Алексея и предателя Сергея. А отец шпионского романа англоязычный поляк и русофоб Джозеф Конрад нарисовал отвратительные портреты русских анархистов в «Конфиденциальном агенте». Даже далекий от большой политики Оскар Уайльд не поленился написать пьесу о Вере Засулич «Вера, или Нигилисты». И после этого мы ругаем Шпанова или Сурова за тенденциозность…

Во время англо-бурских войн в конце XIX века симпатии России были на стороне буров, несправедливо подвергшихся агрессии, на помощь бурам бросились русские добровольцы и сестры милосердия.

Буры даже стали героями детских песенок:

Мама, купите мне пушку и барабан.

И я поеду к бурам,

И я поеду к бурам Бить англичан!

Одновременно на основе разделения сфер влияния в Афганистане и Тибете продолжал складываться англо-русский союз, направленный против Германии, англичане помогли России с займами на восстановление экономики после поражения от японцев и революционных потрясений 1905 года.

Если обобщить дореволюционное отношение к Англии думающей части русского общества, то эта страна никогда не являлась ни предметом для обожания, ни предметом для ненависти. Дело даже не в Англии, а в общем настрое русской политической и философской мысли. Славянофилы и евразийцы проводили русские или славянские идеи, где для Запада оставалось не много места. Константин Леонтьев вместе с Джоном Стюартом Милем восставал против гибельных «обуржуазивания» и единомыслия общества, ему был ненавистен «усредненный человек» — продукт западной цивилизации. Конечно, иногда славянофилы и прочие антизападники брали под обстрел Англию как часть Запада, однако в ярых англофобов никто не вырос, к Англии относились уважительно, но держали дистанцию, что не мешало, например, отцу славянофильства А Хомякову играть в карты до утра в Английском клубе и одеваться на английский манер.

Западники, вроде Белинского, Грановского и, в известной степени, молодого Герцена, ратовали за свободу и демократию, но никто не призывал копировать английскую систему, наоборот, выпячивались особенности русского народа и его малая приспособленность для европейского уклада жизни (даже англофильство Каткова со временем растворилось в патриотической риторике). Что касается марксистов, то они мыслили категориями социализма, видели в Англии наиболее созревшее для революции государство и были немало удивлены, когда «слабым звеном» оказалась Россия.

Ни славянофилы, ни западники всех мастей не пожалели яда на обличение буржуазности и пошлого мещанства Запада, в том числе и Англии. В «Судьбе России» (1918 г.) Николай Бердяев, возмущаясь мещанской Европой, попутно затронул и империализм Англии: «Культурная роль англичан в Индии, древней стране великих религиозных откровений мудрости, которая и ныне может помочь народам Европы углубить их религиозное сознание, слишком известна, чтобы возможно было поддерживать ложь культурной идеологии империализма… Нельзя отрицать империалистического дара и империалистического признания английского народа. Можно сказать, что Англия имеет географически-империалистическую миссию».

Наши дворяне, наши интеллектуалы, поругивающие цивилизацию, весьма ценили её утилитарные достижения и охотно включали их в свой русский, а потом советский быт. Антианглийские филиппики не мешали им ценить английское сукно, строить английские камины, курить английские трубки, набитые английским табаком, нанимать английских гувернёров и гувернанток, разбивать парки по-английски и разнообразить свою жизнь такими английскими изобретениями, как скачки или покер. Как пишет Владимир Набоков, «в обиходе таких семей, как наша, была давняя склонность ко всему английскому: это слово, кстати сказать, произносилось у нас с классическим ударением (на первом слоге), а бабушка М. Ф. Набокова говорила уже совсем по старинке: аглицки. Дегтярное лондонское мыло, чёрное как смоль в сухом виде… за брекфастом яркий паточный сироп… зубы мы чистили лондонской пастой. Бесконечная череда удобных, добротных изделий, да всякие ладные вещи для разных игр, да снедь текли к нам из Английского магазина на Невском».

— Вот она, цена русскому интеллигенту! — проворчал Кот. — Говорит о высоких идеях, о духовных ценностях, а на самом деле ценит лишь импортный гуталин или какую-нибудь жалкую побрякушку![35]

Кто только не лупит несчастную интеллигенцию, кто только не хлещет ее по щекам! Можно подумать, что именно интеллигенты, а не дерьмовые политики управляли и управляют Россией! А ведь так хочется побранить Гумилева и Блока, плюнуть в физиономии Мандельштаму и Ахматовой, а Маяковского просто зацепить крюком за филейные места и…

Набоков любил англичан и сумел долго их наблюдать изнутри, когда учился в Кембридже. «Между ними и нами, русскими, — некая стена стеклянная; у них свой мир, круглый и твердый, похожий на тщательно расцвеченный глобус. В их душе нет того вдохновенного вихря, биения, сияния, плясового неистовства, той злобы и нежности, которые заводят нас бог знает в какие небеса и бездны; у нас бывают минуты, когда облака на плечо, море по колено, — гуляй, душа! Для англичанина это непонятно, ново, пожалуй, заманчиво. Если, напившись, он и буянит, то буянство его шаблонно и благо душно, и, глядя на него, только улыбаются блюстители порядка, зная, что известной черты он не переступит. А с другой стороны, никогда самый разымчивый хмель не заставит его расчувствоваться, оголить грудь, хлопнуть шапку оземь… Во всякое время — откровенности коробят его».

Крупнейший русский писатель Евгений Замятин проработал в Англии в качестве инженера-кораблестроителя во время Первой мировой войны и полюбил Англию. Во всяком случае, он очень гордился прозвищем «англичанин», которое прилепилась к нему по возвращении на родину, и, естественно, предпочитал английские костюмы и галстуки, не говоря о виски. Но, как и большинство русских интеллектуалов, проникся ненавистью к техническому прогрессу, власти денег и проклятому английскому мещанству в лице викария Дьюи из сатирического романа «Островитяне», написанного об Англии. У викария «расписание часов приема пищи; расписание дней покаяния (два раза в неделю); расписание пользования свежим воздухом; расписание занятия благотворительностью; и, наконец, в числе прочих — одно расписание, из скромности не озаглавленное и специально касавшееся миссис Дьюи, где были выписаны субботы каждой недели».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.