Глава 19 Чердак

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 19

Чердак

I

Богатым на события летом 1851 года, когда люди толпами стекались на лондонскую «Великую выставку», а священник Томас Маршем устраивался в своем новом доме в Норфолке, Чарльз Дарвин принес своим издателям объемистую рукопись, результат восьмилетнего исследования происхождения и повадок усоногих ракообразных.

Монография «Об усоногих», возможно, была не слишком захватывающим чтением, но именно благодаря ей Чарльз Дарвин зарекомендовал себя как уважаемый натуралист и получил, по словам одного биографа, «право говорить, когда пришло время, об изменчивости видов» — то есть об эволюции.

Стоит отметить, что Дарвин продолжил и дальше изучать усоногих. Через три года он произвел на свет 684-страничное исследование усоногих ракообразных и более скромную сопроводительную работу по окаменелым усоногим, не упомянутым в его первой монографии. «Я, как никто другой, ненавижу усоногих», — заявил он по окончании работы, и в этом ему трудно не посочувствовать.

Монография об усоногих раках не стала слишком популярной, как и другая книга, опубликованная в том же 1851 году, — странная, загадочная притча из жизни китобоев, которая называлась просто «Кит». Книга была своевременной, потому что массовая охота на китов уже в то время угрожала им вымиранием, но критики и читающая публика восприняли притчу без энтузиазма. Текст оказался труден для понимания, перегружен рефлексией и огромным количеством фактов.

Месяц спустя книга была выпущена в Америке под другим названием: «Моби Дик». Но там она тоже не пошла. Ее провал кажется странным, ведь автор, тридцатидвухлетний Герман Мелвилл, уже имел большой успех с двумя более ранними романами о морских приключениях — «Тайпи» и «Ому».

«Моби Дик» так и не стал популярен при жизни Мелвилла, та же участь постигла и другие его книги. Он умер, всеми забытый, в 1891 году. Его последняя повесть, «Билли Бадд», нашла своего издателя только через тридцать лет после смерти автора.

Маловероятно, что мистер Маршем читал «Моби Дика» или монографию об усоногих раках, между тем обе эти работы отражают фундаментальную перемену, постигшую мыслящий мир: у многих возникло почти навязчивое стремление разложить на составляющие каждый казавшийся очевидным факт и пристально рассмотреть его. Среди джентльменов, склонных к такому подходу, стали весьма популярны полевые исследования. Некоторые увлеклись геологией и естественными науками, другие сделались антикварами. Самые отважные пожертвовали домашним уютом и годами исследовали самые дальние уголки света. Они стали называться «учеными» (scientists) — это было новое слово, придуманное в 1834 году.

Их любознательность и преданность науке не знали границ. Они с готовностью отправлялись в самые захолустные места и изучали самые ничтожные предметы. Именно в эту эпоху охотник за растениями Роберт Форчун путешествовал по Китаю, притворяясь местным жителем, и тайно собирал сведения о выращивании и обработке чая; Дэвид Ливингстон совершил плавание по реке Замбези и побывал в самых неведомых районах Африки; смелые ботаники прочесывали территории Северной и Южной Америки в поисках новых интересных экземпляров, а двадцатидвухлетний Чарльз Дарвин пустился в качестве натуралиста в эпическое плавание, которое круто изменило не только его, но и наши жизни.

Внимание Дарвина привлекало почти все, с чем он сталкивался во время пятилетнего кругосветного путешествия. Он записал столько фактов и собрал такое количество образцов усоногих, что ему потребовалось еще полтора десятилетия, чтобы разобраться в этих ракообразных. Помимо прочего, у него накопились сотни образцов новых видов растений; он сделал множество важных геологических открытий; разработал широко признанную ученым миром гипотезу, объясняющую формирование коралловых атоллов; собрал материалы, необходимые для создания революционной теории жизни, — неплохое начало для молодого человека, который вместо всего этого вполне мог бы, согласно воле своего отца, сделаться сельским священником, как наш мистер Маршем (Дарвина пугало подобное будущее).

Забавно, но капитан «Бигля» Роберт Фицрой пригласил Дарвина в кругосветное путешествие именно из-за его теологического образования: Фицрой надеялся, что Дарвин сможет доказать божественное происхождение жизни. Джосайя Веджвуд, уговаривая Роберта Дарвина отпустить сына в плавание, тоже напирал на то, что «исследование законов природы — весьма подходящее занятие для священнослужителя».

Однако чем больше Дарвин изучал окружающий мир, тем больше он убеждался в том, что история планеты устроена куда сложнее, чем представляется многим священникам: например, на формирование коралловых атоллов ушло бы гораздо больше времени, чем отведено в Библии на всю историю мироздания, — это вольнодумство совершенно возмущало набожного капитана Фицроя.

В конце концов Дарвин разработал концепцию «выживания сильнейших», как ее иногда называют, или происхождения видов, как он сам ее называл. Эта теория объясняла удивительную сложность живых существ и не предполагала божественного вмешательства. В 1842 году, через шесть лет после окончания путешествия, Дарвин на 230 страницах кратко набросал основные принципы своей теории, а затем… запер свою работу в ящике стола и держал ее там следующие шестнадцать лет. Он понимал, что эта тема слишком взбудоражит общественность.

Задолго до появления дарвиновской теории люди находили вещи, которые противоречили ортодоксально религиозному взгляду на природу. Одна из первых таких находок была сделана всего в нескольких милях от старого дома приходского священника, в деревне Хоксен, где богатый землевладелец и антиквар Джон Фрир обнаружил в конце 1790-х множество кремниевых орудий вперемешку с костями давно вымерших животных. Такое соседство наводило на мысль о том, что древние люди существовали одновременно с этими древними животными. Как рассказал Фрир в своем письме лондонскому Обществу любителей древностей, найденные орудия сделаны людьми, «которые еще не использовали металлы… что относит их к очень древнему периоду».

Идея показалась слишком фантастической для того времени, и ею просто пренебрегли. Секретарь Общества поблагодарил Фрира за его «весьма любопытное сообщение», и в течение следующих сорока лет к этому вопросу больше не возвращались[91].

Затем были сделаны новые находки древних орудий и древних костей. В пещере рядом с Торки, в графстве Девон, преподобный Джон Макенери, католический священник и археолог-любитель, обнаружил неопровержимые свидетельства того, что древние люди охотились на мамонтов и других ныне вымерших животных. Эта мысль показалась Макенери настолько противоречащей библейским текстам, что он сохранил в тайне свои находки.

Потом французский таможенник Жак Буше де Перт нашел человеческие останки и древние орудия в долине реки Сомма и написал объемистую работу «Кельтские и допотопные древности», которая привлекла мировое внимание. В это же время Уильям Пенгелли, директор одной английской частной школы, осмотрел пещеру, обнаруженную Макенери, а также другую, в соседнем Бриксхеме, и опубликовал находки, которые обескураженный Макенери не пожелал сделать достоянием общественности.

Таким образом, к середине столетия человечество убедилось в том, что на Земле имела место доисторическая эпоха, хотя слово prehistory было придумано лишь в 1871 году: слишком уж радикальная идея, чтобы сразу сочинить для нее название.

В начале лета 1858 года натуралист Альфред Рассел Уоллес, исследовавший природу Юго-Восточной Азии, прислал Дарвину набросок статьи, которая произвела на Дарвина сильнейшее впечатление. Статья называлась «К тенденции независимого возникновения вариаций из оригинальной формы». Это была дарвиновская теория, независимо сформулированная другим человеком. «Я никогда не видел более поразительного совпадения, — писал Дарвин. — Если бы у Уоллеса был мой черновик, написанный в 1842 году, он не смог бы сочинить для него лучшего резюме».

Научный этикет требовал, чтобы Дарвин отошел в сторону и отдал Уоллесу право считаться первооткрывателем теории, но Дарвин не мог заставить себя сделать такой благородный жест. Теория эволюции слишком много для него значила. Дело осложнялось тем, что его полуторагодовалый сын Чарльз был тяжело болен скарлатиной. Однако Дарвин нашел время написать письма своим самым высокопоставленным друзьям-ученым, и они помогли ему найти решение.

Был заключен договор, согласно которому Джозеф Хукер и Чарльз Лайель представят краткие изложения обоих трудов на заседании лондонского Линнеевского общества, так что Дарвин и Уоллес будут совместно считаться авторами новой теории. Так они и поступили 1 июля 1858 года. Уоллес, находившийся в далекой Азии, ничего не знал об этих комбинациях. А Дарвин не присутствовал на заседании, потому что в тот день они с женой хоронили сына.

Дарвин немедленно начал работать над книгой, которая была опубликована в ноябре 1859 года и называлась «Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь». Книга сразу же стала бестселлером. Сейчас почти невозможно представить, до какой степени дарвиновская теория потрясла интеллектуальный мир и до какой степени многим хотелось, чтобы она оказалась неверной. Сам Дарвин заметил в письме другу, что писал эту книгу с таким чувством, «как будто признавался в убийстве».

Набожные люди просто не могли согласиться с тем, что Земля древнее, чем они думали. Один ведущий натуралист, Филипп Генри Госс, выдвинул несколько отчаянную альтернативную теорию, названную «прохронизмом», в которой говорилось о том, что Бог нарочно состарил Землю, чтобы пытливым умам было над чем задуматься. По словам Госса, Господь поместил в скальные породы окаменелости в течение той самой недели, пока творил мир.

Однако постепенно образованные люди начали понимать, что мироздание не только старше, чем утверждает Библия, но и гораздо сложнее; что в нем не так уж все совершенно и упорядоченно. Естественно, все это противоречило представлениям скромных священнослужителей, таких как мистер Маршем. С их точки зрения, это было началом конца.

В погоне за сокровищами многие из новой плеяды исследователей наносили ужасные повреждения своим находкам. По словам одного встревоженного обозревателя, они выкапывали из земли артефакты, «как картошку». В Норфолке члены нового археологического общества графства (основанного незадолго до того, как мистер Маршем стал священником нашего прихода) опустошили сотню могильных курганов, то есть большую часть местных древних захоронений, не оставив никаких описаний того, что они обнаружили и как все это выглядело, — к полному отчаянию следующих поколений ученых.

Любопытно, как британцы, открывая свое прошлое, тут же его и уничтожали. Пожалуй, самый характерный образец подобного алчного собирателя древностей — Уильям Гринвил (1820–1918), каноник Даремского собора. Мы с ним уже встречались раньше — это он изобрел искусственную муху для ловли форели «слава Гринвила». За свою долгую жизнь отец Гринвил составил необычную коллекцию артефактов «подаренных, купленных и добытых нечестным путем», по словам одного историка. Он один собственноручно раскопал (хотя здесь, пожалуй, лучше подойдет слово «разворошил») 443 могильных кургана по всей Англии. Его методы можно описать как эффективные, но крайне ненаучные. Он не оставил никаких записей, поэтому зачастую невозможно понять, что в его коллекциях откуда взялось.

Впрочем, Гринвил сделал одно доброе дело — познакомил человека с затейливым именем Огастес Генри Лейн-Фокс Питт-Риверс с волшебной наукой археологией. Питт-Риверс запомнился истории по двум причинам: он был одним из самых влиятельных археологов начальных времен археологии и ужасно неприятным человеком. Мы уже мимоходом упоминали его в этой книге — именно он весело повторял своей несчастной жене, боявшейся кремации: «Черт возьми, женщина, тебя сожгут!»

Питт-Риверс был выходцем из довольно любопытной семьи; с некоторыми ее членами мы тоже сталкивались раньше; особенно занятными персонами были две его двоюродные бабушки. Первая, Пенелопа, вышла замуж за виконта Лигонье Клонмеллского. Если помните, это она закрутила роман с итальянским графом, а потом сбежала со своим лакеем. Вторая в молодости вышла замуж за Питера Бекфорда, но затем по уши влюбилась в его кузена Уильяма, построившего Аббатство Фонтхилл. Обе дамы были дочерьми Джорджа Питта, первого барона Риверса, от которого нашему Питт-Риверсу и досталась двойная фамилия.

Огастес Питт-Риверс, устрашающе крупный мужчина, обладал крайне вспыльчивым нравом. Он деспотично управлял поместьем площадью 27 000 акров, называвшимся Рашмор, неподалеку от Солсбери. Этот человек славился своим тяжелым характером. Однажды его жена пригласила в Рашмор жителей местной деревни, чтобы отпраздновать вместе с ними Рождество, и была сильно расстроена, когда никто из них не пришел. Оказывается, Питт-Риверс, узнав о планах супруги, втайне от нее приказал слуге запереть на замок ворота поместья.

Он был способен на внезапную и неоправданную агрессию. Выгнав одного своего сына из дома за какую-то провинность, он запретил другим детям с ним общаться. Одна из его дочерей по имени Элис пожалела брата и, встретившись с ним на границе поместья, передала ему немного денег. Питт-Риверс узнал об этом и, когда она вернулась в дом, выпорол ослушницу ее же собственным хлыстом для верховой езды.

Питт-Риверсу нравилось выселять со своих земель престарелых арендаторов. Один раз он официально известил о выселении старика и его жены-калеки — обоим было за восемьдесят. У них не осталось родственников, к которым они могли бы переехать, но когда они стали умолять землевладельца передумать, тот живо ответил:

— Да, я получил ваше письмо и понимаю, как вам не хочется покидать Хинтон. Мне очень жаль, но некоторые мои обязанности как владельца поместья вынуждают меня как можно скорей лично переехать в ваш дом.

Стариков выгнали, но Питт-Риверс так и не поселился в их доме. Его биограф Марк Боуден считает, что он даже не собирался этого делать.

Но при всех своих недостатках Питт-Риверс был выдающимся археологом, одним из отцов современной археологии. Он разработал точную методику полевых работ. Он снабжал аккуратными ярлычками каждый найденный фрагмент, каждый черепок разбитой посуды, когда все это еще не считалось совершенно обязательной практикой.

Питт-Риверс первым начал выстраивать археологические находки в систематическую последовательность — этот процесс был назван типологией. Как ни странно, сверкающие сокровища привлекали его меньше, чем предметы повседневного обихода: кубки, гребни, декоративные бусины и т. п., — значение которых раньше сильно недооценивалось. Кроме того, Питт-Риверс сделал археологию более точной наукой. Он изобрел устройство под названием «краниометр», с помощью которого можно было производить высокоточные измерения человеческих черепов. После его смерти коллекция найденных им артефактов составила основу оксфордского музея Питт-Риверса.

По большей части благодаря точной методике Питт-Риверса ко второй половине XIX века археология из охоты за сокровищами превратилась в науку и практика небрежного обращения с предметами старины (этим часто грешили антиквары) ушла в прошлое. Но все же люди продолжали разрушать артефакты. Практически все древние памятники Британии находились в частном владении, и ни один владелец за ними не ухаживал, потому что закон его к этому не обязывал.

Кто-то уничтожал археологические находки, потому что они ему надоедали, кто-то — потому что не понимал их ценности. В местечке Стеннесс на Оркнейских островах, неподалеку от Скара-Брей, один фермер уничтожил доисторический мегалит, известный как камень Одина, потому что камень мешал ему пахать, и собирался сделать то же самое с ныне знаменитыми камнями Стеннесса, но соседи все же уговорили его воздержаться.

Даже такие величественные сооружения, как Стоунхендж, были поразительно беззащитными. Посетители часто вырезали на камнях свои имена и откалывали кусочки на сувениры. Одного туриста застали, когда он пытался добыть сувенир кувалдой. В 1883 году Лондонская и Юго-Западная железные дороги объявили о своих планах протянуть ветку прямо по тому участку, где располагался Стоунхендж. Когда люди начали возмущаться, чиновник из компании заявил, что древний артефакт «уже не поддается восстановлению и ни для кого не представляет ни малейшей пользы».

Итак, британское культурное наследие взывало о спасителе. И он явился. Его звали Джон Лаббок. Как ни странно, мы почти ничего не знаем про него. Трудно представить себе человека, который сделал столько полезных вещей в стольких областях и получил за это столь малую долю признания.

Сын богатого банкира, в детстве Лаббок жил в Кенте, по соседству с Чарльзом Дарвином. Он играл с детьми Дарвина и был вхож в семью. У него рано проявился талант к естествознанию, что расположило к нему ученого соседа. Они вместе проводили много часов в кабинете Дарвина, разглядывая в микроскоп различные образцы живой природы. Одно время Дарвин, впав в депрессию, никого не принимал — кроме юного Лаббока.

Повзрослев, Лаббок пошел по стопам отца и занялся банковским делом, но его сердце было отдано науке. Он был неутомимым, хоть и слегка эксцентричным экспериментатором. Однажды он в течение трех месяцев пытался научить свою собаку читать. Увлекшись археологией, он выучил датский язык, потому что Дания была в то время мировым лидером в этой области.

Рис. 19. Карикатура журнала Punch на Джона Лаббока, автора Акта о банковских каникулах и Акта о защите памятников старины

Лаббока особенно интересовали насекомые. Он держал у себя в гостиной рой пчел и изучал их повадки. В 1886 году он открыл класс пауроподов — семейство крошечных и ранее не замеченных клещей, которые обитают в человеческих домах. Наука обратила внимание на клещей только в середине XX века, и своим открытием Лаббок намного опередил свое время. Это было большим достижением, тем более для банкира, который изучал живую природу только по вечерам и в выходные. Не менее значительным стало его исследование изменчивости нервной системы насекомых, которое поддержало Дарвина и его идею происхождения видов как раз тогда, когда Дарвин в этом особенно нуждался.

Лаббок был не только банкиром и энтомологом, но и замечательным археологом, членом правления Британского музея, членом парламента, ректором Лондонского университета и автором популярных книг. Это он придумал термины «палеолит», «мезолит» и «неолит»; к тому же он одним из первых начал употреблять новое слово «доисторический» (prehistoric).

В качестве политика и члена парламента, выдвинутого от либеральной партии, Лаббок стал защитником рабочих. Он ввел законы, ограничившие рабочий день до десяти часов, а в 1871 году практически в одиночку протолкнул через парламент Акт о банковских каникулах (Bank Holidays Act), который воплощал в жизнь крайне радикальную для того времени идею о том, что у рабочих, помимо церковных праздников и воскресений, должны быть и другие оплаченные регулярные выходные[92].

Сейчас трудно представить, с какой радостью был встречен этот новый закон. Раньше большинство рабочих и служащих освобождалось от работы в страстную пятницу, на Рождество или на следующий после Рождества день (но не в оба этих дня) и по воскресеньям. Теперь же им предоставлялся дополнительный день отдыха, да еще и летом. Лаббок был признан самым популярным человеком в Англии, а банковские каникулы долгое время называли «днями святого Лаббока». В то время никто и не предполагал, что его имя когда-нибудь забудется.

Однако здесь мы будем говорить о другом новшестве, введенном Лаббоком: сохранении древних памятников. В 1872 году Лаббок узнал от пастора сельского прихода в графстве Уилтшир, что в Эйвбери собираются снести часть старинного круга из камней, значительно превышавшего по размерам Стоунхендж (хоть и не такого живописного), чтобы построить на этом месте новые дома.

Лаббок купил этот земельный участок, а также два других памятника старины, находившихся поблизости, — «Длинный курган» (Long Barrow) в Вест-Кеннете и Силбери-хилл (самый большой в Европе рукотворный курган), но, разумеется, он не мог защитить каждый памятник старины, которому грозило уничтожение, поэтому начал проводить закон о сохранении исторических ценностей.

Это было не так-то просто: правящая партия тори под руководством Бенджамина Дизраэли считала данный закон вопиющим нарушением прав частных собственников. Разве может государственный чиновник явиться к землевладельцу и начать ему указывать, как надо управлять его поместьем? Такая идея казалась абсурдной и возмутительной.

Лаббок стоял на своем, и в 1882 году, когда у власти было новое либеральное правительство Уильяма Гладстона, ему удалось провести через парламент Акт о защите памятников старины, который вполне можно назвать краеугольным камнем охранного законодательства.

Поскольку идея защиты памятников вызвала немало разногласий, было решено выбрать на должность первого инспектора древностей человека, уважаемого среди землевладельцев, лучше всего, одного из крупных помещиков. И Лаббок знал такого человека — это был не кто иной, как его будущий тесть, Огастес Генри Лейн-Фокс Питт-Риверс.

Их отношения были весьма странными. Прежде всего, они были почти ровесниками. Так случилось, что недавно овдовевший Лаббок познакомился с дочерью Питт-Риверса Элис, когда в начале 1880-х годов останавливался в замке Говардов. Лаббоку было около пятидесяти, а Элис — всего восемнадцать. Трудно сказать, какая искра между ними пробежала, но вскоре после этого они поженились. Этот брак нельзя назвать абсолютно счастливым. Жена Лаббока была младше некоторых из его детей, что создавало некоторую неловкость. Кроме того, она, судя по всему, мало интересовалась его работой. Тем не менее жить с Лаббоком ей было куда лучше, чем с отцом, который при малейшей провинности драл ее хлыстом.

Лаббок или не знал о жестоком обращении Питт-Риверса с дочерью, или закрывал на это глаза. Во всяком случае, эти двое мужчин прекрасно ладили во всем, что касалось работы: у них было много общих интересов. Питт-Риверс в качестве инспектора памятников старины обладал не слишком большими полномочиями. Его задачей было определить значимость памятников, которым угрожает опасность, и с согласия землевладельца взять их под охрану государства. Несмотря на то, что это снизило бы расходы на содержание земли, многие помещики упирались: еще никогда им не приходилось передавать право управления частью своего поместья в другие руки. Сам Лаббок колебался, прежде чем уступить Силбери-Хилл государству.

Акт не включал дома, замки и церковные сооружения. Он касался лишь доисторических памятников. Управление общественных работ выделило Питт-Риверсу крайне скудные средства; половина его годового бюджета пошла на установку низкого ограждения вокруг единственного могильного кургана, а в 1890 году ему вообще перестали платить жалованье: Управление просто покрывало его расходы и при этом просило, чтобы он перестал «привлекать внимание» ко все новым памятникам.

Питт-Риверс умер в 1900 году. За 18 лет ему удалось занести в реестр всего 43 памятника (сегодня количество описанных памятников составляет свыше 19 000). Но он помог донести до общества две крайне важные идеи: во-первых, древности представляют ценность и их надо защищать, во-вторых, владельцы памятников старины должны о них заботиться.

В его времена эти принципы не всегда пользовались популярностью, однако они привели к появлению других организаций. В 1877 году было основано Общество защиты старинных зданий, которое возглавил Уильям Моррис, а в 1895 году учредили Национальный трест. Наконец-то британские памятники старины оказались под защитой государства.

Некоторым памятникам, впрочем, по-прежнему грозила опасность. Стоунхендж был частной собственностью: его владелец, сэр Эдмунд Антробус, отказывался прислушиваться к советам государственных чиновников и даже не пускал инспекторов в свое поместье. В конце века прошел слух, что анонимный покупатель собирается перевезти эти камни в Америку и разместить их где-то на дальнем Западе в качестве достопримечательности. Если бы Антробус принял это предложение, то его никто не смог бы остановить: соответствующего закона просто не существовало. Мало того, в течение многих лет не было ни одного человека, который захотел бы помешать разграблению национального достояния. В течение десяти лет после смерти Питт-Риверса должность инспектора памятников старины в целях экономии средств оставалась вакантной.

II

Примерно в это же время жизнь британской деревни сильно ухудшилась за счет одного события, о котором сегодня мало кто помнит. Это была одна из самых больших экономических катастроф в истории Британии: сельскохозяйственный упадок 1870-х, когда в течение семи лет фермеры снимали крайне низкие урожаи. В этот раз фермеры и землевладельцы не могли решить проблему простым вздуванием цен, как они обычно делали в прошлом, потому что столкнулись с сильной конкуренцией со стороны заморских производителей, особенно Америки, превратившейся в огромную сельскохозяйственную машину. Благодаря жатке Маккормика и другим грохочущим орудиям американские прерии стали устрашающе плодовиты. С 1872 по 1902 год производство пшеницы в Америке выросло на 700 %, в то время как производство пшеницы в Британии упало более чем на 40 %.

Цены тоже упали. Пшеница, ячмень, овес, бекон, свинина и баранина в последней четверти XIX века стали стоить примерно вдвое меньше, чем пару десятилетий назад. Шерсть подешевела с 28 шиллингов за четырнадцатифунтовый сверток до 12 шиллингов. Тысячи фермеров-арендаторов разорились. Более ста тысяч фермеров и рабочих ушли в города. Поля пустовали, никаких перспектив не было. Деревенские церкви стали подозрительно пустынными: прихожане разъехались кто куда, а те, кто остался, совсем обнищали. Для сельских священников настали трудные времена. Эта должность уже никогда не будет такой же привлекательной, как раньше.

На пике сельскохозяйственного кризиса британское правительство, возглавляемое либералами, сделало странную вещь. Оно ввело налог на наследство. Жизнь тысяч людей, в том числе и нашего мистера Маршема, должна была в скором времени круто измениться.

Новый налог придумал сэр Уильям Джордж Грэнвилл Венэйблс Вернон Харкорт, министр финансов, — человек, которого никто не любил, даже его родные. Харкорт, прозванный за свое необычно крупное телосложение Великаном (Jumbo), вряд ли стремился навредить классу помещиков, поскольку и сам относился к их числу. Семья Харкорта жила в Ньюнэм-парке (если помните, это там первый граф Харкорт перестроил территорию, а потом не узнал места, где был заброшенный деревенский колодец, упал в него и утонул).

Все Харкорты были тори, а Уильям стал либералом — его семья восприняла это как страшное предательство. Впрочем, его налог на наследство напугал даже либералов. Премьер-министр лорд Розбери, который и сам был крупным помещиком, интересовался, будет ли какое-то послабление в случае, если два наследника умрут один за другим. Было бы жестоко, по мнению Розбери, взимать налог с поместья второй раз, если наследник еще не успел восстановить финансовое положение семьи. Однако Харкорт отвечал отказом на все предложения о налоговых льготах.

У Харкорта почти не было шансов унаследовать имущество собственной семьи, и это, несомненно, повлияло на его решения. Думаю, он немало удивился, все-таки став наследником (весной 1904 года внезапно умер сын его старшего брата). Впрочем, Харкорт недолго наслаждался своим везением: спустя шесть месяцев он и сам отправился в мир иной, и его наследникам пришлось дважды платить налог — таких случаев и опасался Розбери. Таким образом, Харкорт получил по заслугам.

Во времена Харкорта налог на наследство был довольно скромным (8 % за поместье стоимостью свыше одного миллиона фунтов стерлингов), но представлял собой надежный источник государственных доходов. Миллионы людей, которым не надо было его платить, поддерживали этот закон и постоянно повышали ставку налога до тех пор, пока накануне Второй мировой войны он не составил 60 % — такой уровень был разорительным даже для самых богатых землевладельцев.

В то же время государство постоянно повышало подоходный налог и придумало еще целый ряд новых налогов — налог на необрабатываемую землю, на добавленную стоимость и прочие; все они легли тяжким бременем на крупных землевладельцев. Двадцатый век стал для высших слоев общества, по словам историка Дэвида Кэннедайна, временем, когда «сгущаются тучи».

Большинство жило в состоянии перманентного кризиса. Когда случалось что-то плохое — крыша прохудилась, а налоги стали неподъемными, — исправить положение можно было только продавая фамильные ценности: картины, гобелены, драгоценности, книги, фарфор, серебряная посуда, редкие марки — все это утекало из богатых английских домов в музеи или в руки иностранцев.

Это как раз было то самое время, когда Генри Клей Фоулджер скупил почти все первоиздания Шекспира, а Джордж Вашингтон Вандербильт приобрел в Британии столько ценностей, что забил ими свой 250-комнатный особняк Билтмор. Эндрю Меллон, Генри Клэй Фрик и Джон П. Морган закупали картины старых мастеров, а Уильям Рэндольф Херст подобрал все остальное.

Едва ли в Британии был хоть один большой дом, в котором ничего не было продано. Хозяева замка Говардов расстались с 110 картинами старых мастеров и более чем с тысячью редких книг. Во дворце Бленэм герцоги Мальборо продали множество картин, в том числе восемнадцать полотен Рубенса и больше полдюжины работ Ван Дейка, но потом, правда, спохватились: жениться на богатых американках было куда выгодней. Сказочно богатый герцог Гамильтон в 1882 году продал разных безделушек на сумму около 400 000 фунтов стерлингов, а потом, несколько лет спустя, выручил еще 250 000 фунтов. Для многих большие аукционные дома Лондона стали чем-то вроде ломбардов.

Некоторые продавали все те ценности, что висели у них на стенах и стояли на полу, а некоторым пришлось продать сами стены и пол. Художественный музей Сент-Луиса приобрел в Уингерворт-холле (Дербишир) целую комнату вместе со всем ее содержимым. Резную лестницу работы Гринлинга Гиббонса забрали из Кассиобери-парка (Хартфордшир) и установили заново в нью-йоркском музее Метрополитен. Иногда продавали целые дома, например Эйджкрофт-холл, красивый тюдоровский особняк из Ланкашира, который разобрали на части, затем уложили части в пронумерованные ящики и перевезли в Ричмонд, штат Виргиния, где дом опять собрали, и он стоит там до сих пор.

Очень редко во всех этих бедах находились и положительные стороны. В 1915 году наследники сэра Эдмунда Антробуса, которые были не в состоянии ухаживать за поместьем, выставили его на торги. Местный бизнесмен и коннозаводчик сэр Сесил Чабб купил Стоунхендж за 6600 фунтов стерлингов — в пересчете на сегодняшние деньги это примерно 300 000, то есть весьма крупная сумма, — и весьма великодушно передал этот исторический памятник в руки государства, после чего Стоунхендж наконец-то стал охраняемым.

Такие счастливые случаи были исключением. Сотни сельских домов ждала печальная участь: они не выдержали кризиса, пришли в запустение и в конце концов пошли под снос. Некоторые здания использовались самым возмутительным образом. Замок Стритлам, некогда одно из красивейших сооружений графства Дарем, отдали армейскому резерву, который в буквальном смысле использовал его в качестве мишени на учениях. Астон Клинтон, роскошный дом XIX века, которым когда-то владели Ротшильды, был куплен советом графства Бэкингемшир; его снесли, чтобы освободить место под безликий центр профессионального обучения. Одна кинокомпания купила богатый старинный дом в Линкольншире только для того, чтобы сжечь его на съемках кульминационной сцены фильма.

Даже Чизик-хаус был в опасности. Одно время в нем располагалась психиатрическая клиника, но потом здание приговорили к сносу. По счастью, здравый смысл возобладал, и здание спасли. Сейчас оно находится под охраной государства.

В течение века Национальный трест спас еще двести домов. Некоторые из них превратились в туристические достопримечательности. Правда, поначалу не все шло гладко. По словам Саймона Дженкинса, автора книги «Тысяча лучших домов Англии», одна старая леди, хозяйка богатого дома, открытого для посетителей, отказывалась покидать гостиную, когда по телевизору показывали скачки. «Посетители считали ее лучшим экспонатом», — добавляет Дженкинс.

Многие большие дома обрели новую жизнь в качестве школ, больниц и других общественных учреждений. Ньюнэм-парк сэра Уильяма Харкорта большую часть XX века служил учебным центром ВВС Великобритании. Сейчас там располагается монашеская обитель.

К сожалению, сотни исторических сооружений были бесцеремонно уничтожены. В 1950-х богатые дома исчезали с лица земли со скоростью два здания в неделю. Точное количество снесенных построек неизвестно. В 1974 году лондонский музей Виктории и Альберта провел ставшую знаменитой выставку «Уничтожение сельского дома», посвященную сносу величественных зданий.

Кураторы выставки, Маркус Винни и Джон Харрис, подсчитали, что Британия утратила всего 1116 прекрасных домов, и эта цифра растет. На данный момент снесено около 2000 домов — из самых красивых, изысканных, поразительных и важных зданий, когда-либо воздвигнутых на нашей планете.

III

Такова была ситуация в конце XIX века, когда мистер Маршем доживал свои последние годы. Это было интересное время, наполненное событиями. В XIX столетии быт и частная жизнь полностью преобразились — изменения коснулись социальной, интеллектуальной и технологической сфер, а также гигиены, моды, сексуальных отношений и почти всего остального.

Мистер Маршем родился в 1822 году в мире, очень похожем на средневековый. Люди освещали свои дома свечами и путешествовали со скоростью черепахи, доктора почти всем своим пациентам назначали пиявок, а новости из дальних краев доходили только к вам через несколько недель или даже месяцев. Но со временем начали появляться, одно за другим, настоящие чудеса: пароходы и скорые поезда, телеграфы, фотография, анестезия, домашний водопровод, газовое освещение, антисептики, холодильники, телефоны, электрические лампочки, граммофоны, автомобили, самолеты, небоскребы, кино, радио и десятки тысяч полезных вещей, от мыла фабричного производства до газонокосилок.

Почти невозможно представить, насколько радикальными были все эти перемены для жителей XIX века, особенно второй его половины. Даже такое обычное для нас понятие, как уик-энд, было в свое время новшеством и нуждалось в объяснениях. Слово weekend (буквально «конец недели») появилось в английском языке в 1879 году, его употребил журнал Notes and Quiries в следующем предложении:

В Стаффордшире, если человек уезжает из дома в субботу днем, чтобы провести вечер субботы и воскресенье где-то в другом месте вместе со своими друзьями, про него говорят, что он проводит свой «уик-энд» там-то и там-то.

По мере того как для большинства людей мир становился все приятней: появились яркое освещение, удобная канализация, условия для ленивого времяпрепровождения и всяческих развлечений, — судьбы других, таких как мистер Маршем, постепенно рушились. Сельскохозяйственный кризис, начавшийся в 1870-х и затянувшийся на многие десятилетия, ударил по сельским священникам и богатым землевладельцам, от которых зависели первые; и тем и другим стало вдвое трудней сохранять свое благосостояние.

К началу XX века сельские священники стали получать гораздо меньше половины тех сумм, которые они получали пятьдесят лет назад. Церковный каталог Крокфорда за 1903 год уныло заявляет, что «значительная часть» духовенства «влачит жалкое существование». Далее там говорится о том, что преподобный Ф. Дж. Блисби подал 470 безуспешных заявлений на вакансию викария и в конце концов ушел жить в работный дом. Такое понятие, как «богатый священник», навсегда осталось в прошлом.

Ветшающие, с протекшими крышами, дома священников, в которых когда-то припеваючи жили сельские пасторы, теперь для многих стали обузой. В XX веке представители духовенства, вышедшие из небогатых семей, еле сводили концы с концами. Миссис Люси Бернетт, жена йоркширского сельского викария, в 1933 году так объясняла церковной комиссии, в каком огромном доме ей приходится хозяйничать:

— Если в моей кухне будет играть духовой оркестр, вы вряд ли услышите его, сидя в гостиной.

Ответственность за обустройство пасторского дома лежала на самих священниках, но они постепенно нищали и не могли справиться с такой обузой. «Многие пасторы жили в своих домах по двадцать, тридцать, даже пятьдесят лет, не делая в них никакого ремонта», — писал в 1964 году Алан Сэвидж в своей истории сельских приходов.

Самым простым решением для церкви было бы приватизировать принадлежащие ей огромные пасторские дома и построить вместо них маленькие. Но члены английских церковных комитетов, отвечавшие за размещение сельских пасторов, не всегда обладали деловой хваткой. Энтони Дженнингс в своей книге «Старый дом приходского священника» (2009) пишет, как в 1983 году они приватизировали свыше трехсот пасторских домов по средней цене 64 000 фунта стерлингов, а на строительство новых, меньших по размеру зданий потратили в среднем по 76 000 фунтов.

Из 13 000 приходских домов, существовавших в 1900 году, только 900 по-прежнему находятся в ведении англиканской церкви. Наш дом был продан в частное владение в 1978 году (за сколько, я не знаю). Он был домом приходского священника в течение 127 лет; за это время в нем успели сменить друг друга восемь сельских священников. Как ни странно, каждый из них задерживался в этом доме дольше, чем тот, кто его построил. Томас Маршем уехал отсюда в 1861 году, всего через десять лет после постройки дома, получив новую должность в Сакслингеме — деревне в двадцати милях к северу, у моря.

Почему он построил себе такой огромный дом — вопрос, на который уже никто не даст ответа. Возможно, он надеялся произвести впечатление на какую-то знакомую ему красивую девушку, но она все равно отвергла его и вышла замуж за другого. А может, она согласилась стать его женой, но умерла, не дождавшись свадьбы. Обе эти ситуации вполне типичны для середины XIX века. Каждая из них объяснила бы некоторые архитектурные загадки пасторского дома, такие как наличие детской комнаты и едва уловимая женственность гостиной, однако все наши догадки так и останутся просто догадками. Можно с уверенностью сказать лишь одно: если мистер Маршем и был счастлив, то счастливым его сделал отнюдь не счастливый брак.

По крайней мере, вполне вероятно, что его отношения с преданной экономкой мисс Уорм были полны тепла и привязанности. Это почти наверняка были самые длительные отношения как в его, так и в ее жизни. Мисс Уорм умерла в 1899 году в возрасте семидесяти шести лет, прослужив экономкой нашего мистера Маршема больше полувека.

В этот же год семейное имение Маршемов в Страттон Стролесс было продано, поделенное на пятнадцать участков (видимо, не нашлось человека, который смог бы купить его целиком). Эта сделка ознаменовала конец четырехсотлетнего процветания семьи Маршемов в графстве. Сегодня о них напоминает лишь паб под названием «Герб Маршема» в соседней деревне Хевингем.

Мистер Маршем пережил свою экономку на неполных шесть лет и умер в доме престарелых в соседнем селе в 1905 году. Ему было восемьдесят три года, и, если не считать время учебы в школе, он провел всю свою жизнь в графстве Норфолк, на территории чуть больше двадцати миль в поперечнике.

IV

Мы начали нашу экскурсию отсюда, с чердака — кажется, что это было очень давно, правда? — когда я залез сюда в поисках источника протечки (оказалось, что все дело в сдвинувшейся черепице, которая пропускала дождевую воду). Там, если помните, я обнаружил дверь, ведущую на крышу — откуда открывался прекрасный сельский вид. И вот я снова забрался сюда — впервые с тех пор, как начал работать над этой книгой. Я хотел посмотреть, не покажется ли мне мир другим теперь, когда я немного лучше узнал мистера Маршема и обстоятельства его жизни.

Но этого не случилось. Напротив, меня поразило, как мало изменился мир со времен мистера Маршема. Воскресни он сейчас, его бы наверняка удивили некоторые новшества: мчащиеся по шоссе автомобили, вертолет, с гулом пролетающий над головой, — но по большей части ландшафт остался прежним и очень знакомым, как бы существующим вне времени.

Разумеется, это впечатление обманчиво. Ландшафт меняется, но меняется слишком медленно и незаметно, 160 лет для него совсем немного. А вот 500 лет назад здесь все было по-другому, если не считать церкви, нескольких фрагментов живой изгороди, очертаний полей и дорог. А еще раньше древний римлянин обронил здесь свою фаллическую подвеску, с которой мы и начали эту книгу.

Перенеситесь в еще более ранее время — скажем, на 400 000 лет назад, — и вашим взорам предстанут львы, слоны и другие экзотические животные, разгуливающие по засушливым равнинам. Эти звери оставили здесь свои кости, которые так удивляли старинных любителей древностей, таких как Джон Фрир из ближайшей деревни Хоксен (правда, место, где он их нашел, слишком далеко, и его не видно с нашей крыши).

Что же привело сюда этих представителей фауны? Климат, который был всего на три градуса теплее, чем нынешний? Возможно, люди со временем будут жить в такой же теплой Британии. А может быть — кто знает, — на месте норфолкских полей появится однажды выжженная солнцем пустыня или зеленый рай с виноградными кущами и фруктами круглый год? Не будем гадать. Как бы там ни было, пейзаж преобразится, и людям придется к нему приспосабливаться гораздо быстрей.

Отсюда, с крыши, нам не видно, сколько энергии и других ресурсов требуется нам для того, чтобы сделать нашу жизнь легкой и удобной. Поразительно много! Из всей энергии, произведенной на Земле с начала промышленной революции, половину мы потребили за последние двадцать лет. При этом процветающие страны использовали энергию в несоизмеримо больших количествах, чем остальные; мы относимся к чрезвычайно привилегированной части человечества.

Сегодня среднестатистическому жителю Танзании требуется почти год на то, чтобы произвести такой же объем углекислого газа, какой без усилий вырабатывает европеец каждые два с половиной дня, а американец — каждые двадцать восемь часов. Короче говоря, мы имеем возможность жить так, как живем, потому что расходуем ресурсы в сотни раз быстрее, чем большинство населения Земли. Но наступит такой день (не думайте, что он за горами), когда шесть миллиардов менее обеспеченных граждан захотят получить все то, что получили мы, — и это потребует больших ресурсов, возможно, даже намного больших, чем те, которыми располагает наша планета.

Вполне возможно, что, по иронии судьбы, в нашем вечном стремлении к комфорту и счастью мы создадим мир, лишенный и энергии, и ресурсов. Но это, конечно, будет темой другой книги.