ГЛАВА 4 «НАСТОЯЩИЕ АНГЛИЧАНЕ» И ДРУГИЕ ВЫДУМКИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА 4 «НАСТОЯЩИЕ АНГЛИЧАНЕ» И ДРУГИЕ ВЫДУМКИ

Мог он стать французом, русским,

Турком или немцем прусским,

Итальянцем тож!

Но, презревши все соблазны

Перейти в народы разны,

Англичанин все ж!

Уильям Швенн Гилберт.

Фрегат ее величества «Пинафор»

Берни Гранта, одну из самых колоритных личностей среди чернокожих британских парламентариев в послевоенные годы, однажды пригласили на прием для парламентариев Содружества. Он уже пять лет представлял в парламенте Тоттенхэм, неспокойную часть центрального Лондона, где живут малоимущие, заработал за это время репутацию человека, который рубит с плеча и благодаря этому стал одним из самых известных «заднескамеечников» в Парламенте. Политиков обходила королева с герцогом Эдинбургским и здоровалась со всеми за руку. Около Гранта первым оказался герцог.

— А вы кто? — осведомился он в своей обычной бесцеремонной манере.

— Я — Берни Грант, член Парламента, — последовал гордый ответ.

— А Парламента которой страны? — поинтересовался герцог.

Грант воспринял неведение герцога Эдинбургского благосклонно, но это было симптоматично. Даже замкнутому в Букингемском дворце принцу-консорту следовало бы иногда выглядывать из окна или читать газеты и знать, что около шести процентов населения Англии не белые и о них уж никак не скажешь, что они принадлежат к «народу» Англии, Шотландии или Уэльса. (Ни того, ни другого ему, конечно, не дано: после женитьбы на принцессе Елизавете принцу Филиппу было официально предложено отказаться от претензий на греческий трон и больше не использовать титул династии Шлезвиг-Гольштейн-Зонденбург-Глюксбург.) Но на собрании политиков со всего мира ему и в голову не могло прийти, что его собственную страну, которую он выбрал своей родиной, может представлять чернокожий. Можно себе представить, что говорил герцог, умение которого делать бестактные замечания уже стало притчей во языцех, рассказывая эту историю от себя в исключительно белых кругах Букингемского дворца: вне сомнения, он сумел доказать, что «все они на одно лицо».

Королева, надо отдать ей должное, когда ее представили, повела себя гораздо лучше: она тут же спросила, великолепно поменяв роли: «Вы Берни Грант, верно? Я видела вас по телевизору».

Грант, когда-то телефонист и профсоюзный активист, попал в палату общин в 1987 году, сначала набравшись опыта в муниципальных советах Лондона, благодаря ловким кулуарным интригам, в результате которых человека, который должен был унаследовать это теплое местечко лейбористской партии от Тоттенхэма, «прокатили» свои же. Гранту суждено было стать объектом ненависти всего правого крыла не столько из-за цвета кожи, сколько из-за того, что он разделяет взгляды чернокожего сообщества. Eму до смерти не забудут, как он прокомментировал бесчинства группы молодежи, в подавляющем большинстве чернокожей, в жилом микрорайоне Бродуотер-Фарм: «Полиции там врезали славно». Один из полицейских, капрал Кейт Блейлок, погиб ужасной смертью: обезумевшая толпа нанесла ему множество колотых и резаных ран. Этого высказывания было достаточно, чтобы от Гранта все отвернулись, а газета «Сан» за ультралевые политические взгляды окрестила его «сбрендивший Берни».

Если от кого-то и можно было ожидать, что он станет воплощением того, что значит быть чернокожим и британцем, то это Бернард Александр Монтгомери Грант. Два средних имени он получил от переживших войну родителей, которые хотели таким образом почтить память двух британских фельдмаршалов. Для родителей он всегда был Монти. Став первым чернокожим главой муниципалитета в Великобритании, Грант вознамерился соответствующим образом отметить свой приход в Парламент. На одном из первых официальных открытий сессии Парламента, когда весь британский истеблишмент появляется в традиционных мантиях и забавных головных уборах, он договорился с двумя другими чернокожими членами Парламента, что все придут в традиционных африканских нарядах. Но в тот самый день им, как выразился Грант, «оказалось слабо», и он единственный из парламентариев-мужчин явился не в костюме с галстуком, а в роскошном хлопчатобумажном одеянии ярких расцветок, какие носят в Западной Африке. Вряд ли можно было более недвусмысленно заявить, что отныне Великобритания — многорасовое общество. Если другие члены Парламента смотрели на это сверху вниз, то спикер, Бернард Уэзерхилл, похоже, в этом не сомневался. Он написал записку и послал ее вниз, на скамьи. В ней говорилось: «Поздравляю! Вы выглядите великолепно».

Однако сменившая его на посту спикера Бетти Бутройд, член Парламента от лейбористской партии, чувствовала себя не так уверенно. Когда на одном из приемов ее представили Гранту, она стала непринужденно болтать с ним, нисколько не подозревая, что он — ее коллега-парламентарий и даже член той же лартии. Позже Шарон, белая помощница Гранта, встретила Бутройд в женском туалете, куда та зашла на быстрый перекур. «Вы ведь не узнали, кто это, верно?» — спросила Шарон. «Конечно узнала, — ответила спикер. — Это бывший верховный комиссар из Сьерра-Леоне».

Присутствие в Англии Берни Гранта — это наследство империи. Никакого кризиса национального самосознания, подобного этому, не случилось бы, не исчезни Британская империя. Здесь не место для еще одного патологического словоизъявления в имперском духе; англичане уже привыкли оглядываться на свое бывшее величие так же, как путешественник созерцает две огромные ноги в пустыне — все, что осталось от статуи Озимандии, царя царей. «Глядите, что содеял я, владыки, и смиритесь!» — взывают письмена с пьедестала, а вокруг «безмолвие песков простерлось к небесам». Что и говорить, упадок власти земной оказался стремительным. В 1900 году половина судов, бороздивших моря, была зарегистрирована в Британии, и страна контролировала около трети мировой торговли. К 1995 году эта доля упала до пяти процентов. По всей Европе короли пытались в подражание британскому монарху построить свою империю: бельгийцы захватили один из немногих зловонных уголков Африки, который не застолбили для себя ни англичане, ни французы; немецкий кайзер Вильгельм II приступил к строительству флота, способного соперничать с Королевскими во-енно-морскими силами. Даже в 1935 году Муссолини осыпал бомбами и травил ядовитыми газами средневековую армию Абиссинии в надежде создать империю, которая, по его мнению, дала бы Италии моральное право сравняться с британской.

Однако власть и влияние англичан были больше чем власть земная. В той или иной степени они придумали многое из того, что есть в сегодняшнем мире. «Мы все родились в мире, „сделанном в Англии", и мир, в котором наши правнуки с годами станут почтенными стариками, будет таким же английским, как эллинский мир был греческим, а вернее, афинским» — так писал об этом один ученый. Англичане придумали существующие по сей день формы футбола и регби, тенниса, бокса, гольфа, скачек, альпинизма и лыжных гонок. Со своим Гран-Туром и первым групповым туром от Томаса Кука они стали родоначальниками современного туризма. Они придумали первый современный пятизвездочный отель (это отель «Савой» с электрическим освещением, шестью лифтами и семидесятью номерами). В 1820-х годах математик Чарльз Бэббидж создал первый в мире компьютер. Шотландец Джон Лоджи Бэрд у себя на чердаке в Гастингсе стал одним из изобретателей телевидения. Первую публичную демонстрацию своего изобретения он провел в лондонском Сохо. Сэндвичи, рождественские открытки, бойскауты, почтовые марки, современное страхование и детективные романы — все это продукты с маркой «Made in England». Когда итальянскому писателю Луиджи Барзини понадобилось как-то образом продемонстрировать преобладание английской культуры, он просто отметил, что, приняв в третьем десятилетии XIX века похоронный черный цвет в качестве основной расцветки мужских костюмов, остальная Европа отдавала ей дань уважения. Это было не только признанием политической и военной мощи империи и экономического воздействия британского пара, угля и стали, это стало свидетельством восприятия британских добродетелей — честности, рассудительности, патриотизма, самоконтроля, честной игры и мужества, — которые сделали эту нацию великой.

В самые мрачные минуты своей жизни англичане склонны полагать, что от всего, что они дали миру, остается лишь малая толика: названия нескольких гранд-отелей — «Бристоль», «Кембридж», «Гранд Бретань»; международные стандарты времени и места, фатомы и униформы и тот факт, что английский стал языком третьего тысячелетия. Теперь le style Anglais[22] мелькает лишь стенографическим знаком моды: если встретишь человека в сшитом у портного твидовом костюме, это скорее всего богатый немец, который занимается станкостроением.

Даже в школах, где старались производить в массовом порядке английских джентльменов и где царил дух непрофессионализма, теперь проповедуется, что единственный способ пробиться в обществе, где положение человека определяют его способности, — это профессионализм.

В общем и целом англичане перенесли конец империи достойно, склоняясь перед неизбежным, спуская флаг и упаковывая чемоданы без особого ажиотажа. Но им понадобилось гораздо больше времени на то, чтобы совладать с его психологическими последствиями внутри самих себя. Им было бы гораздо легче справиться с этим, если бы во все это предприятие не была заложена такая необычная моральная установка.

Для создания империи требовалась инициатива, жадность, мужество, массовое производство, сильная армия, политический замысел и уверенность в своих силах. Технически развитая страна с ограниченными природными ресурсами нуждалась в обширном рынке. А с развитием техники подчинение «примитивных» народов становилось неизбежным. В сердцах патриотов запечатлен образ последних минут генерала Гордона, командира мужественного английского гарнизона, который, стоя на ступеньках форта в Хартуме, руководит его защитой от превосходящих сил диких язычников. На самом деле то, с помощью чего Британия смогла править миром, было наглядно продемонстрировано двенадцать лет спустя в сражении при Омдурмане в Судане. Хотя об этом сражении в основном знают из-за неудачной атаки 21-го уланского полка — в котором служил молодой офицер Уинстон Черчилль, — его исход решили оказавшиеся у англичан шесть пулеметов «максим». Как только войско дервишей ринулось на их позиции, пулеметчикам оставалось лишь взять верный прицел. Красноречивее всего цифры потерь: 28 человек у англичан против 11 000 у дервишей. «Это было не сражение, а расстрел, — писал один свидетель. — Тела не громоздились друг на друге — такое вообще бывает редко: они ровным слоем покрывали вокруг обширное пространство».

Не буду отрицать мужества и энергии многих строителей империи. Речь лишь о том, что история империализма — это союз своекорыстия и технических достижений. Но питало веру Британской империи в свои силы неверное представление о том, что ею движет моральная установка, что есть долг перед Богом, призывающий отправляться и колонизировать места, где люди, к несчастью для себя, родились не под британским флагом. Предпосылка превосходства стала предметом веры. После того как в 1898 году Соединенные Штаты аннексировали Филиппины и стало складываться впечатление, что эта страна начинает строить свою империю, Киплинг сделал ей комплимент, включив в число тех, кому суждено нести «Бремя Белых» и посылать «лучших своих сыновей» «служить» тем, кто еще «полудьяволы-полудети».

Империя дала англичанам шанс почувствовать себя благословенным народом. И чем больших успехов они достигали в ее создании, тем больше уверялись в этом. К концу XIX века все британское (читай — английское) во всем остальном мире считали образцом для подражания. Приезжавших в Лондон поражало само царившее там изобилие, и они нередко проводили связь между процветанием и нравственностью замысла. «Для политической и моральной организации Европы Англия составляет то же, что сердце для физического строения человека, — изливал свои чувства перед порабощенными соотечественниками один польский изгнанник. — Богатство Англии давно стало притчей во языцех; ее денежные ресурсы неограниченны; громадные размеры капиталов, которые составляют ее собственность, или во что-то вложены, или плавают по морям, не поддаются воображению». В результате англичане, которые, естественно, исходили из того, что все описываемое в действительности и есть перечень чисто английских черт, начинали верить, что все остальные народы только и мечтают, что стать англичанами и англичанками.

Задолго до того, как англичане стали накапливать владения во всем мире, приезжавшие в страну иностранцы уже отмечали их отличительные особенности. В силу жизни на острове и изолированности от событий, происходивших в остальных странах Европы, они не могли не стать другими: к тому времени, когда пронесшийся над континентом шквал идей пересекал Ла-Манш, он уже выдыхался и превращался в этакий ласковый зефир, веющий непонятно куда. Самодостаточность дала англичанам возможность изменяться по своему усмотрению. Но вот они стали повелителями величайшей в мире империи. Неудивительно, что это вскружило головы. «Родиться англичанином, — заявил как-то однажды Сесил Родс, — это все равно что выиграть первый приз в жизненной лотерее». И они уверовали, что на них возложена миссия, ниспосланная свыше. Этому поддались даже те, кто, как теоретик искусства Джон Рёскин, лелеял мечты о социальной реформе в своей стране (одно время он пытался создать некую английскую Утопию, собирая сторонников в гильдию под крестом святого Георга). Вот как он выразился в одной из лекций, прочитанных в Оксфорде в 1870 году:

«Теперь же нам открылось высочайшее предназначение — не сравнимое с судьбой любой другой нации — быть принятыми или отвергнутыми. В наших жилах смешалась лучшая северная кровь, и мы еще не вырождаемся как нация. Англии во что бы то ни стало нужно как можно быстрее обзавестись колониями в самых отдаленных уголках земли и привлечь к этому своих наиболее энергичных и достойных представителей… их первейшей задачей должно быть усиление мощи Англии на суше и на море».

Сесил Родс пошел еще дальше, выдавая за явный и неоспоримый факт то, что «так уж вышло, мы — лучшие люди на земле и несем самые высокие идеалы благопристойности, справедливости, свободы и мира». Из этого логически следует, что, как отметил в 1884 году политик Розбери, империя — «величайшее из известных человечеству земных средств творить добро». Подобные высокопарные заявления пренебрежительно игнорировали пару простых истин относительно этого имперского предприятия, а именно то, что строилась империя не по какому-то мессианскому плану, а была создана благодаря усилиям отдельных молодых людей, видевших в этом путь к приключениям и богатству.

Больше того, какие бы неуместные представления о своем превосходстве ни лелеяли молодые строители империи, у них были те же эмоциональные и физиологические потребности, что и у молодежи в любой другой стране. Вера в то, что они «лучшие люди на земле», — если она у них была — ничуть не мешала им скидывать брюки. Например, приезжавшие работать в торговой Компании Гудзонова залива в Канаде вскоре не преминули воспользоваться местным обычаем оказывать радушный прием в постели. Многие заводили местных «жен»-индианок, жили с ними и обеспечивали, когда возвращались в Англию по окончании срока службы. У сэра Джеймса Брука, который чуть ли не в одиночку установил английское влияние на Сараваке, для чего он просто отправился туда, купив корабль, и поставил дело так, что стал раджой, был личный секретарь и местная любовница, и он не скрывал, что стремится к «смешению рас». Брук активно уговаривал белых жен не ехать с мужьями к месту их назначения. Падение морали, быстро проявившееся в колониальном обществе Восточной Африки, оставалось его отличительной чертой аж до 1930-х годов. Прибывший туда в 1902 году Ричард Мейнерцхаген стал свидетелем того, что большинство его собратьев-офицеров разведки — «полковые изгои, по уши в долгах; один беспробудно пьянствует, другой предпочитает женщинам мальчиков и нисколько этого не стыдится. По приезде сюда меня удивляло и поражало, что все они приводили в офицерскую столовую своих местных женщин».

Некоторые попавшие на Восток военные тоже вскоре решали, что теперь, когда они достаточно далеко от английского общества, правила уже другие. Получивший назначение в Индию в 1830-х годах капитан Эдвард Селлон обнаружил, что восточные куртизанки «в совершенстве разбираются в искусстве и хитростях любви, способны угодить любому вкусу, а по внешности и фигуре превосходят всех женщин на земле… Мне не описать наслаждение, испытанное в объятиях этих сирен. Были у меня и англичанки, и француженки, и немки, и польки из всех слоев общества, но они не идут ни в какое сравнение с этими сладострастными сочными гуриями».

Нелегко, если не сказать больше, соотнести это повествование об удовольствиях имперской службы с убежденностью сэра Чарльза Дилка, что естественную «антипатию по отношению к народам с другим цветом кожи англичане проявляют повсеместно».

Похоже, случилось вот что: чем больше построением Британской империи стало заниматься правительство, а не отдельные авантюристы, тем более остро стала осознавать необходимость содержания англичан в «чистоте» правящая бюрократия. По мере накопления владений за границей в стране утверждался морализм. Для очистки английского общества от распущенности XVIII века немало сделали в начале XIX века евангелисты, а после волны пуританства, прокатившейся по стране в 1880-е годы, добродушная терпимость прежних дней отошла в историю. В январе 1909 года после скандала в Кении, связанного с тем, что белый чиновник якобы злоупотреблял официальным положением, государственный секретарь по делам колоний лорд Кроу издал циркуляр, который стал известен как «Доклад о нравственности» или «Циркуляр о наложнице». В этой директиве практика белых колониальных служащих заводить местных любовниц была охарактеризована как «весьма непристойное поведение» и, кроме того, говорилось, что:

«поощряя подобную практику, любой чиновник администрации не может не упасть в глазах туземцев и не умалить свой авторитет… он обязан быть примером почтительности для всех, с кем входит в контакт».

То, как относились к этому французы, составляет просто разительный контраст. Власти в Париже заключили, что наиболее легкий и здоровый способ решить эту проблему в их владениях в Западной Африке — поощрять временные браки своих служащих с местными женщинами. В 1902 году директор по африканским делам французского министерства колоний обращал внимание молодых людей, отправляющихся на службу в тропиках, на совет некоего доктора Баро, который считал, что при невозможности соблюдать воздержание в течение двух или более лет безопаснее всего жениться на местной женщине. Эта мера служила французскому чиновнику защитой от «алкоголизма или половой невоздержанности, которые так распространены в жарких странах». С туземной женой белый получал еще одно преимущество: он пользовался большей популярностью среди местных жителей, которые уже не боялись, что он уведет у кого-нибудь из них жену. Приводились и соображения в духе «реалполитик»: «Не следует забывать, что большинство договоров, подписанных с великими негритянскими вождями, ратифицировалось посредством женитьбы белого мужчины на одной из их дочерей». Постоянства такого альянса не предполагалось («При возвращении во Францию молодая женщина отсылается обратно родителям после вручения ей подарка, с которым она тут же найдет другого мужа»), но были предсказуемы последствия таких браков. Французское правительство выделило средства на две школы, предназначенные для детей от смешанных браков, признавая таким образом слова этого мудрого доктора о том, что «именно созданием расы мулатов мы без особого труда офранцузим Западную Африку».

Лорд Кроу, который на досуге увлекался селекционным разведением шортгорнской мясной породы скота, без сомнения, отверг бы этот совет, как еще один пример низкого уровня морали французов. Спору нет, в Индии, в самом большом английском владении, действительно появился целый класс смешанного англоиндийского населения, который стали рассматривать как буфер между правителями и «туземцами». Но в целом британская элита оправдывала для себя существование империи некоей религиозной миссией. В 1912 году политик лорд Хью Сесил заключил, что призвание Британии свыше в этом мире состоит в том, чтобы «осуществлять правление огромными нецивилизованными массами людей и постепенно выводить их на более высокий уровень жизни». Очевидное решение данной проблемы состояло в том, что жены должны были сопровождать своих мужей, когда им давали назначение в отдаленные уголки империи: когда мем-саиб были на месте, ставни на окнах открывались. Как выразился один австралиец, ставший свидетелем того, что произошло в Новой Гвинее, «вероятно, настоящая погибель для империй — это белая женщина».

На этой стадии англичане были смертельно заражены верой в то, что они обладают неким уникальным даром Божьим. Как писал американский поэт-сатирик Огден Нэш,

Задумаемся — кто такие англичане?

Что еле сдерживают трепет и волненье,

как про себя задумаются сами.

Ведь англичанин — каждый убежден —

Персона, вхожая в клуб избранных персон.

Свидетельств их превосходства было хоть пруд пруди. Британская империя была величайшей империей в мире. Управляли ею из Англии. Следовательно, англичане стояли выше других народов. Не будь это «клуб избранных персон», не окажись английский идеал так тесно связан с необходимостью строительства империи, англичанам, видимо, не так тяжело было бы смириться с понижением статуса своей страны в мире. Сам конец империи, казалось, говорил о том, что англичанину или англичанке больше нет места в мире.

Майкл Уортон, псевдоним Питер Простак, из «Дейли телеграф» сидит в углу гостиной своего загородного дома, а за окном ветер шумит в листве букингемширских березок. Начав свою колонку уже сорок лет тому назад, он по-прежнему еженедельно посылает в газету материал для нее, далеко не тайно подозревая, что колонку сохраняют как свидетельство целой эпохи, как некое утешение для редеющей группы пожилых читателей, которые помнят газету того времени, когда Англия была другой. Эта колонка, причудливая смесь новостей, комментариев и фантазии, появляется во все более неприметных уголках газеты, похожих на комнатушку особняка, выделенную чудаковатому престарелому родственнику молодой четой, которая этот особняк унаследовала. Он плохо представляет, кто в наши дни читает его колонку, если ее вообще читают. Время от времени ему пересылает письма секретарь из высотки в районе лондонских доков, куда сейчас изгнана газета. «В основном их пишут выжившие из ума люди. Они считают, что я за возвращение смертной казни через повешение и телесных наказаний. И они ненавидят ирландцев».

Пишущие ему фанатики чувствуют в Питере Простаке родственную душу. Его представление об Англии — это чистой воды нытье заблудшего народа. Типичное для него стенание звучит следующим образом:

За последние 50 лет они [народ Англии] стали свидетелями того, как все, отличающее англичан, подавляется и высмеивается. У них на глазах все зло, проистекающее из трущоб Америки, — мерзкие развлечения, дегенеративная поп-музыка, феминизм, «политкорректность» — заражает их страну.

У них на глазах искажаются их благопристойные манеры и обычаи. Они стали свидетелями того, как власти стали более уважительно относиться к сексуальным отклонениям, которые даже получили официальное одобрение. У них на глазах отдельные части страны колонизированы иммигрантами, а закон запрещает свободно высказываться о возможных последствиях этого.

Все это причиняет им страдания, но они еще не сказали об этом вслух. С тем, чтобы заговаривать об этом сейчас, они уже запоздали. В прошлом случались и более безобразные вещи; но не в таких масштабах.

Во плоти этот всадник апокалипсиса кажется больше озадаченным, чем неистовым, он вежлив и ведет себя как джентльмен. Когда мы познакомились, я спросил, что он думает о сосуществовании различных культур.

«Сосуществование различных культур? Об этом постоянно твердят политики, епископы и им подобные, но для большинства англичан это пустой звук. Это чепуха, идея, которую нам навязали, но никто ее не принял. Просто англичане — народ послушный и добродушный, поэтому, я считаю, так и вышло».

В этот момент в комнату проковылял его старый слепой лабрадор и наткнулся на телевизор, накрытый большой коричневой накидкой.

Англия в представлении Питера Простака — это, по сути дела, Англия сэра Артура Брайанта, самого популярного историка-националиста XX века. (Он написал сорок книг, и они проданы общим тиражом более 2 миллионов экземпляров.) От брайантовской Англии — Англии помещиков, приходских священников, фермеров и по-старинному изящно пьющего сидр деревенского люда, причем у всех у них лица желтовато-белого оттенка — совсем недалеко до неизбежного убеждения, что допускать в страну людей любого другого цвета кожи — неправильно. Вклад в английскую культуру беженцев из Европы Артур Брайант признавал. Но они, конечно же, тоже желтовато-белые. Совсем другое дело — массовая иммиграция из стран с другими культурами. В марте 1963 года Брайант поведал читателям «Иллюстрейтед Лондон ньюс», что «наплыв… мужчин и женщин других рас, усугубляемый ярко выраженным различием в цвете кожи и чертах лица, а также в привычках и верованиях» был бы весьма нежелателен.

Из людей влиятельных мало кто обращал внимание на Брайанта. Каждую осень конференцию консервативной партии и так захлестывал поток обращений из графств с требованиями «что-то сделать», чтобы остановить иммиграцию. Каждый год эти иерархи собирались на свои совещания и каждый раз игнорировали эти обращения. В 1963 и 1968 годах этим самым иерархам все же пришлось пойти на уступки и пообещать сдерживать иммиграцию. В 1968 году к этому их подтолкнуло зажигательное выступление правого по-литика Эноха Пауэлла, в котором он предвосхитил некий апокалипсис: «Я заглядываю в будущее, и меня переполняют дурные предчувствия. Подобно одному римлянину, мне кажется, что«…Тибр берега наводнил, переполнен кровью…"». Возможно, ссылка на «Энеиду» Вергилия прошла для большинства слушателей незамеченной, но его речь, которую окрестили речью «о реках крови», вызвала бурю негодования, в результате чего Пауэлл оказался в политической пустыне, и это стало, как выразился один из его последователей, проявлением заговора представителей либерального истеблишмента, у которых один сумбур в голове, направленного на то, чтобы игнорировать действительность.

Только глупец станет отрицать тот факт, что значительная часть населения Англии по-прежнему разделяет мнение Пауэлла о том, что наплыв значительного числа представителей чуждых культур является ошибкой. По их мнению, иммиграционный вопрос и есть объяснение того, что страна летит ко всем чертям. И все же по большому счету межрасовые отношения в Британии не так плохи. Хотя их страна не зависима от Великобритании, 2 миллиона живущих в Англии ирландцев сохранили право на голосование. Ирландское же правительство не вводит такую же привилегию уже 70 лет. Многие граждане Ирландии сражались в рядах английской армии во время Второй мировой войны, этого катаклизма, который у ирландского правительства с его ярко выраженным «нейтралитетом» престранно именовался не более чем «чрезвычайным положением». Но конечно же, когда люди обсуждают межрасовые отношения, речь идет не об ирландцах. Ирландцы — белые, а Брайанта, Пауэлла и остальных тревожил приезд людей с другим цветом кожи.

Они, естественно, были правы относительно внезапности произошедшего. В 1951 году общее число выходцев из стран Карибского бассейна и Южной Азии в Британии составляло 80 000 человек, и по большей части они жили в нескольких городах и портах. Через 20 лет эта цифра достигла 1 500 000. Сорок лет спустя, по результатам переписи населения в 1991 году, число представителей этнических меньшинств превысило 3 000 000. Это был просто взрыв. Больше того, иммигранты не рассредоточились по всему Соединенному Королевству, а сконцентрировались в Англии — там этнические меньшинства составляют более 6 процентов населения, — и их почти нет в Шотландии и Уэльсе. Более двух третей представителей этнических меньшинств сосредоточено на юго-востоке Англии и в Уэст-Мидлендс. Отдельные районы таких городов, как Лондон, Лестер или Бирмингем, по своему облику вроде уже и не имеют никакого отношения к Англии Артура Брайанта. В этих местах сосуществование различных культур — это гораздо больше, чем благочестивый лепет из уст епископов и политиков. Это жизненная реальность, где вместо англиканской церкви — мечети или храмы, а старинные лавки со всякой всячиной на углах улиц сменили мясные халяльные, то есть разрешенные, лавки и магазины по продаже сари. В округе Спиталфилдс к востоку от Лондона, где бежавшие от преследований гугеноты наладили в конце XVII — начале XVIII веков шелкопрядение, 60 процентов населения теперь — бангладешцы. В некоторых районах Брэдфорда более половины населения — выходцы из Пакистана. И все же азиаты, африканцы или уроженцы Вест-Индии почти никогда не занимают эти городские районы полностью. По всей Англии лишь в трех округах местного самоуправления на пять человек населения приходится меньше одного белого (самая высокая концентрация небелого населения — 90 процентов — наблюдается в Илинге, в составе Большого Лондона). Нигде в Англии не достигнут уровень Соединенных Штатов, где в городах есть целые районы с исключительно чернокожим населением.

Законы о гражданстве тоже сравнительно либеральны: британским гражданином может стать любой родившийся в Британии у проживающих там по закону родителей. Совсем иное положение в Германии. К началу 1997 года там проживало 7 200 000 иммигрантов — 9 процентов всего населения. Однако пытавшиеся оформить свой статус встретились с тем, что надо прожить в стране не менее пятнадцати лет, чтобы только получить право на подачу заявления на получение гражданства, и потратить еще больше лет, чтобы получить его. Причина в том, что даже через столько лет после дискредитации этой идеи Гитлером немецкие власти по-прежнему придерживаются представления, что действуют от имени некоего «Volk» — «народа», и принадлежность к этому народу определяется кровью. Ваша семья могла прожить в Казахстане не одно поколение, но если у вас фамилия Шмидт или Мюллер, вы можете тут же получить немецкий паспорт: гражданство определяется генетически.

В целом англичане могут гордиться своими достижениями в области межрасовых отношений. Внезапная иммиграция в крупных масштабах не была чем-то хорошо продуманным, и если бы не желание свести к минимуму реальные проблемы, с которыми до сих пор могут столкнуться члены общин этнических меньшинств, обстановка могла быть гораздо более напряженной. Избежать этого помогло многое. Региональный акцент в английском языке настолько ярко выражен, что не поймешь, какого цвета кожи манчестерец, ливерпулец или бирмингемец, с которым говоришь по телефону, особенно если вы одного поколения. Процветающая в стране молодежная культура на цвет кожи внимания не обращает. Помогала и свойственная англичанам щепетильность: Роберт Тейлор, теперь процветающий фотограф, живо вспоминает, как его, волнующегося юного хориста, пригласили петь в хоре собора в Хирфорде. Хор проходил по проходу между сиденьями, когда в соборе появилась жена епископа, которая пыталась поймать маленькую черную собачку. «Сюда, Самбо[23], — громко приказала она и, подняв глаза, увидела в составе хора чернокожего ребенка. — О, прошу прощения», — извиняющимся тоном тут же выпалила она.

Однако по-прежнему обращаешь внимание, что при знакомстве люди часто называют себя «чернокожими британцами» или «бенгальскими британцами», но редко кто скажет, что он «черный англичанин». Берни Грант называет себя британцем потому, что британцы — «это и другие угнетенные народы, такие как уэльсцы или шотландцы. Попробуй я назвать себя англичанином, так это слово застрянет у меня в глотке». Другие скажут вам, что британцами они могут ощущать себя, будучи иммигрантами, но чтобы считать себя англичанином, нужно родиться в этой стране. Такое отношение применимо как к белым иммигрантам, так и к чернокожим и азиатам. Получается, что «британец» — понятие многозначное: можно быть шотландцем или валлийцем и одновременно британцем, а можно быть британцем сомалийским или бангладешским. Расовые предрассудки, конечно, существуют. Но что поражает во многих из этих иммигрантов, это бьющий через край оптимизм по отношению к своему новому дому. Дело не только в том, что очень немногие строят по планы по возвращению в страну, которую они покинули, а в том, что весьма многим, похоже, очень нравится то, что они обрели в Англии. Когда в январе 1998 года газета «Дейли телеграф» решила выяснить, как прижились иммигранты, ответы были на удивление положительными. Доктор Заки Бадави, председатель Союза имамов и мечетей, считает, что для мусульманина лучшего места в мире просто нет: ему страшно нравится, что страна умеет смеяться над собой. Суриндера Гилла, лавочника из Оксфордшира, приятно поразил тот факт, что полицейских нельзя подкупить. Музыковед Аби Розенталь, бежавший из Германии, считает, что такие качества, как справедливость и свобода поступать по своему выбору, сделали Англию «гораздо более цивилизованной страной по сравнению с той, откуда я приехал». Омния Мазук, консультирующий педиатр из Ливерпуля, полагает, что «замечательно жить в стране, где ценят заслуги и не работают дети». Преподаватель Хари Шукла, индус, уехавший из Кении в 1973 году, заявил, что хотя сейчас различные культуры сосуществуют в большинстве стран Европы, ни одна из них не достигла такого уровня интеграции.

Как это далеко от мира Питера Простака, многие из читателей которого, как я подозреваю, вероятно, никогда и не встречались с выходцами из Азии или Вест-Индии, разве что с владельцем лавки на углу или кондуктором в автобусе. Они были готовы к тому, что приезжающие в Англию черные или азиаты будут выполнять работу, от которой отказываются англичане. Им и в голову не приходило, что те приедут в таком количестве и привнесут с собой свою культуру, а предполагали они, похоже, что это будут люди, которые хотели бы быть англичанами, не случись так, что родились они не в Англии.

Их отношение, если бы только они отдавали себе в этом отчет, не так далеко ушло от веры Берни Гранта в свою «британскость». Глубоко внутри у них заложено убеждение, что англичанин или англичанка — «свободнорожденный» человек в свободном обществе. Натурализовавшийся гражданин может быть «британцем», но это нечто совсем другое. Больше всего им претит то, что некоторые вещи стало нельзя произносить вслух, например, изъявлять сомнение в существовании различных культур, поэтому их лишь цедят сквозь зубы по углам или рявкают разукрашенные татуировками громилы в больших кожаных ботинках. Отличающиеся терпимостью представления правящей элиты, которая постаралась поставить дискриминацию вне закона, по большей части восторжествовала. Сидя за кальвадосом в центре Лондона, писатель Саймон Рейвен откликнулся на эту тему с раздражением:

«Это просто абсолютно не по-английски говорить, что ты не можешь что-то сказать. Свобода слова — часть интеллектуальной жизни нашей страны. Когда я учился в Кембридже, у нас было двое или трое чернокожих — принцы или что-то в этом духе. Но они были джентльменами. В целом англичане были рады видеть чернокожих, а также рады видеть, как они уезжают.

Последняя фраза могла быть взята напрямую из колонки Питера Простака. И все же есть нечто необычное в чудаковатом презрении майкла Уортона к новой Англии, которое прослеживается в течение полувека существования этой его колонки. Ибо страшная тайна этого чистокровного на вид англичанина кроется в том, что сам Уортон наполовину немец, а его предки — евреи, преуспевшие в торговле шерстью в Брэдфорде. Такая же история со многими другими, кто громче всех кричит о своей английскости. Покойный отец журналиста Перегрина Уостхорна, в колонках которого в «Санди телеграф» в 1980-х годах раздавались предупреждения об опасности, грозящей целостности Англии, с гордостью говорил, что он — полковник Кок де Горейнд. Стивен Фрай, сделавший артистическую карьеру, играя самого что ни на есть английского хитроумного дворецкого Дживса — наполовину венгр, наполовину еврей. Фамилия «самого английского» из популярных поэтов, Джона Бетчемана, — немецко-голландская; «самый что ни на есть английский» архитектор Лютьенс происходит из шлезвиг-гольштейнской семьи. Многие из консерваторов, громче всех призывающих защитить Англию от захвата Европейским союзом, такие как политик Майкл Хауард и журналист Майкл Портильо, вышли из семей иммигрантов. А строки об англичанине, который остался «англичанин все ж», положил на музыку сэр Артур Салливан, мать которого родом из старинной итальянской семьи.

Вот таким окольным путем мы пришли к выводу, что чувства, отраженные в песенке У.Ш.Гилберта, верны, если речь идет о сопротивлении соблазну перейти в другие народы. Быть или не быть англичанином — действительно дело выбора.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.