Глава пятая О ПОЭЗИИ ПУШКИНСКОЙ ЭПОХИ
Глава пятая
О ПОЭЗИИ ПУШКИНСКОЙ ЭПОХИ
Только что разобранные стихи, созданные в 1840 году, лежат уже как бы за пределами Пушкинской поэтической эпохи. И, в частности, именно ощущение конца этой великой и прекрасной эпохи определило тон глубокого отчаяния, звучащий в этих стихах.
Уместно сказать здесь хотя бы несколько слов о "Пушкинской эпохе". Ее смысл и значение должен понимать каждый, кто интересуется поэзией. Это была эпоха высшего расцвета, золотой век русской поэзии. Но это не всегда осознается. В частности, творчество самого Пушкина затмевает в глазах многих людей наследство его соратников и современников.
Конечно, Пушкин — величайший русский поэт, он сам по себе — целая эпоха. И все же о высших достижениях лириков его поры можно говорить в одном ряду с его поэзией.
Прежде всего, современником Пушкина был гениальный Тютчев (1803?1873). Он создал при жизни Пушкина не менее половины своих прекраснейших творений, в том числе такие вершины мировой лирики, как "Бессонница", "Полдень", "Как океан объемлет шар земной...", "Здесь, где так вяло свод небесный...", "Безумие", "Осенний вечер", "Silentium!", "Сон на море", "Я лютеран люблю богослуженье...", "О чем ты воешь, ветр ночной...", "И гроб опущен уж в могилу...", "Вечер мглистый и ненастный...", "Тени сизые смесились...", "И чувства нет в твоих очах...", "Так здесь?то суждено нам было..." и другие[35].
Вслед за тем Тютчев почти ничего не писал более десяти лет. Когда же в 1850?х годах он вновь обратился к творчеству, он выступал уже, в сущности, как иной поэт. Исключительно характерно, что в его поздних стихах произошло как бы распадение единой, цельной когда?то поэтической стихии: он преимущественно создает теперь либо глубоко интимную любовную лирику, либо открыто "публицистические" стихи. Между тем в его творчестве пушкинской поры нераздельно слиты личностное и всеобщее, исповедь и проповедь, интимное переживание и размышление о судьбах мира.
Эта цельность художественного миросозерцания — неотъемлемое свойство поэзии пушкинской эпохи. "Ау!". От обращения к возлюбленной поэт совершенно свободно и естественно переходит к гимну в честь истории своего народа и снова — также легко — возвращается к самому себе и к той "голубоокой, младой", которую любит.
Эта цельность, эта поэтическая свобода и явилась необходимой почвой золотого века русской поэзии. Рядом с Пушкиным и Тютчевым выступили, по меньшей мере, шестнадцать больших лирических поэтов, которые в своих высших взлетах создали бесценные сокровища русского поэтического слова.
Это, во?первых, старшие современники Пушкина, у которых он вначале учился и которые потом сами воспринимали его великие уроки, — Жуковский, Батюшков, Денис Давыдов, Вяземский, Катенин.
Это, далее, непосредственные соратники, каждый из которых шел, тем не менее, своей неповторимой дорогой — Боратынский, Языков, Дельвиг, Веневитинов.
Это, наконец, поэты иной школы, развивавшейся особыми путями и непосредственно подготовлявшей, в частности, поэзию Лермонтова и Некрасова, — школы, которую возглавлял Катенин; к ней принадлежит Грибоедов, Кюхельбекер, Александр Одоевский и др.
Если собрать в одну достаточно объемистую книгу наиболее значительные и зрелые стихотворения этих лучших лириков Пушкинской эпохи[36], книга эта предстанет как чистое золото поэзии.
И дело не просто в том, что никакая другая эпоха не знает, в сущности, такого богатства и многообразия глубоких и самобытных поэтических голосов. Дело в том, что сама эпоха Пушкина — о чем, конечно, свидетельствует, прежде всего, его собственная поэзия — явилась небывало благодатной почвой лирического творчества.
Часто и верно говорят, что лирика — это, прежде всего, достояние юности. А пушкинская пора как раз и была цветущей юностью новой русской культуры и обладала непревзойденным даром лирической поэзии.
Но в юности уже проявляются, хотя и не развертываются во всю силу, все возможности, осуществляемые зрелостью. Именно так в творчестве Пушкина и его соратников как бы предвосхищены и воплощены с наибольшей цельностью и естественностью едва ли не все ведущие стремления, главные потоки последующей русской поэзии.
Вот стихи, которые, кажется, мог бы написать Лермонтов:
Открылся бал. Кружась, летели
Четы младые за четой;
Одежды роскошью блестели,
А лица — свежей красотой.
. . . . . . . . . . . .
Стоял я долго. Зал гремел...
Вдруг без размера полетел
За звуком звук. Я оглянулся,
Вперил глаза; весь содрогнулся;
Мороз по телу пробежал.
Свет меркнул... Весь огромный зал
Был полон остовов... Четами
Сплетясь, толпясь, друг друга мча,
Обнявшись желтыми костями,
Кружатся, по полу стуча,
Они зал быстро облетали.
Лиц прелесть, станов красота
С костей их — все покровы спали.
Одно осталось: их уста,
Как прежде, все еще смеялись;
Но одинаков был у всех
Широких уст безгласный смех...
Эти стихи написаны, когда Лермонтов был еще ребенком. Их написал в 1825 году Александр Одоевский. Замечу кстати, что они предвосхищают и известные стихи Блока из цикла "Пляски смерти" (1912?1914).
Еще стихи:
Голова ль моя, головушка,
Голова ли молодецкая,
Что болишь ты, что ты клонишься
Ко груди, к плечу могучему?
Ты не то была, удалая,
В прежние годы, в дни разгульные,
В русых кудрях, в красоте твоей,
В той ли шапке, шапке бархатной,
Соболями отороченной...
Кто это — Кольцов, Никитин, Суриков? Нет, это написано Дельвигом задолго до того, как Кольцов сложил первые свои стихи.
А вот еще начало стихотворения:
В селе Зажитном двор широкий,
Тесовая изба,
Светлица и терём высокий,
Беленая труба.
Ни в чем не скуден двор богатый:
Ни в хлебе, ни в вине,
Ни в мягкой рухляди камчатой,
Ни в золотой казне.
Хозяин, староста округа,
Родился сиротой,
Без рода, племени и друга,
С одною нищетой.
И с нею век бы жил детина;
Но сжалился мужик:
Взял в дом, и как родного сына
Взрастил его старик...
Это очень похоже на Некрасова. Но эти стихи написаны за несколько лет до рождения Некрасова Павлом Катениным.
Другие стихи явно напоминают лирику Фета:
Чем опять душа полна,
Что опять в ней пробудилось?
Что с тобой к ней возвратилось,
Перелетная весна?
Я смотрю на небеса...
Облака, летя, сияют
И, сияя, улетают
За далекие леса...
Однако это написал, опять?таки до рождения Фета в 1816 году, Василий Андреевич Жуковский.
Но пойдем дальше, в двадцатый век:
...Открой глаза на всю природу,
Мне тайный голос отвечал,
Но дай им выбор и свободу,
Твой час еще не наступал:
Теперь гонись за жизнью дивной
И каждый миг в ней воскрешай,
На каждый звук ее призывный
Отзывной песнью отвечай!
Когда ж минуты удивленья,
Как сон туманный, пролетят
И тайны вечного творенья
Ясней прочтет спокойный взгляд,
Смирится гордое желанье
Весь мир обнять в единый миг,
И звуки тихих струн твоих
Сольются в стройные созданья...
Не правда ли, читая эти стихи, можно вспомнить зрелую поэзию Блока? Их написал поэт огромных несвершенных возможностей, Дмитрий Веневитинов, скончавшийся в 1827 году, не достигнув двадцатидвухлетнего возраста...
Прочитаем теперь эти стихи:
Когда в страдании девица отойдет
И труп синеющий остынет,
Напрасно на него любовь и амвру льет,
И облаком цветов окинет.
Бледна, как лилия в лазури васильков,
Как восковое изваянье;
Нет радости в цветах для вянущих перстов,
И суетно благоуханье.
Неужели эти строфы созданы не в XX веке? Так легко поверить, что их написал Иннокентий Анненский. Однако перед нами стихи Батюшкова, 1821 год...
А вот это уже напоминает Велимира Хлебникова:
Что за кочевья чернеются
Средь пылающих огней?
Идут под затворы молодцы
За святую Русь.
За святую Русь неволя и казни
Радость и слава!
Весело ляжем живые
За святую Русь.
Дикие кони стреножены,
Дремлет дикий их пастух,
В юртах, засыпая, узники
Видят Русь во сне.
За святую Русь неволя и казни
Радость и слава!
Весело ляжем живые
За святую Русь...
Это написал в 1830 году Александр Одоевский.
Поразительно близки "Столбцам" Николая Заболоцкого следующие стихи:
Это написал в 1830 году Александр Одоевский.
Уж луга и нивы пусты,
Пахарь в хижине храпит...
Братцы, что за важный вид!
На большом листе капусты
Вон Шишимора летит:
На ковре на самолете
Хитрый казнодей сидит;
Полночь близко; он к работе,
К черным радостям спешит...
Пауков добычу крадет
И высасывает мух;
Он со всякой ведьмой ладит,
Он наушник злых старух.
В сад ли лазить кто решится
К милой в ночь через забор?
Вдруг Шишимора примчится,
Свистнет, весь поднимет двор,
Всех напустит на детину,
Дворнику подаст дубину,
Псов разбудит: стук и вой!
И с разодранной шинелью,
И с разбитой головой
Путь к опасному веселью,
Обтирая кровь и пот,
Страстный витязь проклянет!..
Это написал в 1830 году Александр Одоевский.
Стихи эти написал соратник Грибоедова Кюхельбекер...
А вот эти стихи по ряду черт родственны есенинской поэзии:
Когда умру, смиренно совершите
По мне обряд печальный и святой,
И мне стихов надгробных не пишите,
И мрамора не ставьте надо мной.
. . . . . . . . . . . . . . .
Во славу мне все чашу круговую
Наполните блистательным вином,
Торжественно пропойте песнь родную
И пьянствуйте о имени моем.
Все тлен и миг! Блажен, кому с друзьями
Свою весну пропировать дано,
Кто видит мир туманными глазами
И любит жизнь за песни и вино!..
Это стихи Николая Языкова.
И, наконец, приведу строфы, очень напоминающие Твардовского:
Не раз мне с дела и с безделья,
Не раз с унынья и с веселья,
С излишества добра и зла,
С тоски столичного похмелья
О четырех колесах келья
Душеспасительна была.
Хоть телу мало в ней простору,
Но духом на просторе я.
И недоступные обзору
Из глаз бегущие края...
. . . . . . . . . . . . . .
Как волны льющиеся тучи;
Здесь лес обширный и дремучий,
Там море жатвы золотой
Все тешит глаз разнообразно
Картиной стройной и живой,
И мысль свободно и развязно,
Сама, как птица на лету,
Парит, кружится и ныряет
И мимолетом обнимает
И даль, и глубь, и высоту.
. . . . . . . . . . . . .
Так! Отъезжать люблю порою,
Чтоб в самого себя войти,
И говорю другим: прости!
Чтоб поздороваться с собою.
. . . . . . . . . . . . .
Люблю по нивам, по горам
За тридевять земель, как в сказке,
Летать за музой по следам
В стихоподатливой коляске;
Земли не слышу под собой,
И только на толчке, иль в яме,
Или на рифме поупрямей
Опомнится ездок земной...
Эти строки написаны за век с четвертью до поэмы "За далью — даль" Петром Вяземским...
Не следует понимать эти сопоставления как доказательства прямого продолжения (а тем более подражания) поэзии Пушкинской поры в творчестве позднейших поэтов. Кстати сказать, в иных случаях можно с большими основаниями предположить, что поэзия предшественника вообще была неизвестная потомку. Так, Некрасов едва ли знал поэзию Катенина, а Хлебников — приведенные стихи Одоевского, опубликованные лишь в 1922 году, в год смерти Хлебникова.
Существо дела именно в том, о чем уже было сказано: Пушкинская эпоха это та полнокровная юность русской поэзии, которая в той или иной форме воплотила в себе ее основные грядущие возможности и стремления.
Впрочем, естественно может возникнуть вопрос: почему выше не дано сопоставлений с такими поэтами XX века, как Маяковский, Пастернак, Цветаева и т. п. Это обусловлено тем, что названные поэты, имеющие много общего, в значительной степени обращались — через голову Пушкинской эпохи — к русской поэзии XVIII века. Об этом убедительно говорится в ряде исследований по истории русской поэтической культуры.
В творчестве названных поэтов мы найдем мощные отзвуки поэзии Ломоносова, Хераскова, Державина, Василия Майкова, Радищева. Обратимся, например, к наследию наиболее известного и величайшего поэта XVIII века Гавриила Державина.
Его "Песню рудокопов" так и хочется записать "лесенкой" Маяковского:
Пусть горы могут сталью стать:
Не устать
Нам ломать их, разбивать,
Рассыпать,
Серой, порохом все рвать!
Когда ж там вдруг
Гром грянет: бух!
Сколь всякий из нас рад!
Такие стихи не сыщешь у поэтов Пушкинской эпохи.
А вот державинские строфы, явно напоминающие стих Марины Цветаевой:
Как ночь с ланит сверкай зарями,
Как вихорь — прах плащом сметай,
Как птица — подлетай крылами
И в длани с визгом ударяй.
Жги души, огнь бросай в сердца
От смуглого лица.
. . . . . . . . . .
Да вопль эвоа! ужасный,
Вдали мешаясь с воем псов,
Лиет повсюду гулы страшны,
А сластолюбию любовь.
Жги души, огнь бросай в сердца
От смуглого лица.
Или, наконец, стихи Державина, по своему образному строю близкие раннему Пастернаку, — стихи о взбесившихся конях:
С борозд кровава пена клубом
И волны от копыт текут.
Уже, в жару ярясь сугубом
Друг друга жмут, кусают, бьют
И, по распутьям мчась в расстройстве,
Как бы волшебством обуяв,
Рвут сбрую в злобном своевольстве;
И, цели своея не знав,
Крушат подножье, ось, колеса,
Возница падает под них.
Без управленья, перевеса,
И колесница вмиг,
Как лодка, бурей устремленна,
Без кормщика, снастей, средь волн
Разломана и раздробленна
В ров мрачный ввержется вверх дном,
Рассбруенные Буцефалы,
Томясь от жажды, от алчбы,
Чрез камни, пни, бугры, забралы
Несутся, скачут на дыбы...
И в толь остервененьи лютом,
Все силы сами потеряв,
Падут стремглав смердящим трупом,
Безумной воли жертвой став...