9. «И третий Рим лежит во прахе, а уж четвертому не быть»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

9. «И третий Рим лежит во прахе, а уж четвертому не быть»

Параллель «Москва – Рим» – еще один чрезвычайно важный ход в смысловой структуре «Мастера и Маргариты». Она отчасти разобрана Б. Гаспаровым в цитированной выше работе. Гаспаров сравнивает современную Булгакову Москву с Римом времен Понтия Пилата и более поздним – первых веков христианства. Подобный анализ позволяет говорить о смелом социальном сопоставлении античного Рима с Москвой 1920–30-х годов, об особом ощущении гибели, катастрофы, сближающем в сознании Булгакова обе эпохи. «Осовременивание» некоторых эпизодов романа мастера, связанных с Римом (тост за кесаря, могущество тайной службы и др.), происходит не за счет искажения исторических реалий, а за счет возникновения у читателя неконтролируемых ассоциаций, чего писатель добивается точной акцентировкой. Поскольку конфликт Пилата с Иешуа сюжетно возникает из-за непризнания Иешуа верховной власти кесаря, Рим становится символом беспощадной власти, губящей всякое неординарное явление. Сходная ситуация и в Москве: наделенные властью литераторы всячески третируют мастера. Б. Гаспаров ассоциативно связывает московские пожары с пожарами Рима при Нероне, добавляя в «общий античный антураж» финдиректора Римского, а также литераторов Амвросия и Фоку. «Кстати, Амвросий и Фока – имена римских епископов (IV и II век соответственно), причем Фока погиб при императоре Траяне (ср. амплуа „неудачника“ у Фоки в романе)».[152]

Параллель «Москва – Рим» можно продолжить, вспомнив известное в православии и в кругах славянофилов положение «Москва – третий Рим» и связав таким образом московские символические пожары с гибелью самой идеи о Москве – столпе православия.

Во-первых, именно сатана видит апокалиптическое, изломанное солнце в окнах домов, «любуется» им в предпасхальную субботу. Во-вторых, символические пожары, устроенные его свитой, предполагают уничтожение идеи памяти (вместе с гибелью особняка, принадлежность которого фамилии Грибоедовых кажется к моменту его уничтожения призрачной; вместе с гибелью подвала застройщика и квартиры № 50). Сожжение торгсина – гибель идеи материального благополучия. Реальное уничтожение может быть отсрочено, но избранный Булгаковым символ явно указывает на духовную гибель. В-третьих, судьба головы покойного Берлиоза буквально повторяет судьбу головы последнего языческого киевского князя Святослава, превращенной половцами в золоченую чашу, т. е. мы видим пример временн?й замкнутости: Москва постепенно возвращается в дохристианское состояние. В связи с этим стоит обратить внимание и на кремацию тела Берлиоза. («Поспеем ли за цветами заехать? – беспокоился маленький, – кремация, ты говоришь, в два?» (с. 637).) В Москве 1920–30-х годов, имеющей единственный крематорий, кремация была вовсе не обязательна и многих высокопоставленных деятелей хоронили традиционным способом. Но поскольку фигура Берлиоза символична, не только его голова – аллюзия на языческие времена, но и сожжение тела произведено вместо христианского предания земле. Москва возвращается в языческие времена, и начало этому кладет литература, которая перестает брать на себя традиционную функцию провозвестничества. Церковь очевидно мертва – «пряничные башни» Новодевичьего монастыря иных ассоциаций не вызывают.

Мастер и Маргарита, cамые умные и образованные представители новой интеллигенции, принимают идею о том, что в конечном счете миром правит сатана, ибо, чувствуя себя «ограбленными», сохраняют потребность в религиозности и «ищут спасения у потусторонней силы» (с. 782). Надо, впрочем, полагать, что не «спасения» души, а спасения от внешних обстоятельств.

Идея «Москва – третий Рим» утверждала не только истинность православия, но и его вечность.

Исторически эта идея во многом базировалась на том, что Иоанн III женился на племяннице последнего византийского императора Софье Палеолог, родословная которой восходила к Юлию Цезарю. Царьградский патриарх Иеремия в грамоте об учреждении в России патриаршества писал царю Федору Иоанновичу: «Твое, о благочестивый царю, великое российское царствие – третий Рим благочестием всех превзыде, и вся благочестивая в твое царствие во едина собрашася, и ты един под небесем христианский царь именуешися во всей вселенной и во всех христианах».[153] «Два Рима падоша (Рим и Константинополь), а третий (Москва) стоит, и четвертому не бывать».[154] Таким образом, московские пожары в «Мастере и Маргарите» связываются с эсхатологической гибелью христианского мира, с концом света – с последними временами, наступающими в царство антихриста.

Интересно в данном контексте отметить и географическую параллель: Москва – Киев в соотнесении с Римом – Ершалаимом. Помимо скрытых (голова Берлиоза) и прямых ассоциаций с Киевской Русью (Лысая Гора) Киев фигурирует в романе как город, из которого приезжает в Москву дядя Берлиоза Поплавский. Подобно Ершалаиму, Киев – одновременно – столица и провинция. Из исторического времени сохранилась память о святой Киевской Руси, с которой началось крещение русского народа; в новейшее время потерявший былой блеск Киев – лишь периферийная столица. Оттуда-то и стремится к личному «завоеванию» Москвы дядя Берлиоза. Его приезд в Москву отчасти пародирует появление Пилата в Ершалаиме: оба приезда приходятся на Пасху, оба связаны со смертью; правда, дядино появление вызвано гибелью Берлиоза, а появление Пилата влечет за собою гибель Иешуа. Праздники и похороны сплетаются здесь воедино.

Поскольку череп Берлиоза повторил судьбу головы князя Святослава, то и в действиях дяди можно усмотреть своеобразную пародию на древнюю историю: он стремится в Москву, как некогда вещий Олег стремился из Киева в Царьград – «второй Рим». Античный Рим оказывается ассоциативно связанным в тексте со вторым Римом (Царьградом) через Киевскую Русь и крещение Руси, затем дополняется идеей гибели «третьего Рима».

Лысый череп Берлиоза вызывает ассоциации с Лысой Горой – и ершалаимской, и киевской. Максимилиан Поплавский – имя явно не русское, как, впрочем, и Михаил Берлиоз. В игре имен, географических названий, пародийных действий неразрывно сплетаются три главные параллели: Москва – Ершалаим – Рим. Киев, в данном случае лишь косвенно и гротесково вызывающий в памяти «второй Рим» – Царьград, в более раннем произведении Булгакова – «Белая гвардия» – был буквально уподоблен Риму. М. Чудакова проследила мифологизацию Города (Киева) «Белой гвардии» через само название (Рим – Urbs – Город). В «Мастере и Маргарите» ассоциации «Киев – Рим – Москва» продлеваются через творчество тесно связанного с Киевом Н. В. Гоголя, чья образная система оказала несомненное влияние на творчество Булгакова, в частности на «Мастера и Маргариту». В связи с этим хочется отметить, что Булгаков в 1935 году параллельно работе над романом пишет совместно с молодым режиссером М. Каростиным сценарий гоголевского «Ревизора», в чем-то перекликающийся с «Мастером и Маргаритой». В готовом сценарии, запущенном в производство (впоследствии съемки были остановлены), существенная часть работы сделана Каростиным, однако годом раньше, в 1934 году, Булгаков самостоятельно работал для «Украинфильма» над аналогичным сценарием, который не сохранился. В собственном варианте Булгаков вывел роль Первого (или Чтеца) – своеобразного посредника между Гоголем и зрителем, связующего прошлое и настоящее. «Так была задумана эта роль, – пишет Г. Файман, – и бесконечно жаль, что Булгакову не суждено было довести работу над ней до конца… Лишь в эпилоге первого варианта сценария сохранился отголосок этой роли: описан Рим, балкон, обвитый плющом, на балконе человек в темном плаще (курсив мой. – Т. П.), лица человека не видно, он смотрит на Вечный город и говорит: „Русь! Русь! Вижу тебя из моего чудного, прекрасного далека… Открыто, пустынно и ровно все в тебе. Как точки, как значки, неприметны среди равнин невысокие твои города. Ничто не обольстит и не очарует взора. Но какая же непостижимая тайная сила влечет к тебе?..“».[155]

Очевидно, образ Первого был задуман в связи с работой над «Мастером и Маргаритой». Как подчеркивает Г. Файман, Первый – это отнюдь не Гоголь, а безымянный посредник, легко перемещающийся во временах, отсюда и неразличимость лица – своего лица он не имеет, как и Воланд, лишь принимающий временные обличья. Балкон, увитый плющом, темный плащ и взгляд на город – все это ассоциируется с Воландом, прощающимся с Москвой. Рим и Москва оказываются в таинственной связи посредством Гоголя и Первого, наделенного некоторым сходством с Воландом. В данном случае Первый, повторяющий слова Гоголя, выражает и свое личное отношение к России, в устах Воланда обратившееся в лаконичную фразу: «Какой интересный город, не правда ли?» На что Азазелло почтительно возражает: «Мессир, мне больше нравится Рим!» (с. 775).

В московскую канву событий вплетаются «ершалаимские римляне» во главе с Воландом (Пилатом), и раздвоившиеся их образы обретают единство. В конце романа Азазелло улетает из Москвы, блестя сталью доспехов, и этим костюмом уподобляется Марку Крысобою на Лысой Горе.

Города, соединенные в «Мастере и Маргарите», не только имеют важное значение для более глубокого прочтения романа, но и сближают смысловую структуру последнего произведения Булгакова с «Белой гвардией». Именно с Городом (Киев – Urbs – Рим) и с Москвой в «Белой гвардии» связаны эсхатологические настроения Булгакова. Выражает их Русаков (опять «говорящая» фамилия!), называющий Троцкого сатаной, лишь временно принявшим это имя: «А настоящее его имя по-еврейски Ав?ддон, а по-гречески Аполлион, что значит губитель».[156] Царство антихриста – в Москве, по словам Русакова, но из Киева в Москву уезжает предтеча антихриста Михаил Семенович Шполянский, «человек с глазами змеи и черными баками», «чтобы подать сигнал и полчища ангелов вести на этот Город в наказание за грехи его обитателей». Совершается обратная связь: христианство пришло из Киева в Москву, антихристово царство – в Киев из Москвы…

Итак, в «Мастере и Маргарите» духовно гибнет уже не только отдельный город (Киев, Рим, определенная эпоха), но и все православие, отданное во власть антихриста и его воинства.

Почему же Азазелло все-таки предпочитает Москве Рим? И почему в «Мастере и Маргарите» звучит «итальянизированная» транскрипция имени демона безводной пустыни? Постараемся разобрать параллель «Москва – Рим» в другом временн?м срезе, к которому отсылает нас сам Булгаков, а именно, к Риму средневековому. Рим X века вплетается в смысловую канву романа благодаря Герберту Аврилакскому, «чернокнижнику», рукопись которого, по уверению Воланда, привела его в Москву.

Исследователями отмечалось, что Пашков дом (Румянцевская, позже Ленинская библиотека) – важный топографический ориентир в романе Булгакова. Он упоминается и на первых страницах романа (Воланд говорит, что рукопись Герберта Аврилакского обнаружена в «государственной библиотеке» (с. 434)), и на последних. Сопоставление первого появления Воланда в Москве и разъяснение им цели своего визита с последним взглядом на город дает интересный пример замкнутости смысловой структуры текста, данной зашифрованно. Читатель легко прощает Воланду мистификацию: в дальнейшем становится понятно, что вовсе не труд «чернокнижника» привел сатану в Москву и что консультировать ему некого. Однако остается скрытая связь рукописи Герберта Аврилакского и рукописи мастера, которая послужила истинной причиной появления Воланда в Москве.

Кто же такой Герберт Аврилакский, как бы вскользь упомянутый Булгаковым и в то же время ставший звеном, логически соединяющим Ленинскую библиотеку, рукописи, начало и конец романа, и к тому же позволяющий вспомнить средневековый Рим? Герберт Аврилакский более известен в истории как папа римский Сильвестр II. Следует подробее остановиться на этом незначительном на первый взгляд персонаже, поскольку он прояснит некоторые «темные» места романа Булгакова.

По свидетельству исследователя эпистолярного наследия Герберта Аврилакского Н. Бубнова, родился Герберт, француз по происхождению, в 940-х годах в Оверни.[157] В отрочестве (неизвестно как) он попал в монастырь Святого Геральда в Орильяке (Аврилаке). По некоторым сведениям, он был подкинут в монастырь в младенчестве, во всяком случае, родители его неизвестны или забыты историей.

Из монастыря Святого Геральда Герберт был увезен в Испанию графом Боррелем около 967 года. Затем он стал настоятелем в аббатстве Боббио, изучал гуманитарные науки в Реймсе. В 984–995 годах, будучи епископом, преподавал в Реймсе тривий (грамматику, риторику и диалектику) и квадривий (арифметику, геометрию, музыку и астрономию).

В марте 999 года (не позже 2 апреля, по Н. Бубнову)[158] Герберт был посвящен в сан папы римского и получил имя Сильвестр II. Умер он 12 мая 1003 года и похоронен в Латеранском соборе.

Герберт Аврилакский – личность необыкновенная и по образованности, и по талантливости, и по головокружительной карьере. Все эти качества в сочетании с причудливой биографией, в которой много неясностей и пробелов, позволили окружить его имя легендами, впоследствии систематизированными и изложенными в ряде сочинений, в частности в «Истории» Вильяма Мальмсберийского. В XIX веке многие ученые обращались к личности Герберта. Наиболее полной представляется книга К. Ф. Хока «Герберт, или папа Сильвестр II, и его век», изданная в Вене в 1837 году.[159] Из источников на русском языке следует отметить труд Н. Бубнова, посвященный многочисленным письмам Герберта, и диссертацию А. Горового «Герберт, или папа Сильвестр II», изданную киевским университетским издательством в 1886 году. Все три книги могли быть использованы Булгаковым. Во всяком случае, интересна его трактовка личности Герберта как чернокнижника, написавшего нерасшифрованные до сих пор труды по черной магии, которые может разобрать только «единственный в мире специалист», Воланд (с. 435).

Подобная характеристика резко отличается от распространенной в XIX веке и в наши дни позитивистской трактовки личности Герберта Аврилакского как просветителя и борца за гуманистические идеалы, опередившего свой век ученостью. Во всяком случае, легенды, которыми обросло имя Герберта, серьезно воспринимались только в Средние века. Булгаков их безусловно знал.

Личность Герберта Аврилакского интересует нас в самых разных аспектах. Постараемся, в первую очередь, проследить эсхатологические настроения Булгакова в «Мастере и Маргарите» через параллель «Москва – Рим X века», в связи с чем отметим политическую и социальную деятельность Герберта. Талант в сочетании с деловыми качествами позволил Герберту, безвестному подкидышу, стать папой римским, наставником и идейным руководителем императора саксонской династии Лиудольфингов Оттона III. Уже при жизни многие считали Герберта чернокнижником, после смерти он официально был внесен в список пап-колдунов.

Небезынтересно то, что Герберт вместе с Оттоном III, умершим в двадцатитрехлетнем возрасте, мечтал в «юбилейном» 1000 году воссоздать в Риме августиновский идеал «града Божьего» с императором и папой во главе, осуществить ранневизантийскую симфонию церкви и государства. Оттон III, будучи наполовину саксонцем, наполовину греком (сын византийской принцессы Феофано), хотел уподобить Римскую империю Византии в период расцвета, сделать ее оплотом христианства, установив «третий Рим», грядущий на смену одряхлевшему Константинополю, в самом Риме – центре оттоновской Римской империи. Герберт во всем поддерживал юного монарха и принял имя Сильвестра в честь папы Сильвестра I, бывшего главой католической церкви во времена византийского императора Константина Великого.

Итак, в X веке Оттон III и Герберт Аврилакский претендовали на то, что впоследствии было уготовано России, – на создание «третьего Рима». Затея их кончилась трагически. 13 января 1002 года Оттон III скоропостижно умер в Патерно, 12 мая 1003 года скончался его духовный наставник. На Оттоне III прервалась линия прямых потомков Оттона Великого, а на его преемнике, Генрихе Баварском (1002–1024), – вся саксонская династия. Ее сменила франкская династия в лице Конрада II (1024–1039) и Генриха III (1039–1056). Идея «третьего Рима» в самом Риме перестала существовать.

В июне и августе 997 года Оттон III предпринимал попытки завоевать славянские земли (земли «скифов и сарматов», по выражению Герберта). «Нам, нам принадлежит Римская империя. Силу нам дают: богатая плодами Италия, богатые воинами Галлия и Германия. Нам же принадлежат сильные государства Скифии»,[160] – читаем мы у Герберта Аврилакского. Но и эти захватнические планы рухнули. Несмотря на то что «Герберт… продолжал жить фантастическим, книжным идеалом Римской империи в древнем значении этого слова»,[161] в которой наука была бы почитаема наряду с религией, несмотря на то что он «раздул в душе Оттона искру греческой любознательности»,[162] что в сочетании с мистическими настроениями способствовало вере Оттона в достижение своего духовно-политического идеала, настроения Герберта и молодого императора не встретили поддержки Константинополя, усмотревшего в римских притязаниях самозванство.

Десятый век от Р. Х. воспринимался на Западе эсхатологически. Так же остро конец света ощущался при разделении Римской империи; с ее падением в западной церкви наступило, по мнению восточных христиан, антихристово царство.

Год вступления Герберта на папство отмечен роковой печатью 999 – зеркальный перевертыш апокалиптического числа антихриста 666. Следует отметить, что крещение Руси приблизилось к «роковому» в восприятии «латинян» рубежу двух тысячелетий. К концу X века в Европе сложилось учение об антихристе. В это время «многие летописцы переставали вести хроники, а люди из городов бежали с покаянием в леса и пещеры или, наоборот, предавались разврату и распространяли ереси».[163] Европа жила ожиданием воплощения антихриста. Если библейская традиция отмечала в лже-Мессии жестокость, то уже христиане первых веков настаивали на его противостоянии Христу под маской Христа, на его коварстве. В IV веке к легенде об антихристе добавилась деталь из сивиллиного пророчества: последний перед антихристом римский император овладеет всем миром, а затем сложит с себя венец в Иерусалиме (ср. с устремлениями Оттона III). Сам Герберт в 994 году пишет: «О злосчастные времена! У нас отнято покровительство столь великой церкви! К какому городу нам обращаться, когда господствующий над всеми народами город, мы видим, лишен и человеческой и Божеской помощи? Наступают, по-видимому, времена антихриста…»[164] В этом же послании он сравнивает властителей, возносящихся «только своим знанием», с выдающим себя за Бога антихристом.[165]

В представлении современников Герберта миру грозила неминуемая и скорая гибель, спасения от которой не было. Это мировосприятие перекликается с эсхатологией «Мастера и Маргариты». Соотечественники Герберта ничтожно мало знали о славянских народах, о Киевской Руси и о том, что последние усилия скрепить рушащуюся Римскую империю совпали с христианизацией и укреплением государства, столицу которого через несколько веков нарекут «третьим Римом». На глазах же героев булгаковского романа безвозвратно гибнет духовная преемница византийского православия.

Скрытая линия «Москва – средневековый Рим» продлевается таинственной рукописью Герберта к рукописному роману мастера.

Здесь следует еще раз обратить внимание на весь «средневековый» антураж романа: от понятия «мастер» до «вечного приюта» у Воланда, наделенного средневековыми чертами.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.