О древних навязах и наузах и влиянии их на язык, жизнь и отвлеченные понятия человека[183]

О древних навязах и наузах и влиянии их на язык, жизнь и отвлеченные понятия человека[183]

Первоначальный человек понимал под словом жизнь одно чисто физическое существование, почему и выражения живот (как существование) и жизнь были для него тождественны, а самое слово живот означало в то же время ту часть человеческого тела, которая содержит в себе все главные органы его жизни, без которых он и жить не может; посему и выражение положить живот, или немецкое leiblass, отождествляется с понятием смерти. У полабов сердце, желудок, живот и жизнь имели одно общее выражение zeiwot, только первое означалось чаще с уменьшительным zeiwotek. Немецкое Leib — желудок и только Unterleib — живот, почему, вероятно, и у нас это слово имело прежде более обширное значение, и положить живот свой могло совершенно соответствовать в картинности своей выражению — стать грудью.

При таком понятии жизни, наше я почти отождествляется с главными органами нашего физического существования, животом, головой, сердцем; и действительно, в народных песнях нередко поется в третьем лице про сердце или головушку певца, заменяющие здесь его я. Но если живот и голова — представители моего я, то руки, как посредники между мною и окружающими меня предметами, носят на себе понятие моей принадлежности, понятие моего. Все, что держат и обнимают мои руки — мое. Вот почему все выражения принадлежности, имущества и владения большею частию носят в первоначальном виде своем смысл физического схватывания рукою, как, например, держава от держать (удержать за собою), имение от имати — брать; наконец, и выражения, указывающие прямо на руку, как Faustpfand, Handfeste, Handel, — порука, поручение и пр. и пр. Таким образом, рука становится в прямой физической связи между мною и схваченным мною предметом. С такого рода представлениями не расстается человек даже и в тех сферах, где материальное схватывание рукою становится невозможным, и, перенося их в область мышления, всякое прикосновение своего я к окружающим его предметам или обстоятельствам облекает он в воображении своем в любимую форму вещественных уз, соединяющих и связывающих его с внешним миром.

Рука является, таким образом, первою нитью, соединяющею мое я с принадлежащим мне предметом — с мое. Но, кроме рук, человеку дана возможность укреплять предметы еще иначе к своему телу, окружая или завивая себя этими предметами, т. е. привязыванием и навешиванием их на себя. Этим условиям подчиняются все одежды, ожерелия и всякого рода ноша, непосредственно соединенная с самим человеком. А как человек в диком кочующем состоянии имел все свое добро при себе и почитал своим только то, что мог унести с собою, что непосредственно было с ним связано или материально к нему привязано (надето, навьючено), то естественно, что понятие владения и собственности слилось неразрывно в нашем воображении с представлением вещественных уз, связывающих обладаемое с владетелем. Чем драгоценнее казался человеку предмет, тем крепче старался он соединиться с ним, почему и придавал дорогим металлам наиудобнейшие формы для окружения и обвития ими самого себя, как, например, формы колец, венцов, обручей (об руце) и проч.

Первый дикий способ всякого приобретения есть насильственное схватывание предмета, насильное привязывание его к себе, почему и в слове навязывать сохранился смысл насилия, а в немецком ringen — бороться (от Ring — кольцо) и ?berwinden — побороть (собств. обвить) присутствует и понятие борьбы. В феодальной Европе в знак вызова на поединок бросали перчатку — знак схватывающей руки, у чехов же венец (вероятно, цепь) как примета того состояния, на которое присуждался побежденный, подобно как веревка на шее умирающего гладиатора — явный знак плена и рабства. Действительно, понятия побеждения и плена в древности сливаются в одно с понятием рабства; можно почти утвердительно сказать, что первым рабом стал тот, который в неравной борьбе покорился врагу своему, отдался ему в полон, схвачен им руками и стал в глазах победителя его собственностию, почему, как вещественную собственность, господин стал привязывать к себе, к своей колеснице или к коню своему эту живую собственность, связав ему руки и ноги, чтобы лишить его всякого вольного движения. Отсюда и синонимичные выражения вязень и узник у П. Берынды в значении пленника. Гануш предполагает даже, что и самое слово плен, полон имеет одно начало с плетенъ, плетень, полотно и пр. В германском языке встречаем мы выражения banndigen, ?berwinden и другие, указывающие прямо на насильное, но естественное связывание побежденного, точно так же как и латинское vinco, victor — побеждаю, победитель, совершенно сродственны с vincio, vinctum и vinculum — связывание, узы и цепи.

В эпоху оседлости человек, не таща более за собою все свое добро, не в состоянии более и привязывать оное к себе непосредственными материальными узами, но запирает его за крепкими стенами, которые, заменяя для него прежние веревки и цепи, получают в его воображении одинаковое с ними значение уз: узница, вязенье, турма, узилище (у П. Берынды), — вот те слова, которыми он называет это крепкое, стенами обнесенное место. И в прочих языках Европы слова torre, toure, Turm (наше тюрьма) имеют начало свое от понятия окружения, соответствующего вполне понятию обвития и обвязания.

Начавши владеть недвижимым имением, человек перенес и на него свое древнее понятие, и чтобы крепче удержать за собою это имущество, он стал окружать и обносить его заборами и рвами. Замечателен в этом отношении индоевропейский корень gard в значении отдельной, загороженной собственности. Санскритское гарта еще только колесница — имущество кочующего человека, но готское gards уже дом и двор; дальше следует литовское жардис — наш город, Garten, jardin, как огражденная, но еще частная собственность (русское ограда); наконец, городище и град (город) в смысле уже общественного явления, крепости. Все эти слова имеют между собою общую связь одного и того же понятия — ограждения собственности, которое, с другой стороны, в немецком guriel, gurtel (пояс) возвращается к первоначальному смыслу вещественной повязки человеческого тела. Точно так же корень tun или zun одновременно порождает и наше тын, тынить, немецкое Zaum — ограда и скандинавское turn — verdarlum. Слово же зараменье (грань) имеет филологическую связь не только с областным выражением раменье — лес (как рама — грань поля, равнины, обозреваемых глазами), но и с словом рамо — плечо, латинское humerus, ramus, немецкое Arm — рука и французское rameau— ветка древесная. Вообще, ветви — это руки дерева, почему и постоянно сравниваются между собою эти два представления, что, быть может, и породило и наше раменье в смысле леса.

При появлении более мирных гражданских и общественных отношений насильственное завладение схватыванием руками уступает место другим мирным способам приобретения: подарку, мене и покупке; но в то же время и одно ограждение своей собственности стенами и заборами становится неудовлетворительным, и самые выражения крепости и ограждения принимают новый переносный смысл актов и договоров. С новым порядком вещей человек, начиная сознавать свои нравственные обязанности, подчиняет понятию долга свой необузданный произвол добровольными уступками общественным условиям; но и на эту для него новую почву гражданственности и закона переносит он и свое древнее представление вещественного связывания, обвивания, окружения и сжатия или схватывания рукою.

Любовью и трудом привязывается человек к своей родимой земле, к своему очагу и семейству. Таким образом, являются кровные узы родства и узы дружбы — союзы, связи и привязанности (verwand вместо verbant — связанный и чешское приузник — приятель). Общественные нужды налагают на человека всякого рода обязанности и обязательства (обвязания и обвязательства, obligatio, Verbindlichkeit), и всякий общественный договор или условие принимает в нашем воображении пластическую форму связи, союза (соуза) и венца, в первоначальном смысле этого слова (у Берынды увясло и увязенье — венец, увясти венцы — короновать). И вся жизнь, наконец, уподобляется длинной нити (в руках Парк, например), по которой наши деяния и предприятия являются то завязывающимися, то развязывающимися узлами (завязка, развязка), почему и сам узел принимает в глазах наших символическое значение таинственной загадки неразгаданной будущности.

Подобно как в вещественном связывании лица или предмета есть сторона действующая — активная (тот, кто связывает) и сторона страдательная (кто или что связывается), точно так же и в нравственных узах человека является он то действующим лицом, пользующимся крепостию этих уз, то лицом пассивным, угнетенным их тяжелым бременем. Естественно также, что при перенесении физических явлений на отвлеченные понятия самые вещественные предметы этих явлений стали для нас аллегорическими символами тех идей, которые соответствуют в мире мышления явлениям жизни материальной. Таким образом, венцы, цепи и кольца от первоначального значения оков постепенно переходят в наших глазах в олицетворение понятий царства, брака, могущества, богатства и славы, соединенных, однако же, постоянно и с значением обета и договора, связывающего члена сословия со всей его общиной (например, цепи рыцарских орденов), супруга с женою, пастыря с паствою и царя с народом.

Мы видели уже выше, что первый способ всякого приобретения и владения состоял в вещественном схватывании рукою; но можно даже сказать, что если человек двигается ногами, все почти прочие физические его действия совершаются руками, от чего и немецкое Handlung (действие) прямое начало свое имеет от Hand — рука (по-санскритски: кара от кри — делать; собственно, делающая). Чуть ли не общечеловеческий обычай при условии или договоре протягивать руку в знак обещания и клятвы, откуда и наша поговорка: ударить по рукам. Ясно, что в этом простом обычае лежит древнейшая форма крепости и связи договора, которая, по-видимому, удержалась в России более, чем где-нибудь в своей первобытной форме, если вспомним не только юридическое наше рукоприкладство, но и народный обычай разнимания рук третьим, посторонним лицом, которое ударяет своей рукой сжатые руки условливающихся и таким образом становится свидетелем и порукою (по рукам?) верного исполнения условия. Не менее знаменательно и то, что если приходится неграмотному человеку подписаться под каким-нибудь актом или условием, то, возлагая эту обязанность на грамотного, он ему прежде того дает руку, следовательно, ему поручает, грамотный же становится как будто его поручителем (франц. mandat, mandataire от лат. тапит dare). Вероятно, что и слово обручение имело прежде более общий смысл договора; но и доныне обручение только личное обещание, еще не связанное духовными узами венца. На Западе встречаются почти те же обычаи. Так, например, в французском древнем праве вассал приносил клятву подданства, давая обе руки государю; господин, освобождая раба, должен был оттолкнуть его рукою; при передаче имущества и вступлении во владение как недвижимою, так и движимою собственностию владетель должен был наложить на нее руку в знак владения. Когда же хозяин отыскивал потерянную свою лошадь, или корову, или вещь, он удостоверял свое право на нее накладыванием на нее руки. Еще сохранилось на французском языке множество юридических выражений, указывающих прямо на употребление руки в подобных случаях: main-garnie, main-levee означает: первое — владение спорным предметом, а последнее — право на владение, main-mise — наложение запрещения на спорный предмет; а таin-morte — законное лишение, отказ во владении. Сюда же относится название крестьянина manant (в смысле несвободного сословия), и древнее mambourg, mambaurnee — опекун, опека, наконец maintenir, maintien, maintenant (теперь — покуда держу в руке) также имеют, вероятно, древнейшее юридическое значение. От обычая давать руку в знак заключенного условия или договора произошли, вероятно, и дальнейшие производные немецкого Hand и Handlung, как то: Handel — торговля, и многие другие, а от древненемецкого muni или mund — рука в смысле защиты произошло и название опекуна Vormund. Существительное же Ring — кольцо и рожденное от него ringen — бороться руками имеют свое начало в славянском рука — reka, выражая в то же время заключающееся в этом последнем слове древнейшее значение физической силы и власти над сдержанным в руке предметом, отчего и древнерусское выражение: быть под рукою в смысле быть под властию. «Иже послани от Олга, великого князя Рускаго, и от всех иже суть под рукою его светлых бояр» (Лавр. лет.). Также упоминается у Кирилла Туровского о грамоте, присланной князем городским жителям «под рукою его сущим».

Мы указали на переход от схватывания рукою к навязам как искусственным ее дополнителям для прикрепления к своему я и удержания за собою своего движимого имущества, почему и перейдем здесь прямо к тем глаголам, которые по преимуществу выражают собою сродные понятия всякого рода вязания и привязывания: 1) плестъ, (церк. — слав. плести), отсюда не только плетень как ограда недвижимого имущества но, по мнению Эрбена и Гануша, полотно (богемское platno) и даже плен (полон); 2) прясть, пряду, пряжа и прячь (неупотреб.) — запрягать, откуда не только производные: пряжка, упругость, пружина и пр., но даже и слово супруг. Этим двум глаголам по смыслу совершенно соответственным представляется германский корень spann, откуда spannen (прячь, натягивать, запрягать) и spinnen — прясть, и множество других производных; 3) вязать и вить (нем. binden и winden, др. — герм. vidan, vidi) от кор. санскр. ве — свивать, сплетать, сшивать и пр. порождают синонимические значения увясла, венца, связки, веника, повязки и повойника. В отвлеченном значении своем два последних глагола выражают все главные понятия приобретения и договора или, лучше сказать, приобретения не дикой силой кулака, но посредством договора, подарка, уступки или мены. Самое слово дать (дар, дань, лат. dare, dono) имеет, быть может, по мнению Гримма, свое начало в древ. — герм. vidi, vidan. У чехов в выражениях vazati, zavazati сохранился смысл подарка (в особенности детям крестным от кумовьев). Тот же смысл имеет у них поговорка дать на венок — do vinku dati, a глагол vinovati означает не только дарить, но и посвящать, нем. widmen. Если же мы вспомним, что венок (венец) символ договорного союза — венчания брака, то и выражение дать на венок едва ли не получит в глазах наших значения свадебного подарка, приданого. В древней России называлось приданое веном, и слову вено совершенно соответствует древ. — герм. wittemo, widamo.

Общеевропейский древний обычай покупать себе невесту отозвался в языке нашем не только в оттенке насилия, сохранившемся в выражении выдать замуж (сравни: выдать головой), но и в другом значении слова вено как выкупной цены, платимой за невесту — в древности, вероятно, ее родителям и позднее, по праву сильного, барину, помещику, и происшедшего от него глагола венити — продавать, вполне соответствующего латинским venus, venale и vendere (подкуп и продажа). Но, несмотря на этот обычай покупки невест, брак нисколько не теряет значения свободного договора между мужем и женою; сначала вяжется жених за девушкой (по областному выражению калужцев), т. е. ухаживает и сватается за нее, потом обручается, т. е. дает ей руку в знак окончательного условия, и затем уже венчается с нею неразрывными узами брака, — и это добровольное и обоюдное соединение принимает имя супружества (супруг от прячь).

Супружескою верностию не оканчиваются узы нравственного долга человека-семьянина; напротив того, рождающиеся дети налагают на него новые заботы и обязанности. Чешские выражения дать на венок или завязать ребенку на крестины относятся, по преимуществу, к подаркам крестных отцов и матерей: у нас кум дарит крестнику поясок и дает денег на ризки, у чехов же на powijane (пеленки). Немцы употребляют выражения: bescheren, beschenken (дарить) вместо родить и при Рождестве Христове дарят детей от имени родившегося Спасителя. Во Франции существует обычай при рождении ребенка рассылать знакомым и родным конфеты, как будто от новорожденного; у люнебургских католиков при Рождестве Христовом поется: wesola nowina! Maria powila nam syna; а серб при рождении ребенка обращается к родильнице с обычным вопросом: «что ми je майка повила?» Наконец, русское название повивальной бабки ясно указывает, что и у нас роды почитались некогда за подарок отцу семейства, но подарок далеко не безусловный, а, напротив, возлагающий на него новые цепи нравственного долга. Заметим еще, что в германских языках переносится то же понятие связи на кормление ребенка материнскою грудью: das Spunn, gespunn, gespinn — грудное молоко и abspanen, endspanen — отымать от груди, потому, вероятно, что самое spanen значило некогда сосать, что подтверждается отчасти и названием молочной свинки — Spanferkel.

С значением вена, связывания и даже пряжи (Spinnen) совпадает и наша древняя умычка. Корень мчк, мкну, умыкать, примыкать — отрывать и привязывать, замыкать — завязывать, оцеплять, горемыка — человек, связанный горем. Отсюда замок — запор и замок — огороженное, крепкое место, крепость. Далее, мьчта — мечта в смысле, быть может, призрака, напуганного воображения, и мычка — мыканье льна в практическом значении пряжи.

Все общественные устройства, законы, условия и договоры, как бы они ни были добровольно приняты человеком, все же становятся в глазах его цепями, стесняющими его произвол (obligatio, Verbindlichkeit, обвязанность), и хотя бы эти цепи были из чистого золота, они все-таки остаются цепями. В наречиях Швейцарии и южной Германии до сих пор купчие и дарственные акты называются Strick или Strecke (т. е. веревка), и выражение einickete, слово в слово — ввязанный, означает самую землю или иное имущество, о котором акт совершается. Замечательно, что в этих же наречиях сохранились, в смысле подарка, выражения helseta и worgeta от halsen, wurgen — душить за шею. Фризское ved означает в одно время и договор, и залог. Немецкий корень spann имел также, по-видимому, значение договорной связи, почему отрицательные — abspennig, abspanstig удерживают доныне смысл противозаконного уклонения от своего долга; и действительно, встречаем мы в Нибелунгах выражение bespunnen mit miete, обвить наймом, т. е. обязанностями или наградами. Быть может, имеет прямое отношение к этим общечеловеческим понятиям о навязах и обычай феодальных инвеститур, встречающийся, однако же, отчасти и у нас, при заключении договоров передавать друг другу цепь, кольцо или какой-либо другой гибкий предмет, могущий служить для завязки чего-нибудь, как то: древесную ветвь, веревку или даже солому. Самое название ветви или ветки указывает на один и тот же санскритский корень ее. В Риме при уничтожении или снятии запрещения на имение ломалась ветка; ветвями же, воткнутыми в землю, означались границы полей; у греков всякий просящий держал в руке ветку масличного дерева (символ мира и уговора). В средневековой Европе ветки служили символом передачи недвижимого имущества, в особенности лесов и садов плодовых, и в последнем случае для этого употреблялись яблоня, груша и орешник. Иногда ветка переходит в палку, которая, в свою очередь, как символ власти и владения, становится скипетром в руках венценосцев. На Западе вступление во владение и отказ от оного, покупка, договор, изъявление прав на владение, освобождение раба и многие другие юридические акты совершались держанием, бросанием и ломанием соломы; продавец поднимал с земли соломину и передавал ее в знак своего отказа покупщику, который сохранял ее как свидетельство совершенного акта; в случае жалобы являлся он с этой соломиной и перед судьей. Rompre la paille (ломать солому) означает на французском языке обоюдное условие; но rompre le festu значило в старину покинуть или очистить край. Наконец, заметим, что в клятвах и уговорах солома, при этом употребляемая, постоянно носит в древн. — франц. языке эпитет вязанной — la paille noveuse. Заметим также, что самое выражение — ломать солому (rompre) может легко означать здесь сгибание и связывание ее в венок. Германские императоры, отправляясь в Рим за императорской короной, должны были на пути своем венчаться дважды: соломенным венцом в Модене и железным в Милане. Доныне во Франции привязывают пуки соломы к продажной мебели, соломой завязывают хвосты продажных лошадей, и продающиеся земли означаются высоким шестом, украшенным соломенным крестом. Символ соломы при договоре был, по-видимому, обычаем, знакомым и нашей древней Руси: «Посем же посла Володимер слугу своего доброго, верного, именем Рачтыню, ко орату своему Мьстиславу, тако река: „молви брату моему: прислал, рци, ко мне сыновець мой Юрьи, просить у мене Берестья, аз же ему не дал ни города, ни села; а ты, рци, не давай ничего же”, и взем соломы в руку от постеля своее, рече: „хотя бых ти, рци, брат мой, тот вехоть соломы, дал, того не давай по моем животе никому же“ (Ипат. летоп.).

В детстве человечества, когда царствовала одна сила и одна только борьба могла решать вопрос о правом и неправом, суд и сражение сливались в одно понятие. Но даже в позднейшие эпохи, когда обыкновенный суд не мог решить дело, человек прибегал к борьбе и поединкам, которые признавал судом Божиим. Имея в виду, что побежденный становился рабом победителя, естественно, что и самое сражение и соединенное с ним понятие о правом и неправом, могло представиться воображению обоюдным усилием связать и скрутить цепями своего противника; доныне говорится о сражении: дело завязалось. У чехов перед поединком был обычай, упомянутый нами выше, бросать противнику венец, т. е. цепь или окову, в знак того, что ожидало побежденного. С такой точки зрения победитель есть тот, кто связывает; побежденный тот, кто связан. Немец. ?berwinden, banndigen — победить, пересилить, происходят, очевидно, от binden и band. В правильном суде вместо побежденного является виновный, и Гануш полагает, что слово вина имеет также некоторое отношение к корню вить, выражая, может быть, собою узы преступления. В феодальном германском слове bana(также band) соединяются оба понятия — и военной силы, и судебной власти банного государя (Bannherrn); то же слово выражает и судебный приговор, лишающий прав, осуждающий и изгоняющий из своей родины (bannen, verbannen). Везде все то же понятие уз, которыми сильный связывает слабого и правый виновного. Но при отсутствии истинного права и неуверенности в своей физической силе человек, для того чтоб опутать своего противника, прибегает нередко к гнусным средствам обмана, лжи, хитрости, пугания и подкупа; от латинского vendere происходит и venas, venalis — подкупный; у нас вязга, вязига — придирчивый, за все тяжущийся человек. В самом смысле слова навязать (вещь или дело кому-нибудь) скрывается корысть, недоброжелательство и насилие, которое еще ярче выступает в немецких выражениях: anspannen и aufbinden, в смысле обманывать, дразнить, смеяться, а иногда и пугать, от чего и gespanster — привидение (обман и пугалище). Поговорка ein Band dutch den Mund ziehen значит уверить в неправде, надуть; другая поговорка — «нацепить на себя медведя» (sich einen Baaaren aufbinden), употребляется в смысле наделать долгов. Впрочем, здесь слово Baaaer совершенно ложно принято за медведя и есть не что иное, как древ. — герм. bar — носить, откуда славянское — беру, брать и бремя, совершенно соответствующее смыслом своим древ. — герм. baer. Тяжелее всех оковы, надетые на человека насильно, против воли его, оковы, из которых он постоянно и всегда напрасно старается вырваться на свободу. Таково положение не только раба, пленника или даже преступника, приговоренного законом, но и свободного, по-видимому, человека — горемыки, угнетенного нуждами, болезнями и горестями. Нет ему нигде простора; закован ли он в цепях, окружен ли стенами узницы (вязенья) или связан по рукам и ногам обстоятельствами, — его жизнь невольно становится ему обузой.

Эти вещественные или нравственные цепи, соединяя (conjungere) и прикрепляя человека к местам и лицам, от которых он не в силе оторваться, такое насилие естественно переходит для него в нестерпимое иго — санскр. юга, юдж, кроатск. юк, нем. Joch, лат. subjunjere, jumentum, jugum. От понятия связывающих узлов родилось и понятие узкоты (узость). Рабы в Риме и Германии носили короткие и узкие платья и обстриженные волосы, между тем как человек свободный носил длинные волосы и широкие длинные платья. Чувство страха угнетенного раба или пленника, сжимая сердце его боязнью и испугом, конечно, вполне соответствует физическому его стеснению — узкоте, почему и доныне у чехов слово это выражает собою страх, точно так же санскр. ag — узко; нем. enge (узко), когда Angst, bange принимают значение страха, как и латинск. angor и axcietas, и франц. angoisses; у нас же от слова уз, переходом з в ж (так же, как гуж и областное ужище — веревка), появляется и слово ужас. Вообще чувство страха производит на человека сильное нервное и умственное напряжение, Spannung, от которого легко разгорается его впечатлительное воображение (мчта — мечта) до такой степени, что ему появляются призраки и пугающие его видения; почему от Spannung, как замечено выше, происходит и слово Gespanster. He лишена некоторой вероятности догадка, что и наше пугать, испуг — пугалище, имело в первоначальном смысле своем значение навязывания или напряжения, если сравнить его с древ. — герм. poug (boug) — обручь (малорос. пуга: «ходит Илья на Василья, носит пугу житяную») и русским пук — связка, от которого как предмета, служащего к прикреплению, Шимкевич производит и пуговицу. Средину между физическим связыванием тела и нравственными узами, как бы переход от одного к другому, представляют нам в народных суевериях предания про волшебные узы и чары. В них есть отчасти и вещественное окружение человека начертанием чародейного круга, пляской или обходом вокруг него; но сущность этих чар не в самом веществе окружающего и связывающего предмета, но в их сокрытой от нас силе: «В моих узлах сила могучая! заговариваю заговор мой крепко-накрепко! слово мое крепко, на веки ненарушимо»; «А будь мое слово сильнее воды, выше горы, тяжеле золота, крепче алатырь-камня, могучае богатыря» и пр. и пр.

Можно бы в разных таинственных действиях колдунов, кудесников и магов всей Европы найти множество примеров естественного окружения; припомним только здесь необходимую осторожность при ожидании расцвета папоротника в Ивановскую ночь, состоящую в том, чтоб очертить его кругом и стать самому в этот круг, дабы нечистая сила не могла схватить цветок. При язвах и поветриях существует как в Германии, так и у нас в России древний обычай ночного таинственного опахивания села, т. е. все женщины села, взяв с собою плуг, обходят с ним ночью с разными обрядами кругом всего села; это не что иное, как окружение села той же предохранительной чертой. Обвод мертвой рукой (т. е. рукою, отрезанною от туловища) — магическое средство, употребляемое в особенности сказочными разбойниками для погружения обведенных в непробудный мертвенный сон. Если заблудится кто-нибудь в лесу, говорят, что его леший обошел, поверие, прямо также указывающее на какое-то таинственное окружение со стороны последнего, от которого иначе нельзя избавиться, как перекувырнувшись через голову, что, в свою очередь, такое же колесообразное движение. В соприкосновении с этим поверьем о леших находится, вероятно, и выражение узел связать, т. е., плутая по лесу, возвратиться к тому же месту, откуда пошел. Разного рода наслания и навязывания бед и болезней заговорами или дурным глазом, выражения: привить болезнь, навязала ме се болесть, лихоманка привязалась и пр., точно так же как и возбуждения страстной любви (очаровать, обворожить, привязать к себе) одинаково носят в себе смысл какого-то таинственного обвития, окружения и насильственного стеснения человека. Но как в жизни вместе с болезнию нам дано и лекарство, вместе с злом и способ предохранения, то и самое колдовство, вредя человеку, также умеет и отвратить от него этот вред, избавить его от наговорных чар: «чем ушибся, тем и лечись». Вот почему главное противодействие и предохранение против всяких уз и оков чародейства именно и состоит в вещественных навязах или наузах, одаренных также чародейной силой, которые суеверный человек с условными заговорами и обрядами навязывал себе на разные части своего тела.

В чешском языке встречаются слова navuzi и navazy в одинаковом смысле с русским наузы. «Mater Verborum» сохранила нам даже самое название чародейки, привязывающей наузы — navasac, употребительное теперь в общем смысле чародейки, ведьмы, равно как и самое действие навязывания — navazovati — значит колдовать. По-польски naviazanie имеет смысл вреда и денежной пени (виры, Schmerzgeld): obwiazek — votum, точно как и нем. Verbindlchkeit; наконец, и выражение — заклинаю тебя на всем обвязанным (obwiasac) явно указывает на всю ценность и святость этих науз. Из самого слова наузы догадываться можно, что они состояли из нескольких узлов: «Навяжу я раб (такой-то) на пяти узлах всякому стрельцу немирному, неверному, на пищалях, луках и всякому оружию»; или «вы узлы заградите стрельцам все пути-дороги, замкните все пищали, опутайте все луки, повяжите все ратные оружия: в моих узлах сила могучая» и пр.; или «в моих узлах зашиты злою мачехой змеиные головы» и пр. Между симпатическими средствами, употребляемыми до нашего времени, и не в одном простом народе, есть также средство навязывать на шею против горловой боли красную шерстяную нитку на девяти узлах. Вспомним еще здесь гадание по узлам, и мы должны будем сознаться, что и доныне живет у нас полная вера к древним наузам, даже в высших слоях нашего общества.

Если перейдем мы теперь от чародейских науз, имеющих силу и значение не в веществе и форме своей, но в сокрытой силе чар, к тем вещественным предметам и украшениям, которые служат нам олицетворениями отвлеченных идей, принявших в нашем уме значение связи, навязы или союза, то убедимся, что все их влияние состоит в внешней форме и ценности материала, из которого они составлены. По форме своей принадлежат сюда все согнутые линии (в противоположность прямым линиям), стремящиеся соединиться и образовать собою круг, кольцо или узел, и главное значение формы есть постоянное напоминание связующей силы, как физической, так и нравственной, как активной, так и страдательной. Это доброе или злое значение предмета может определиться одним только веществом самого предмета и отчасти его употреблением.

Одни и те же предметы, как кольца и цепи, например, олицетворяют собою понятия свободы, могущества, славы и богатства, если они состоят из благородного металла — золота или серебра; и в то же время означают покорность и рабство, если скованы из железа или заменены веревкой. Золотое кольцо было знаком свободного человека в древней Германии; золотые цепи и драгоценные ожерелья, носимые на шее, — знаки достоинства, отличия и власти, нередко царской. Железное же кольцо на пальце, железный ошейник или веревка на шее — несомненные признаки неволи и рабства. Так, на поле битвы с готами тела их узнавали по кольцам: у благородных (nobles) были они золотые, у свободных людей серебряные, у рабов же медные. У каттов воин носил железное кольцо (знак унижения) до тех пор, пока не убивал собственноручно неприятеля на войне.

Иногда также одно употребление предмета объясняет его значение;[184] так, например, кольца на ногах, хотя бы и были они из золота, указывают, однако же, постоянно на плен и неволю; напротив, те же кольца, преобразившись в венцы и другие украшения головные, всегда олицетворяют собою понятия власти, силы и славы. Но все эти значения, столь различные по веществу и употреблению предметов, формой своей сливаются в одно понятие уз, обуздывающих произвол человека и подчиняющих его закону и долгу.

Круг (коло) и в особенности колесо (в смысле годового обращения солнца) — постоянные символы божества солнца во всех древних космогониях, а солнце есть олицетворение блеска и славы, могущества и силы. Очень было естественно при таких понятиях не только сравнивать с солнцем могучих царей, но и кровными узами связывать их в воображении с благодетельным светилом. Цейлонские цари Суриава самым именем своим означают династию солнца. Персидское царство именуется коразан (от кор — солнце и азан — седалище), т. е. престол солнца, и знаменитый Кир носит прямо имя солнца. В феодальной Германии встречаются лены от Бога и солнца, известные под именем fiefs du solell. Наконец, и в наших древних русских песнях святой Владимир удерживает постоянный эпитет красного солнца Киева; и в колядских величаниях хозяина песнь также сравнивает с солнцем: «первый терем — красное солнушко; красное солнушко — хозяин в дому».

Если вспомним теперь, что солнце издревле рисуется под видом человеческого лица, окруженного сияющими лучами, то нам понятно станет и символическое украшение царской головы лучеобразной короной, притом постоянно из золота как металла, более всего напоминающего солнце светом и блеском своим. Но как солнце у всех древних народов проявляло собою один мужской элемент плодотворности небес, которого пассивную женскую половину представляла то луна, то звезды (мы полагаем излишним входить здесь в подробное мифическое исследование факта, встречающегося на каждом шагу во всех космогониях древнего мира), то можно с вероятностию предположить, что с перенесением мысли о солнце на золотые короны царей изображения луны и звезд также перешли в головные уборы цариц и образовали так называемые диадемы из драгоценных камней: Диана постоянно изображается с полумесяцем на голове, и вероятно, что по цвету своему венцы серебряные должны были напоминать месяц, так точно, как драгоценные камни изображали звезды, а золото — лучи солнца.

В филологическом отношении корона и нем. Kranz (венок) имеют с славянским коло (кольцо и колесо) одинаковое происхождение от древнего коренного названия солнца кор или сур (sol) — корос и коршид; напротив того, славянские венец и венок указывают только на связывающую форму этих вещей. Вот почему сохранился у нас древнейший смысл венчания и венца,[185] как брачного союза царя с народом и мужа с женою. При этом нельзя не заметить старшинство православного обряда, символического употребления венцов при бракосочетании, над обрядом католическим, где нет уж венцов, хотя и сохранился во всем Западе обычай украшать венками из цветов голову новобрачной (la couronne de la marlee). В Царьграде свадебные венцы имели форму башни (замка); в Древней Греции и Риме древесные венки имели одностороннее значение торжественного признания превосходства венчанного ими лица над его соперниками, признания его славы и победы не только на поле битвы, но и в игрищах и прениях, не только полководца, но и мудреца, художника, поэта. Вообще всякое превосходство, даже телесная красота, имело свой отличительный венок у эллинов. Отголосок тому встречается и доныне по всей Западной Европе в обычаях раздавать в школах венки вместо премии лучшим ученикам; или при торжественных встречах царей и победителей украшать путь их венками и подносить им оные, в особенности посредством женщин и девиц; сюда же относится, вероятно, и известный в соседстве Парижа обряд венчания целомудренности, в лице розьер. Само собою разумеется, что все подобные обычаи, введенные восторженным подражанием школы классицизма, явные анахронизмы, лишенные всякого разумного смысла, всякой самобытной жизни в преданиях народного быта. Совсем другое значение имеют венки у славян: обычаи целоваться и кумиться через венок (или согнутую ветвь), сплетать и расплетать венки, бросать их в воду и огонь или украшать ими могилы покойников — все это носит на себе древнейшее значение венка как символической связи плодотворного брака любви, союза растительной силы земли с стихиями влаги и света (вода и огонь) и указывает на душевную связь живого человека с дорогими ему покойниками.

Греческое значение венка как награды есть общая принадлежность всех навяз вообще, и самое понятие награды в древнейшие времена смешивается с понятиями мены, купли, а иногда и насильственного завладения силой. Ясно, например, что сначала царское достоинство было воинской наградой народа за заслуги, но в то же время оно, вероятно, добывалось часто силой оружия, а иногда и просто покупалось: так, например, герцог Краинский платит за право воссесть на мраморный престол свой шестьдесят пфеннигов. Английский король при короновании своем кладет на алтарь золотую монету (марку) и за нее берет лежащую на алтаре корону. Владетельный князь Шеноу (близ Ахена) вводит себя сам во владение, бросивши один золотой и один серебряный пфенниг встречающей его толпе, и вероятно, что самый обычай бросания жетонов народу при коронованиях и торжественных въездах царей не что иное, как аллегория на покупку ими царского сана и власти.

Самое действие купли (выкупа), награждения и мены представлялось древнему человеку в виде обвивания или обвязывания продавца, откуда и выражение: венити — продавать, и древ. — герм, bespunnen mit miete, слово в слово — обвить наградой. В «Нибелунгах» Годелинде навязывает Фолкеру 12 обручей на руку в знак совершенного между ними условия: nam si 12 pouge (обручи, сравни с русским пук — связка), unde spien (запрягла) ims an die hand. В преданиях же Германии находим мы в подтверждение нашего предположения самые ясные доказательства фактического обвивания или обсыпания золотом. Так, например, Аттила обещается так обвить золотом того, кто отыщет ему Валтера, что он себе и выхода не найдет. В другом же случае какой-то бранденбургский князь, выкупленный из плена своим народом, упрекает народ, что не по достоинству его выкупили, что нужно было сесть ему на лошадь и поднять свою пику, а народу так засыпать его золотом, чтобы и конец пики не видать, и все эти деньги оставить на выкуп князя.

Из приведенных примеров легко заключить, что в понятиях древности богатство сливалось с представлением человека обвитого, окруженного драгоценными металлами и камнями. И действительно, до существования недвижимой собственности, человек, нося на себе все свое имущество, старался, чем драгоценнее была для него вещь, тем крепче непосредственно связывать ее с собою, откуда и вышли, вероятно, все обвивающие формы ожерелий, колец и венцов. Естественно также, что эти драгоценные обвязы, представляя собой, если можно так выразиться, капитал всего имущества кочующего дикаря, могли легко перейти со временем в первый предмет для мены и покупки и сделаться, следовательно, первоначальным представителем того, что у нас ныне монета — деньги. Так, например, в «Древней Эдде» понятия перстня и золота тождественны (нищим дарят подаяние кольцами), и вообще в древней Германии ношение и собирание колец означало не только свободное сословие, но и богатство. В курганах Богемии нашлись вязанья из золотых ниток, которые Гануш принимает за первоначальную форму тамошних денег, приводя в подтверждение своего мнения две цитаты из древних грамот, обязывающие на годичную уплату в монастырь одной золотой, а в другом случае одной золотой и серебряной нитки. Если такие нитки могли быть нечто в роде монетарной единицы, то легко предположить, что из них сплетали плотное вязанье — полотно, отчего и могло произойти слово платить, уплата (сравни: плотно, полотно, плести и плетень); точно так же как у римлян-скотоводов из pecus (скот) образовалось слово pecunia— деньга. Русский язык сохранил также память о древнем значении навязов как драгоценностей и представителей первобытной монетарной единицы: ожерелье от жерло — горло и гривна от грива, санскр. griwa — шея, затылок (сравни: наше «грива», у лошадей) указывают оба на шейное украшение, и «Mater Verborum» прямо переводит слово hriwna — ornamentum colli; точно так же как в югогерм. синонимах подарка helseto и wurgeto отзываются слова halsen (от Hals — шея) и wurgen (душить, сжимать шею), вероятно, в смысле украшения шеи ожерельями и гривнами.

Таким образом, мы и ныне не в силах отделиться от этих древнейших представлений, вынесенных нами из первых впечатлений общечеловеческого детства. Образ мысли, язык, законы, обычаи, все постепенно меняется и движется вперед; наука и промыслы с каждым днем одаряют нас новыми открытиями и изобретениями, а древнее представление, применяясь к новым потребностям и новым взглядам, все же продолжает жить между нами не только в устарелых выражениях языка, потерявших отчасти в ежедневном их употреблении свой первоначальный смысл, но и в наших современных понятиях и даже в самых малейших обстоятельствах и пустейших предметах нашей обыденной жизни. Понятия славы, могущества, силы, власти, богатства, права и долга, все и доныне в уме нашем неразрывно связываются с представлением уз и навязов. Везде встречаемся мы с ними лицом к лицу: в церемониях, окружающих царский сан, в обрядах церковных, в отношениях семейных мужа к жене и отца к детям, в играх и плясках сельского народонаселения и даже в одеждах и нарядах, подлежащих произволу моды. Короны, цепи, ордена, оружия, венки, ленты, пояса, кольца, ожерелья, ладанки, аксельбанты, колодки преступников, обручи, веревки, ошейники, даже деньги и пуговицы — предметы одного общего происхождения, неотвязно наталкивающие нас своей вещественной формой на древнейшее понятие и нравственное значение уз и всякого рода обязанности, связи, вена и обузы. Эти представления так тесно связаны с личными впечатлениями каждого, с целым организмом его умственных функций и физических чувств зрения, слуха и осязания, что трудно и решить при встрече какого-нибудь метафорического выражения или аллегорического значения вещественного предмета: предание ли то старины, наследство от понятий эпохи человеческого детства, или самобытное внезапное явление, свойственное человеческой мысли и воображению каждого индивидуума? Но как бы то ни было, эти представления служат нам глубоко назидательным указанием постепенного торжества в человечестве начал нравственных над необузданной материальной силой и понятий обязанности и долга над диким правом кулака. И если эти представления налагают рабству и неволе свои особые, отличительные приметы, зато в них чувствуется нравственный протест против существующего факта угнетения побежденного и покорения слабого сильнейшим, и в то же время самовольный произвол силы и власти обуздывается не менее тяжелыми духовными узами долга и обязанности; но эти цепи лишены уже всякого насилия, человек налагает их на себя добровольно, и сам кует их из золота и серебра, нередко забывая в своей гордыне первоначальный смысл носимых им украшений.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.