Запона с «судищем Господним»
Запона с «судищем Господним»
«Наглядная агитация» в дохристианской Руси — демонстрация запоны с «судищем Господним», как показал французский исследователь А. Грабар, уходит в далекое дохристианское прошлое. Пророк Мани, основатель манихейской ереси, и его последователи демонстрировали картины Страшного суда с торжествующим добром и наказанным злом, изображением престола судии и т. п. Панораму всей мировой истории должен был передать небесный занавес, который располагался прямо перед престолом Всевышнего в еврейской Книге Еноха: там были начертаны «все поколения мира и все их деяния, которые уже осуществлены и которые еще должны быть осуществлены, до последнего поколения».
В собственно христианской традиции грядущий Страшный суд описан в Евангелии от Матфея (25: 31–41):
«…когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все Святые и Ангелы с Ним; тогда сядет на престоле славы Своей; и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов — по левую; тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: „Приидете, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира…” Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: „Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его…”».
Сюжет отделения козлищ от агнцев — древнейший в христианской иконографии, он предшествует сложению иконографического канона Судии на троне. Показательно, что одно из древнейших изображений собственно Страшного суда, где праведные отделяются от грешных, — рельеф на саркофаге короля Агильберта (VII в.).
А. Я. Гуревич специально исследовал композицию Страшного суда на западном портале собора св. Лазаря в Отене (Бургундия, XII в.). Расположение именно сцен Страшного суда в рельефах на западных порталах романских и готических соборов, равно как на западных стенах в росписях православных церквей, — ведь в восточной (алтарной) части изображался сам Судия на престоле или Иисус на кресте (мессия должен был явиться с Востока).
Пространство рельефа, тимпан, поделено на две части мандорлой, овалом, в котором расположена монументальная фигура Иисуса — Судии на престоле. По правую руку от него — апостолы и избранники Божии, направляющиеся в небесный Иерусалим. Слева — архангел, взвешивающий души, и бесы, ожидающие добычи, а также сцены ада, который воплощает морда чудовища Левиафана, поглощающего грешников. Фигуры апостолов и архангела диспропорционально вытянуты (отличается диспропорциональной вытянутостью и фигура Сатаны): так подчеркивался статус действующих лиц в многофигурной композиции — они не должны были теряться в толпах судимых, с радостью или ужасом принимающих свою участь. Такая символика характерна была для архаического искусства, например искусства Древнего Египта.
Удивительнее другое: в нижнем регистре изображено телесное воскресение, но восстающие из гробов уже разделены ангелом с мечом на спасенных и обреченных на адские муки. Таким образом, они не ожидают того Страшного суда, который ждет их в центре композиции. Скорее, можно предположить, что средневековая монументальная композиция не строилась по законам «кинематографа» (временной последовательности событий). Главными оставались символические константы: левое и правое, ад и рай должны были зримо присутствовать на всех ярусах композиции, так же как в индивидуальном бытии, где посмертный суд над душой как бы совпадал со Страшным судом в конце времен.
Этот сюжет передавала запона, которую демонстрировал Владимиру византийский миссионер. Об оснащении византийских миссионеров свидетельствует относительно позднее (VIII в.) Житие св. Панкратия, согласно которому сам апостол Петр дал миссионерам «…весь церковный чин, две книги божественных таинств, два Евангелия, два апостола, которые проповедовал блаженный апостол Павел, два серебряных блюда — дископотира, два креста… и украшения церкви, то есть образ Господа нашего Иисуса Христа, [изображения] из Ветхого и Нового заветов». «Толкуя все притчи, Панкратий объяснял все, находящееся в Евангелии <…>, все это он показывал на картинках», в том числе «страсти, крест, погребение, воскресение и [все] до [того] времени, когда Он вознесся в небеса с Горы Елеонской» [24].
Собственно иконография Страшного суда, каким он изображен в летописном повествовании, складывалась тогда же, когда и начальное русское летописание — в XI веке. Но и здесь известны значительно более ранние опыты создания подобных композиций, самый известный из которых так называемая терракота Барберини начала V века.
В верхней части терракотового диска — благословляющий Иисус на престоле с сидящими апостолами; у подножия престола с правой стороны — таблички с монограммами Христа, воплощающие «книги Жизни»; с левой — кнут и сумы, символы наказания. В нижней части терракоты — маленькие фигурки людей, отделенных от престола некоей решетчатой оградой из двух створок, то, что по-древнерусски можно было бы назвать «запоной» или «споной» (преградой, препоной). По-гречески алтарная преграда и именовалась «решеткой», и в античную эпоху такая решетка действительно отделяла в общественных зданиях — базиликах — помещение для судей. Оно сохранялось в алтарных преградах ранних церквей (например, базилика IV в. в Локриде), что еще раз указывает на связь терракоты Барберини с атрибутами судебного разбирательства.
Кроме того, алтарная преграда окаймляла виму (биму) — алтарное пространство перед престолом. В греческой традиции слово «бима» означало не только седалище, кафедру, но и возвышенное место суда (судьи). Очевидно, эта античная традиция воздействовала и на раннюю синагогальную традицию (на биму возводили обвиняемых в ереси), и на манихейскую: специальный праздник Бема был связан с воспоминанием о смерти Мани — для этого воздвигали престол судии, на котором незримо присутствовал Мани. В христианской традиции вима — место, символизирующее грядущее Второе пришествие.
Мотив Небесного судии оказывается центральным и для христианской иконографии деисиса (деисуса; буквальное значение «моление» — изображение Христа и обращенных к нему молящих Богоматери и Иоанна Крестителя), в том числе для алтарной преграды Св. Софии Константинопольской: на завесе алтарного кивория в описании Павла Силенциария (563) Христос изображен передающим Закон апостолам, подобно судье, передающему судебное постановление исполнителям в римской правовой процедуре, происходившей в экседре базилики. Летописный текст о выборе веры вводится словами, приписанными послам волжских болгар — мусульман: «Ты князь еси мудр и смыслен, не веси закона». Показательно, что миниатюрист XV века, иллюстрировавший Начальную летопись (в составе Радзивилловской летописи), изобразил не запону, а икону с Христом, восседающим на престоле с книгой в ле-вой руке. В тексте Начальной летописи запона это не икона, а завеса. Исследователи истории алтарной преграды отмечают, что в XI веке в византийских храмах распространяется монастырский обычай завешивать алтарную часть сплошной завесой, причем задергивание завесы (греч. «катапетасма», др. — рус. «запона»), по интерпретации одного из византийских теологов-канонистов (Николая Андидского), соотносится с приведением Христа на ночной суд синедриона; раздвинутая завеса означает утреннее приведение Иисуса на суд Пилата.
И здесь, однако, известны более ранние примеры (помимо приведенного в описании Павла Силенциария) использования златотканых завес, предназначенных для украшения алтарной преграды, в том числе представлявших собой тканые иконы с изображениями Страстей и Воскресения (Сошествия Христа во ад): они упоминаются в латинском источнике IX века, недавно приведенном А. М. Лидовым. Исследователь предположил, что подобные вышитые иконы в алтарной преграде были широко распространены и в восточнославянском мире [25]. Правда, источники не сообщают о сюжете Страшного суда в связи с ткаными завесами, но шитые иконы Страстей и особенно Сошествия во ад вплотную подводят и к этому сюжету.
Ближайшей параллелью летописному рассказу является византийская хроника «Продолжатель Феофана», относящаяся к середине X века и повествующая о крещении болгарского князя Бориса, которое имело место в 864 году. Как и Владимир, воспитывавшийся христианкой Ольгой, Борис успел познать некоторые основы христианского вероучения благодаря усилиям его благочестивой сестры, вернувшейся из византийского плена, однако закоснел в язычестве. Будучи страстным охотником, князь заказал в одном из своих домов «картину», чтобы она услаждала его глаз. Борис заказал ее византийскому монаху-художнику по имени Мефодий, причем велел Мефодию «писать не битву мужей, не убийство зверей и животных, а что сам захочет, с условием только, что эта картина должна вызывать страх и ввергать зрителей в изумление». Художник рассудил, что ничто не внушает такого страха, как Второе пришествие, и потому изобразил именно его, нарисовав, как праведники получают награды за свои труды, а грешники пожинают плоды своих деяний и сурово отсылаются на предстоящее возмездие. Увидев законченную картину, Борис «воспринял в душу страх Божий, приобщился божественных наших таинств и глубокой ночью сподобился Божественного крещения».
Показательно, что в позднейшей славянской православной традиции монах Мефодий византийского хрониста соотносится с Мефодием Солунским, как и Философ Начальной русской летописи — с Кириллом (Константином) Философом, миссионерами — первоучителями славян. Знаменитый исследователь русского летописания А. А. Шахматов (вслед за историком XVIII века В. Н. Татищевым и др.) считал, что рассказ «Продолжателя Феофана» о крещении Бориса стал источником летописного рассказа; вероятнее всего, перед нами распространенный раннесредневековый сюжет. Особый интерес представляют «наглядные пособия», которые использовались в приведенных исторических эпизодах при катехизации. Попытку интерпретации летописного текста, как уже говорилось, предпринял миниатюрист, иллюстрировавший Радзивилловскую летопись XV века и изобразивший икону с Христом, восседающим на престоле с книгой (что вполне соотносится с иконографией Страшного суда), а не запону, явленную Владимиру.
Запона из летописного текста, поразившая Владимира, явно соотносится с Храмовой запоной — завесой, о которой рассказывает Владимиру тот же Философ: после распятия «церковная запона раздрася надвое, мертвии всташа мнози, им же»; летопись дополняет евангельский текст: [Иисус] «повеле в рай ити» (ср. Матфей, 27: 51–52).
Связь мотива разорванной запоны с темой Страшного суда еще более очевидна в славянском (древнерусском) «Слове о сошествии Иоанна Крестителя во ад», где завеса Храма определенно ассоциируется с разбитыми вратами преисподней — ада, откуда Христос выводит в рай пророков. Сошествие во ад в христианской традиции — прообраз Второго пришествия и Страшного суда, охватывающего весь космос. Сошествие во ад (Воскресение) имелось и среди «картинок», которые демонстрировал св. Панкратий, согласно уже упоминавшемуся житию.
Можно предполагать, что картина Страшного суда была вышита на запоне, которую демонстрировал Владимиру греческий Философ. Космологическая символика христианского храма, включая символику алтарной преграды, Царских (святых) врат, открывающих путь в Святая Святых и в Царство Небесное (а одновременно и к Гробу Господню, который символизировал алтарь), была хорошо известна древнерусской литературе. Показательно, что уже в древнерусском переводе «Иудейской войны» Иосифа Флавия (XII в.) рассказывается, что вышивка на храмовой завесе несла символы четырех космических стихий и «всяко небесное видение», кроме двенадцати знаков зодиака.
Разорванная в миг смерти Иисуса завеса воплощала не только раскрытие адских врат, но и грядущую апокалиптическую гибель и обновление всего творения в день Страшного суда. По словам Симеона Солунского, «Христос проложил путь через завесу плоти, через Него нашли мы вход во Святое». Современные исследователи показали, что на Руси с XI века распространенным было эсхатологическое толкование божественной литургии в целом, при котором алтарная преграда воспринималась как видимый образ грядущего Суда и Спасения — в этот образ «вписывалась» и летописная запона с «судищем Господним».
Эсхатологические ожидания усилились во всем христианском мире к концу 1-го тысячелетия христианской эры; они были актуальны и для Византии X–XI веков, откуда исходила проповедь летописного Философа. Особенно это относилось к мотивам Сошествия во ад и Воскресения из мертвых. Очевидно, что князь Владимир не случайно построил в 996 году Десятинную церковь. Это была первая русская каменная церковь, аналог Иерусалимского храма, на месте киевского некрополя X века, где были похоронены и язычники, и первые киевские христиане.
Сам храм, видимо, был посвящен Успению Богородицы: успение, естественно связанное с погребальным культом, воспринималось в христианской традиции как перемещение Богоматери к Божьему престолу, «во внутреннейшее за завесу, куда предтечею за нас вошел Иисус», цитирует в связи с этим апостола Павла (К евреям, 6: 19–20) византийский богослов VIII века Иоанн Дамаскин. Десятинная Богородичная церковь призвана была объединить в соответствии с православным каноном всех «верных» — живых и мертвых. Там упокоился не только сам князь Владимир: согласно Повести временных лет, в 1044 году из языческих курганов были эксгумированы останки его братьев — Олега и Ярополка; их кости (вопреки запрету Карфагенского собора) были крещены и перезахоронены в Десятинной церкви — князья, таким образом, были «выведены из ада».
Наиболее ранний и существенный для нас пример посмертного крещения являет королевский некрополь VII века в Саттон Ху (Восточная Англия). В знаменитом погребении в ладье под курганом не было обнаружено останков короля, хотя его вооружение и прочий инвентарь остались нетронутыми. Предполагали, что курган представлял собой кенотаф (или даже содержал трупосожжение). Курган, однако, принадлежал королю Редвальду (умер в 617 году), который сохранял двоеверие: принял крещение, но не отказался от языческого культа. Его же сыновья стали ревностными христианами и, видимо, перезахоронили останки отца по христианскому обряду.
Увиденное на запоне Владимир «положи на сердце своем», признав, что хорошо праведникам, тем, что «одесную» (справа), и горе тем, что слева. Философ отвечал князю, что если он хочет стать с праведными, пусть крестится. Ответ, как мы помним, был неожиданным: «Пожду и еще мало».
Русский ученый XIX века Ф. И. Буслаев полагал, что князь отложил крещение не только потому, что ему нужно было время для испытания вер. Он приводит в качестве параллели эпизод с крещением фризского короля Радбода (умер в 719 году) святым Вольфрамом: король уже ступил одной ногой в купель, но вдруг спросил, где пребывают его предки: между пра-ведниками или в аду? Проповедник вынужден был ответить, что язычники погубили свои души. Радбод (по дьявольскому наущению, как добавляет агиограф) отказался креститься, желая разделить загробную участь с сородичами.
В раннесредневековой западной традиции при Людовике Благочестивом (IX в.) было создано «Видение Веттина», где описывается наказание женолюбца, согласно которому сам Карл Великий должен был претерпевать за женолюбие муки в преддверии ада: некое чудовище терзало там его половые органы. Правда, после очищающих мук Карл должен был сподобиться вечной жизни с избранными. Владимира, согласно летописным прениям о вере, особенно интересовала загробная жизнь: о гуриях мусульманского рая он «послушаше сладко», ибо «сам любя жены и блуженье многое». Поэтому Владимиру было о чем поразмыслить во время катехизации.
В контексте летописи самая пространная из речей послов греческая «Речь Философа», завершающая прения о вере, являет не только катехизис, проповедь, излагающую основы христианского вероучения для «оглашаемого» (готовящегося принять христианство), но и методологию истории. Ветхозаветные «исторические» события — события «временных лет» — есть с точки зрения христианства прообраз событий новозаветных, когда «исторический» первородный грех человечества был искуплен жертвой Христа, и смысл истории стал заключаться в восприятии всем человечеством — «языцами» — этой спасительной Благой вести (в конкретном историческом воплощении — христианского учения, распространяемого греками). Крещеная Русь переставала быть северным варварским народом, наоборот, именно она выполняла промысел Божий, ибо слово Божие достигло краев ойкумены, о чем писал в первой трети XI века первый русский книжник и будущий киевский митрополит Илларион. В этом отношении сюжет «выбора веры» составил основу не только Начальной истории русского христианства, но и древнерусской истории вообще.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.