Мой взгляд на институт костра и другие институты, или Хохороны вторник

Мой взгляд на институт костра и другие институты, или Хохороны вторник

[235]

Основное обвинение, предъявляемое мне Александром Горфункелем в его пламенной отповеди моему «ахматоборчеству», – та дистанция, с которой я анализирую ахматовский миф. Как я и предвидел, моя установка на экстерриториальность продемонстрировала свою «сакральную неприемлемость с точки зрения находящихся внутри рассматриваемого мифологического пространства». Горфункель уличает меня в «духовной пресыщенности», своего рода садо-вуайеристском «кощунстве», возможном лишь «из безопасного далека» (см. его заголовок и пассаж о Джордано Бруно, со скрытым намеком еще и на Нерона, любующегося пожаром Рима), и, конечно, «неосведомленности». Эта диатриба построена по всем правилам риторики, варьирующей центральную мысль с помощью богатой клавиатуры священных мотивов из российской и всемирно-исторической топики. Тут и костры инквизиции, и Жданов с Герингом, и Дантес с Рюхиным, [236] и сталинский мартиролог, и «451° по Фаренгейту» (опять костры – рикошетом мне как бы вменяется сожжение книг, которые, впрочем, «не горят» и потому «останутся»), и – в качестве заключительной вспышки – фетовское Там человек сгорел… Однако горфункелевская пиротехника оставляет меня холодным. Эту котлетку мы в свое время уже ели, причем с пылу с жару; разогретая к случаю, она аппетита не вызывает.

Среди полемических перлов Горфункеля особенно ярко сверкает цитата из «любимой Анной Андреевной поэмы гр. А. К. Толстого: Во всем заметно полное незнанье Своей страны обычаев и лиц, Встречаемое только у девиц ». Уже инкриминированное мне невежество (понятное, подразумевается, у человека, живущего в «безопасном далеке», но никак не простительное «ученому автору») усугубляется оскорбительной интеллектуальной и транссексуальной метаморфозой. Однако некоторые трещины в монолите этого рассуждения смягчают его разящий блеск.

Прежде всего, из уст адепта Ахматовой, видевшего ее всего трижды и притом исключительно в публичной ипостаси (в рамках посещаемых им похоронных торжеств), [237] вопиющим faux pas звучит называние ее по имени-отчеству, каковое, как она с негодованием настаивала, допустимо лишь со стороны ближайших знакомых. В ритуальной процессии каждый сверчок должен точно знать свой шесток. Полагаю, что кощунственные «хохороны вторник» («Душечка»), как и юбилейная речь Гаева к столетию «многоуважаемого шкафа», были среди причин ахматовской нелюбви к Чехову. «Подспудные надежды на дворянское происхождение» (Аксенов, «Затоваренная бочкотара»), поощряемые общим духом ахматовского культа, но сурово возбраняемые всем, кроме немногих избранных, выдает и титулование А. К. Толстого гр[афом], в беглой аббревиатуре незаметно подмигивающее посвященным. А главное, сама цитата из «Сна Попова» выпускает, при попытке к ней приблизиться, неожиданную ироническую струю, гасящую последние искры горфункелевского сарказма.

Речь о девической неискушенности ведется Толстым не от собственного лица, а от имени благонамеренного тупицы, возмущенного спусканием штанов с официального истеблишмента: