Послесловие

Послесловие

Подобно другим странам древнего Ближнего Востока, Египет играл парадоксальную роль в формировании западного мировоззрения. Греческие писатели часто представляли египтян, эфиопов и других чужестранцев «варварами, смуглыми, хитрыми и выказывающими необузданный гнев»[108]. Даже грекоговорящий Египет эллинийского периода все равно был «восточным» – местом соблазнительных запахов, крепких специй и странных магических практик. По мнению римских писателей, соблазны Египта времен Клеопатры стали причиной неудач Марка Антония и подпортили боевые заслуги Цезаря и Августа.

Миром правят стереотипы, но они весьма двусмысленны.

Многие выдающиеся интеллектуалы Греции уважали Египет, как источник и хранилище глубинного знания о богах, Вселенной и человечестве. Мощь традиционной египетской культуры очаровывала западных философов и ученых, которые восхищались тем, что видели в тысячелетней истории Египта. В частности, египетская философия казалась им старше и глубже, чем их собственная. Западным мужам науки нравились рассказы о путешествиях в Египет, в ходе которых Солон, Платон, Евдокс и даже Юлий Цезарь постигали мистерии бытия, календаря и звезд. Греческие историки и этнографы рассказывали своим читателям о чудесах великих строений и странных обычаях Египта. Правители Римской империи перевозили в Рим и Константинополь таинственные реликвии и величайшие обелиски фараонов. Украшая ими главные города империи, они демонстрировали вещественные доказательства того, что Рим правит миром[109]. К тому времени культ Изиды, распространившийся по Римской империи, обеспечил Египту окончательную победу в сфере духа. Представление об этой стране, как о плененной, но имущественной цивилизации, прочно вплелось в ткань западной культуры[110].

В первых веках христианской эры греческие писатели имели лишь обрывки информации, а египетские мыслители упорно собирали едва различимые фрагменты их раздробленной древней культуры, создавая тщательно выверенный и богато украшенный миф о мудрости Египта. Процесс оказался сложным и длительным. Многие из тех, кто участвовал в нем, были выдающимися фигурами: например, Херемон – странный александрийский ученый и стоик, позже ставший учителем Нерона. Уцелевшие отрывки его работ по иероглифам указывают на аскетическую мудрость жрецов Древнего Египта. Он изображал их как дисциплинированных и самоотверженных языческих мудрецов. К сожалению, Херемон черпал свои сведения не из опыта, а из запаса банальных терминов и историй, используемых эллинистическими писателями для осмеяния экзотических религий, каждая из которых, по их мнению, не могла равняться с логикой греческих философов. Египетские мудрецы в описаниях Херемона походили на индийских гимнософистов, галльских друидов и зороастрийских жрецов. Но он настаивал на уникальности египетской традиции и проливал свет истины на реальные ритуалы жрецов и значения иероглифов.

Его работы напоминали гобелены, в которых фальшь переплеталась с правдой, а традиции Египта – с чужеземными стереотипами[111]. Авторы греческих манускриптов, приписываемых Гермесу Трисмегисту (и широко распространившихся в III–IV веках) – которые в странных диалогах описывали свои взгляды на египетские доктрины о сотворении Вселенной и человеческой души – также смешивали в один текстуальный коктейль реальные традиции и ничем необоснованные измышления. Почти все читатели принимали эти тексты за истинно египетские манускрипты и вплоть до конца XVI века считали доказанным египетское происхождение платоновских доктрин, о чем заявляли более открыто, чем их автор[112].

Ни одна грань египетской культуры не занимает в панораме Древнего мира более значительного – и менее точного – места, чем иероглифы. На заре христианской эры лишь несколько ученых (даже из тех, кто был рожден в Египте) могли писать или читать иероглифические тексты – и уж тем более объяснять чужеземцам идеографическую и фонетическую природу египетских надписей. Ни один грек, чьи работы дошли до наших дней, не умел читать иероглифы. Но культура, как и природа, не терпит пустоты. Историки, философы и отцы церкви, присыпав тальком старые трактаты, написали новые тома, указанные Боэсом во введении этой книги. Они признавали, что жрецы Египта обладали наидревнейшей и самой странной письменностью, в которой каждый образ выражал определенную концепцию с неоспоримой ясностью по причине того, что используемый знак имел природный, а не условный характер.

«В отличие от наших дней, – писал латинский историк Аммиан Марцеллин, – древние египтяне имели особый набор символов. Для выражения явлений, постигаемых умом, они использовали множество знаков. Каждому из них соответствовало одно название или слово. А иногда иероглиф обозначал целую мысль… Под образом пчелы, производящей мед, они понимали царя, ибо этот символ указывал, что правитель должен был сочетать в себе сладость и острое жало»[113]. Египетские надписи равнозначны символическим или аллегорическим сообщениям, которые мудрый читатель любой национальности может расшифровать, проработав смысл каждого знака[114]. Отборные зерна египетской философии попали в уникально восприимчивую почву.

Эта обманчивая и чуждая точка зрения была порождена не только трудами Диодора Сицилийского, Аммиана Марцеллина и других, но и текстом «Иероглифики Гораполлона» – одним из немногих уцелевших древних манускриптов, который объясняет многие египетские иероглифы. Книга, скорее всего, была написана в Египте – магом Гораполлоном, сыном Асклепиада. Асклепиад и его брат Гераиск, сыновья старшего Гораполлона, воспитывались эллинами, жившими в Александрии в V веке нашей эры. Оба брата изучали местные традиции, египетских богов и греческую философию. Гераиск писал молитвенные гимны и пытался доказать основополагающую согласованность всех теологий[115]. Труд более молодого Гораполлона, как указывает Боэс, учитывал греческую точку зрения и, очевидно, изначально был написан на греческом языке. Тем не менее он предлагал множество глоссов, которые в наше время подтверждены расшифровкой иероглифов – по крайней мере, частично[116].

Комбинируя вымысел и истину, а также пытаясь воссоздать утерянную традицию по крохотным и часто ложным фрагментам, «Иероглифика» служит типичным образцом синкретизированной позднеантичной философии, которую неплохо описал Джат Фауден[117].

Боэс акцентируется на подделке тематики и структуры текста, а не на истинности многих частей его содержания. Современные комментарии (например, трактовки Фаудена) почти ничем не отличаются от взглядов Боэса и предлагают лишь другую тональность. Они сравнивают Гораполлона с американскими интеллектуалами смешанных культур – таких как Гарсилазо де ла Вега, который пытался объяснить западным читателям осколки коренных религиозных и культурных традиций Нового Света. Чтобы спасти фрагменты знаний от забвения, де ла Вега вмещал материалы в чужеродные матрицы западной культуры. Гораполлону также не хватало филологического оснащения для выполнения своей задачи, и это свидетельствует не о глупости автора, а о его отчаянии и тоске по невозвратимому прошлому. Текст показывает нам путь многих позднеантичных интеллектуалов – включая великого неоплатониста Плотина: они выискивали смысл в визуальных символах и комбинировали восточную мудрость с греческой философией. Судьба Гораполлона лишнее тому свидетельство: в конце жизни он стал отступником и перешел в христианство. Синкретизм не мог продвинуться дальше. Труд Гораполлона и судьба его семьи отметили «неудачу длительного взаимодействия греческого и египетского язычества»[118].

«Иероглифика» открыла окно в интеллектуальную жизнь поздней античности. «Однако, – как указал Боэс, – труд Гораполлона проливает свет и на поздний период Ренессанса. Открытие этого манускрипта породило среди художников и интеллектуалов не только широко распространившееся очарование Египтом, но и вспышку египтомании. Многие статьи и книги по истории искусств, наук и философии прославляли полумифические достижения Древнего Египта гораздо красочнее, чем реальные достоинства Греции и Рима. Большинство философов и ученых той эпохи верили, что сохранившиеся тексты Платона и Аристотеля, Архимеда и Птолемея содержали лишь тень потерянного знания египетских храмов»[119].

На самом деле безумие вокруг «таинств пирамид» возникло не только по вине  Гораполлона. Реликвии Египта, установленные в самых доступных местах – к примеру, обелиски Рима (один из которых существовал до конца Средних веков), а также стелы Александрии и Стамбула – очаровывали любителей старины раннего Ренессанса. Пирамиды Мемфиса и другие древние артефакты Египта были описаны в 1435 году пионером археологии Кириком Анконским[120]. Тексты герметических трактатов, переведенные в 1460 году Фикино, оживили мнение, будто Египет был центром возвышенной теологии и мощной натуральной магии[121]. В качестве примера Боэс приводит текст «Эннеад» Плотина. А что сказать о знаменитых придуманных историях древних Вавилона и Египта, изданные доминиканским теологом Джованни Нанни да Витербо. Вряд ли можно привести какой-то лучший пример научной и художественной египтомании Ренессанса. Еще одним таким образчиком могут служить фрески Пинтуриччио для апартаментов Борджии в Ватикане[122].

Что касается формирования отношения раннего Ренессанса к египетским символам, то здесь «Иероглифика» сделала больше, чем любой другой отдельный текст. Бесстрашный путешественник и археолог Кристофоро Бандлмонти, написавший чудесный трактат о греческих островах, в 1419 году посетил Андрос и приобрел там копию манускрипта. Текст Гораполлона вскоре нашел переводчиков. Кирик Анконский, например, использовал отрывки из книги I для своей подготовки к путешествию в Египет. Трактат прекрасно дополнял информацию об иероглифах, представленную в манускрипте Аммиана Марцеллина, обнаруженном Поджио Брацциолини. Сравнив две работы, Кирик понял, что фигуры животных и птиц, которые он видел на сломанном обелиске Аппиевой дороги (позже восстановленном Бернини на Плацца Навона), были надписями древних египтян. К сожалению, ему не удалось их прочитать.

Знакомство с текстом Гораполлона вдохновило Леона Баттисту Альберти проанализировать иероглифы, как универсальный символический язык – язык, который не может быть потерян, поскольку каждый человек способен расшифровать его значения. В трактате по архитектуре он использовал крылатый глаз, как свою эмблему, а на Rucellai loggia и фасаде церкви Св. Марии написал иероглифическое сообщение о силе фортуны. Изогнутые паруса, которые видны на обоих зданиях, по его мнению, должны были рассказать всем будущим поколениям о неотразимой силе случая, в который верил патрон Альберти – Джованни Ракелли. Иероглифы украшают «Триумф Цезаря» Мантенья, а также изумительную по красоте печатную книгу «Hypnerotomachia Polifi» Франческа Колонны. Кроме того, они изображены на фризах самого высокого здания Ренессанса – Tempietto архитетора Браманте.

Очарование иероглифами, подобно другим человеческим пристрастиям, вскоре вышло за границы Италии. В кругах немецких гуманистов, которые в начале XV века консультировали императора Священной Римской империи Максимилиана, трактат Гораполлона имел огромный авторитет. Максимилиан был глубоко впечатлен знакомством с древними символическими надписями, предоставленными ему нюрнбергским ученым Виллибалдом Пикхаймером. Тот показал императору переведенный манускрипт Гораполлона с иллюстрациями Дюрера (некоторые из его иероглифов воспроизведены Боэсом и в этой книге).

Величественная Ehrenpforte или Триумфальная арка, созданная Дюрером для Максимилиана – самая большая гравюра на дереве и, возможно, самые претенциозные образы, благодаря которым император хотел продемонстрировать свой авторитет широкой публике, – включала иероглифическую надпись о царствии из книги Гораполлона[123].

Как видно из этого случая, «Иероглифика» служила учебником не только для интерпретации символов, но и для процесса творчества. В позднем XV и раннем XVI веках европейские интеллектуалы обладали склонностью к сжато выраженным утверждениям и ярким образам, из которых они черпали мораль и метафизические истины. В ходу были древние примеры этого искусства, начиная от «Symbola» пифагорийцев и «Оракула» Зороастра до египетских иероглифов. Переводчик Гораполлона – Филиппо Фазанини – собрал несколько древних свидетельств об иероглифах и вставил их в свои комментарии к священным надписям египтян. Он рассказал о том, как дотошно египтяне адаптировали свой стиль письма для педагогической программы:

«[Иероглифы], эти загадочные и символические гравюры, веками использовались в древние времена – особенно среди египетских пророков и учителей религии, которые считали противозаконным выставлять мистерии мудрости в обычных мирских текстах, как это делаем мы. И если они находили некое знание достойным для сохранения в веках, то изображали его четкими рисунками животных и других тварей в виде и форме, непонятных для неподготовленного человека. Однако если кто-то изучал и постигал через Аристотеля и других пророков смысл тех символов – особую природу и суть каждого животного – то этот человек мог сложить свои догадки о символах и уловить загадку смысла, а следовательно, и знания, тем самым возвышаясь над толпой непосвященных»[124].

«Adagia» Эрасма и «Emblemata» Альсиати, вероятно, были самыми первоначальными и впечатляющими попытками кристаллизовать великие истины в краткую форму, недоступную для безнравственных и ленивых людей – однако понятную для тех, чьи глаза и дух могли их воспринять. Как свидетельствует Фазанини, благодаря своему легкому сопоставлению египетская мудрость и греческая философия дали Гораполлону не только материал, но и вдохновение. Он верил, что египетская мудрость должна была соответствовать греческой – то же самое предположение мы видим и в текстах многих античных авторов.

Художники и ученые мужи позднего Ренессанса любили интерпретировать иероглифы. Наиболее эрудированным из них был Пиерио Валериано. Он снабдил глоссы Гораполлона прекрасными комментариями, отразив каждую параллель и каждое дополнение из греко-римских образов и литературы. Материал иллюстрировался рисунками и стихами. Иероглифы стали модными и даже вездесущими. Манускрипт Гораполлона, благодаря объяснениям и дополнениям Валериано, оставался на протяжении следующих полутора веков самым понятным и доступным – и в то же время наиболее спорным – источником знания по символам и их значениям. Даже открытие того, что текст содержит слова и символы из греческих и латинских источников, не уменьшило его авторитета. Тридцать изданий после первого выпуска греческого текста (1505 год) подтвердили его ценность[125]. Иными словами, эта аскетическая и маленькая книга стала фундаментом, на котором воздвигались претенциозные труды поэзии и философии, искусства и архитектуры. Мы рекомендуем перевод Боэса тем серьезным студентам, которые изучают образы и редкие тексты Ренессанса.

Читатели должны помнить предостережение Боэса о природе этого издания. Он перевел латинскую версию манускрипта, которая имела хождение в раннем периоде современной истории. Боэс хотел показать, «как Гораполлон звучал для людей XVI и XVII веков». Соответственно, его текст не всегда согласуется с версией первоначального греческого перевода (см. Ф. Сбордон, 1940 г.), который считается историческим стандартом. К примеру, французские переводчики ван де Волл и Дж. Вергот находят интерпретации оригинала более подробными и интересными[126]. Тем не менее перевод Боэса является единственной версией манускрипта на английском языке, и знатоки находят его введение вполне эрудированным. Человек, желающий понять, почему банальные на вид символы и аллегории очаровывали самых лучших мыслителей, художников и писателей Запада, может многое узнать из текста Гораполлона и того материала, который был собран Джорджем Боэсом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.