Тургенев

Тургенев

Действие самого знаменитого сочинения Тургенева – мы говорим, разумеется, о романе «Отцы и дети» происходит вдали от невских набережных. Впрочем, он был далек от того, чтобы писать «Физиологию Орловской губернии»: все главные действующие лица являются, по сути дела, петербуржцами. Действительно, братья Николай и Павел Кирсановы, воплощающие собой поколение «отцов», выросли и получили образование в Петербурге. Один из них окончил наш университет, другой служил офицером в гвардейском полку. Что же касается поколения «детей», то Аркадий Кирсанов появляется в первой главе сразу же после окончания Петербургского университета; другу его, Евгению Базарову, остается еще год учиться естественным наукам в Петербурге, а после держать экзамен «на доктора».

Темой писателя было появление в русском обществе «петербургского периода» новых психологических типов, носителям которых суждено было определить многое, если не все, в его будущем развитии. Что же касается «французского текста», то он составлял особый пласт тургеневского романа, пронизывая его ткань наподобие тонкой, но яркой нити (напомним, что сам Тургенев сжился с французской культурой как никто из русских писателей – за исключением Пушкина, которому, впрочем, так и не довелось побывать во Франции). Все представители «поколения отцов» в большей или меньшей степени владеют французским языком и постоянно обращаются к нему в своей речи. Так, уже в третьей главе Николай Кирсанов, обсуждая с сыном деликатный вопрос о судьбе крепостной девушки, которую он недавно поместил в своих покоях, переходит на французский – конечно, затем, чтобы слуги не поняли. В пятой главе брат его, Павел Кирсанов, впервые узнает, что изрядно его раздражающий Базаров – нигилист, и разражается негодующей тирадой: «…Мы, люди старого века, мы полагаем, что без принсипов (Павел Петрович выговаривал это слово мягко, на французский манер, Аркадий, наоборот, поизносил „прынцип“, налегая на первый слог), без принсипов, принятых, как ты говоришь, на веру, шагу ступить, дохнуть нельзя. Vous avez chang? tout cela (вы все это изменили – Д.С.), дай вам Бог здоровья и генеральский чин, мы только любоваться будем, господа… как бишь? – Нигилисты, – отчетливо проговорил Аркадий» (по техническим соображениям, мы набираем в цитате жирным курсивом те буквы, над которыми автор проставил ударение). Своеобразной кульминации употребление французского языка достигает при описании бала у губернатора, в самом начале четырнадцатой главы: «Народу было пропасть, и в кавалерах не было недостатка; штатские более теснились вдоль стен, но военые танцевали усердно, особенно один из них, который прожил недель шесть в Париже, где он выучился разным залихватским восклицаньям вроде: „Zut“, „Ah fichtrrre“, „Pst, pst, mon bibi“ и т. п. Он произносил их в совершенстве, с настоящим парижским шиком, и в то же время говорил „si j’aurais“ вместо „si j’avais“, „absolument“ в смысле: „непременно“, словом, выражался на том великорусско-французском наречии, над которым так смеются французы, когда они не имеют нужды уверять нашу братью, что мы говорим на их языке, как ангелы, „comme des anges“». Как видим, французские словечки помогли автору создать несколькими штрихами картину торжествующей пошлости.

Что касается «поколения детей», то можно заметить, что его противостояние «поколению отцов» в известной степени распространяется и на язык. Достаточно обратиться к сцене дуэли между напыщенным Кирсановым и ерничающим Базаровым, чтобы найти весьма любопытный фрагмент: «– Вам все желательно шутить, – ответил Павел Петрович. – Я не отрицаю странности нашего поединка, но я считаю долгом предупредить вас, что я намерен драться серьезно. A bon entendeur, salut! (Имеющий уши да слышит – Д.С.). – О! Я не сомневаюсь в том, что мы решились истреблять друг друга; но почему же не посмеяться и не соединить utile dulci (приятное с полезным)? Так-то: вы мне по-французски, а я вам по-латыни». «Латынь для разночинной интеллигенции XVIII – начала XIX вв. была таким же языком-паролем, как французский для дворянства», – впрочем, те времена, о которых так точно сказал Ю.М.Лотман, давно миновали. Приверженец позитивной науки привык уже к чтению научных трудов на новых европейских языках – в первую очередь, французском и немецком. Так и Базаров, не справляясь со своими конспектами, в тексте главы XVII называет на память учебник Теофиля-Жюля Пелуза и Эдмона Фреми «Общие основы химии», причем это последнее заглавие цитирует по-французски. Несколькими страницами ниже, в начале следующей главы он тем же манером отсылает свою собеседницу к книге Адольфа Гано «Trait? ?l?mentaire de physique exp?rimentale» («Элементарное пособие по экспериментальной физике» – Д.С.). Речь, следовательно, идет на самом деле не столько о языках, сколько о стилях, которыми каждый из дуэлянтов владеет и на которые он ориентируется. Для «либерала с надушенными усами» это – русско-французская светская беседа и, может быть, великосветский роман (желательно, по-французски). Для «нигилиста, режущего лягушек», это – русская деловая речь и научная проза. Названия французских учебных курсов упоминаются исключительно по той причине, что это – недавно вышедшие, необходимые для работы книги, которые пока еще не переведены на русский.

Роман вышел в февральской книжке «Русского вестника» за 1862 год. В конце мая писатель вернулся в Россию из-за границы и заехал в Санкт-Петербург перед тем, как направиться к себе, в подмосковную. Именно в то время начались знаменитые пожары, сильно напугавшие тогдашнее общество. Масштабы бедствия были значительными: город был весь окутан дымом в продолжение многих дней, выгорели целые кварталы – в первую очередь, квартал, примыкавший к Садовой, там, где были расположены Апраксин и Щукин дворы, тысячи людей остались без крова. Но еще ужаснее были слухи, возникшие в Петербурге. Полагали, что страшные пожары – дело рук поджигателей-нигилистов, и что они, в свою очередь, составляют лишь вступление к кровавому бунту… Надо сказать, что правительство сумело погасить возникшую было панику. Тем не менее, до конца жизни Иван Сергеевич был уверен, что прикоснулся в своем романе к сферам, которые лучше было бы не затрагивать – разбудил, так сказать, «духа революции». В любом случае, слово было произнесено – а Петербург отозвался на него волной небывалых пожаров, начавшихся в Духов день 1862 года.

Через два года, он снова взялся за перо и выпустил в свет повесть «Призраки», написанную уже не реалистическом, а в фантастическом ключе. Герой ее, русский помещик, мающийся без сна в теплую лунную ночь, предоставляет свое тело призраку – женщине в белом платье по имени Эллис. Так начинаются ночные полеты, во время которых герои посещают разные отдаленные местности, среди которых выделяются столицы двух великих европейских держав, а именно Франции и России. Их описанию посвящены соответственно главы XIX и XXII тургеневской повести «в готическом вкусе». Париж ослепил эфирных странников мириадами своих огней и поразил зрелищем наслаждений всего мира, собранных в одном месте. «Но, странное дело! Мне не захотелось покинуть мою чистую, темную, воздушную высь, не захотелось приблизиться к этому человеческому муравейнику. Казалось, горячий, тяжелый, рдяный пар поднимался оттуда, не то пахучий, не то смрадный: уж очень много жизней сбилось там в одну кучу». В небе ночного Парижа было почти так же светло, как днем, из-за того, что на его улицах и в витринах зажжены «бесчисленные огни». В небе Санкт-Петербурга тоже светло, но по другой причине – а именно, потому, что была пора белых ночей. «Все видно кругом; все ясно, до жуткости четко и ясно, и все печально спит, странно громоздясь и рисуясь в тускло-прозрачном воздухе. Румянец вечерней зари – чахоточный румянец – не сошел еще, и не сойдет до утра с белого, беззвездного неба; он ложится полосами по шелковистой глади Невы, а она чуть журчит и чуть колышется, торопя вперед свои холодные синие воды».

Смысл сопоставления двух великих городов представляется в общих чертах ясным. Оба они представляют собой средоточие мирового зла, будь то пребывающая в лихорадочном движении столица «буржуазной империи» Наполеона III, или застывшая в оцепенении столица «военно-феодальной империи» начала царствования Александра II. Не случайно же духи тьмы чувствуют себя так вольготно в ночном небе над ними. При этом Париж приобретает ночью слегка ирреальные очертания, как бы подсказывая, какие метафизические бездны его окружают. Напротив, Санкт-Петербург даже в пору белых ночей кажется едва ли более основательным и реальным, чем днем. Пожалуй, поверить в существование потустороннего мира здесь труднее, чем где бы то ни было – что, впрочем, никак не умаляет могущества его обитателей. «Северная, бледная ночь! Да и ночь ли это? Не бледный, не больной ли это день? Я никогда не любил петербургских ночей; но на этот раз мне даже страшно стало: облик Эллис исчезал совершенно, таял, как утренний туман на июльском солнце, и я ясно видел все свое тело, как оно грузно и одиноко висело в уровень Александровской колонны».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.