«Старик» и молодежь

«Старик» и молодежь

Взглянем на список основного состава ЦК РКП периода революции и Гражданской войны. Если не принимать во внимание нескольких более или менее случайных лиц, которые мелькнули в составе ЦК на год и больше не появлялись на высшем партийном горизонте, то можно поименно назвать людей, которые составляли на протяжении решающих четырех лет революции и Гражданской войны высший коммунистический партийный совет:

• Артем (Сергеев) Федор Андреевич (1883–1921) – из семьи богатого подрядчика, русский, вырос на Екатеринославщине и здесь начал нелегальную деятельность, большевистский организатор на юге Украины, был в эмиграции в Китае и Австралии, стал подданным Великобритании и австралийским профсоюзным деятелем, инициатор создания Донецко-Криворожской республики в 1918 г., погиб в катастрофе.

• Белобородов Александр Григорьевич (1891–1938) – рабочий-электрик с Урала, русский, в партии с 17 лет, судился еще как несовершеннолетний, быстро выдвинулся на Урале после революции, причастен к расстрелу царской семьи, организатор карательных экспедиций на Дону в 1918 г., работал на Северном Кавказе и потом в НКВД, ультралевый, троцкист, расстрелян в 1938 году.

• Бубнов Андрей Сергеевич (1884–1938) – сын Иваново-Вознесенского текстильного фабриканта, русский, в большевистскую партию пришел в 20 лет, покинув Тимирязевскую академию, один из главных организаторов Октябрьского переворота, на партийной работе в армии и в агитационно-пропагандистском отделе ЦК. Ультралевый, потом сталинец, расстрелян.

• Бухарин Николай Иванович (1888–1938) – сын гимназического учителя, русский, москвич, партийную работу начал еще в гимназическом кружке, из ссылки сбежал за границу в 1910 г., где и познакомился с Лениным, с 1918 г. – главный редактор «Правды». Ультралевый, нередко поддерживал Троцкого, потом – «правый» противник Сталина. Расстрелян.

• Владимирский Михаил Федорович (1874–1951) – из Нижнегородщины, русский, студент-медик, член социал-демократического движения, позже – профессиональный партиец, один из руководителей Московской парторганизации, работал и в НКВД, и в Украине, с 1927 г. вплоть до смерти – глава Центральной ревизионной комиссии ВКП(б). «Твердый ленинец» и сталинец.

• Дзержинский Феликс Эдмундович (1877–1926) – польский шляхтич родом из Литвы, в социал-демократии с гимназических времен, один из руководителей социал-демократии Польши и Литвы, лидером которой была Роза Люксембург, принадлежал к крылу, которое не поддерживали большевики, прожил тяжелую жизнь подпольщика, потерял здоровье в тюрьмах Российской империи, после революции – руководитель ВЧК – ОГПУ, одновременно на хозяйственный работе, участник левых оппозиций в РКП, часто поддерживал Троцкого, потом сталинец, умер от инфаркта.

• Зиновьев (Радомысльский) Григорий Евсеевич (1883–1936) – из еврейской буржуазной семьи из Елизаветграда на юге Украины, двадцатилетним студентом в Берне стал социал-демократом и познакомился с Лениным, на партийной работе преимущественно в эмиграции, после революции – большевистский руководитель Петрограда и председатель Коминтерна, расстрелян в 1936 г. Ленинец с правым уклоном, потом сторонник Троцкого в борьбе со Сталиным.

• Иоффе Адольф Абрамович (1883–1927) – из богатой купеческой семьи из Симферополя, еврей, в социал-демократии с гимназических времен, учился медицине в Берлине, лечился у психоаналитиков в Вене, после первого курса – нелегал, был советским послом в Германии и готовил там восстание, дальше на дипломатической работе, давний троцкист, покончил самоубийством в 1927 году.

• Калинин Михаил Иванович (1875–1946) – из крестьянской семьи, рабочий-путиловец, подпольщик-большевик, после смерти Свердлова – глава ВЦИК, до Сталина занимал ту же должность номинального главы государства. Сталинец.

• Каменев (Розенфельд) Лев Борисович (1883–1936) – из семьи инженера, обрусевшего немца по происхождению, детство прошло в Тифлисе, свободно говорил по-грузински и был знаком со Сталиным еще по Грузии, студент-юрист Московского университета, откуда и пошел на партийную работу, после революции – московский коммунистический мэр и заместитель Ленина в правительстве и Совете труда и обороны, умеренно правый ленинец, потом сторонник Троцкого, расстрелян.

• Крестинский Николай Николаевич (1883–1938) – из семьи гимназического учителя из Могилева (Беларусь), украинец, учился на юридическом факультете в Вильно, потом в Петербурге на партийной работе, после революции – комиссар банка, нарком финансов, после смерти Свердлова заменил его и до 1921 г. секретарь ЦК и член политбюро, потом на дипломатической работе, ультралевый, троцкист, расстрелян.

• Милютин Владимир Петрович (1884–1938) – с 19 лет на большевистской работе, считался литератором-экономистом, был правым в 1917 г., расстрелян.

• Муранов Матвей Константинович (1873–1959) – из крестьянской семьи с Полтавщины, харьковский рабочий, большевик, депутат думы, после революции был инструктором ЦК, потом на судебной и партийной работе в Москве. «Твердый ленинец».

• Ногин Виктор Павлович (1878–1924) – рабочий, из семьи приказчика, социал-демократ, профессиональный партиец, на хозяйственной работе. Правый в 1917 году.

• Преображенский Евгений Алексеевич (1886–1937) – из семьи священника с Орловщины, в нелегальную работу включился еще в гимназии, перешел на нелегальное положение в 19 лет, работал на Урале, с лета 1919-го – делегат партсъезда, член и секретарь ЦК. Видный большевистский экономист, троцкист, расстрелян.

• Радек Карл Бернгардович (1885–1939) – родился во Львове в еврейской интеллигентной семье немецкой культуры, участник польского национального движения, деятель австрийской и немецкой социал-демократии, потом в партии Розы Люксембург, ее противник, оказался в русской тюрьме, где начал знакомиться с русским языком. Коминтерновский деятель и ведущий коммунистический журналист. Ультралевый во все времена. Троцкист. Расстрелян.

• Раковский Христиан Георгиевич (1873–1941) – болгарин из известной семьи революционных национальных деятелей, врач, деятель международного левого социал-демократического движения, глава правительства Советской Украины, троцкист, на дипломатической работе, расстрелян.

• Рудзутак Ян Эрнестович (1887–1938) – латыш, из семьи батрака, рижский рабочий, в 1905 г. в тюрьме стал большевиком, деятель латышской социал-демократии, каторжанин, после революции на профсоюзной работе, был членом политбюро. «Твердый ленинец». Расстрелян.

• Рыков Алексей Иванович (1881–1938) – из семьи купца – выходца из крестьян, русский, студент-юрист, видный организатор большевистской партии еще с 1903 г., возглавлял продовольственную службу, заместитель председателя и председатель Совнаркома, правый в 1917-м и 1928–1929 гг., расстрелян.

• Свердлов Яков Михайлович (1885–1919) – из семьи владельца типографии в Нижнем Новгороде, еврей, в революцию пришел из гимназии, видный подпольщик-организатор, после Октября – глава Всероссийского центрального исполнительного комитета (ВЦИК) и секретарь ЦК, умер от гриппа. «Твердый ленинец», но идейно в годы после Первой русской революции склонялся к ультралевой позиции.

• Серебряков Леонид Петрович (1890–1937) – русский, вырос в Луганске, токарь, социал-демократ-большевик и член партийного комитета с 15 лет, был секретарем ЦК и на работе в армии и на транспорте, троцкист, расстрелян.

• Смилга Ивар Тенисович (1892–1938) – латыш, из интеллигентной семьи, отец расстрелян карательной экспедицией в 1908 г. В партии еще с реального училища, студент, нелегал. На военной работе, после войны – в промышленности, троцкист, расстрелян.

• Смирнов Иван Никитович (1881–1936) – из крестьянской семьи с Рязанщины, русский, образование – городское училище, арестован в 19 лет и после этого – партийный профессионал, на военной работе, нелегал в тылу у белых, председатель Сибирского ревкома, на хозяйственной работе в военной промышленности, троцкист, расстрелян.

• Сокольников (Бриллиант) Григорий Яковлевич (1888–1939) – еврей, родился в Украине в Ромнах в семье врача, вырос в Москве, стал нелегалом-большевиком еще в гимназии, где учился вместе с Бухариным и Эренбургом, один из организаторов Октябрьского переворота, на коминтерновской, дипломатической, военной работе, наркомфин, литератор. Скорее правый ленинец, но был и троцкистом. Расстрелян.

• Сталин (Джугашвили) Иосиф Виссарионович (1879–1953) – в комментариях не нуждается. Грузин. Образование – незаконченная духовная семинария. На нелегальном положении с 1901 г. Знаком с Лениным с 1907 г. Генералиссимус и диктатор коммунистической России.

• Стасова Елена Дмитриевна (1873–1966) – русская, дворянка, из знаменитой интеллигентной петербургской семьи, в нелегальную работу включилась после частной гимназии Таганцевой, работала вместе с Крупской, была техническим секретарем ЦК, работала в Коминтерне и в аппарате ЦК. Ультралевая (во время дискуссии относительно Бреста), позже сочувствовала Троцкому, но не была в оппозиции. «Сидела», но выжила.

• Стучка Петр Иванович (1865–1932) – латыш, из крестьян, юрист по образованию и стажу работы, деятель латышской социал-демократии, нарком юстиции, председатель Верховного суда РСФСР, представитель латвийской компартии в Коминтерне. «Твердый ленинец».

• Томский Михаил Павлович (1880–1936) – русский, из петербургской рабочей семьи, образование – три класса, рабочий и видный большевик, после революции – на профсоюзной работе, глава ВЦСПС из ее второго съезда, застрелился, чтобы избежать ареста. «Правый ленинец».

• Троцкий (Бронштейн) Лев Давидович (1879–1940) – в комментариях не нуждается. Происходил из богатой еврейской семьи с Украины, образование – реальное училище. Партийную работу начал в Николаеве в 18 лет. Убит агентом НКВД.

Все эти люди занимались нелегальной работой с ранней юности, жизнь их проходила от ареста к аресту, от тюрьмы до ссылки, от эмиграции до эмиграции, без дома и семьи, без приличной одежды и свежего белья, с поддельными паспортами, в постоянных заботах о транспорте литературы, печатании листовок, организации явок, подпольных собраний, забастовок, демонстраций, переправки людей за границу и тому подобное. В каждом из этих жизнеописаний есть героическое, включая трагическую смерть подавляющего большинства из них во времена победившего социализма – выстрел из пистолета в затылок в последний свой серый рассвет где-то в подвале НКВД.

В списке представлены решительно все социальные слои (естественно, подавляющее большинство большевистских вождей происходило из зажиточных слоев) и разные нации империи. Кстати, утверждение о преимущественно еврейском составе большевистского руководства – легенда: среди трех десятков членов высшего руководства – половина русских, шестеро евреев, трое латышей, есть другие. Приблизительно таким был процент евреев во всем революционном и оппозиционном движении, что вполне понятно, учитывая особенно притесняемое их положение в империи и городской характер еврейского этноса. Только среди меньшевистского руководства евреи преобладали абсолютно.

Образование большевистской элиты было скорее хаотическим и бессистемным; слово «литература» для большинства ассоциировалось со словом «транспорт», но к марксистской литературе уважение было чрезвычайное.

Как правило, читали «Капитал» (не дальше пятой главы первого тома), отдельные произведения Маркса и Энгельса, такие как «18 брюмера Луи Бонапарта» или «Критика Готской программы», какие-то брошюры Лассаля, Каутского, Плеханова – ну, и обязательно разные статьи Ленина и сборники статей Ленина и Зиновьева о войне. Между прочим, единственными марксистскими учебниками политической экономии были книжки Богданова – «Краткий курс экономической науки», самый популярный, переведенный на европейские языки, «Начальный курс политической экономии» в вопросах и ответах для начинающих и толстый «Курс политической экономии». Употреблялось слово «классика», но четверка «Маркс – Энгельс – Ленин – Троцкий» принадлежала к вождям мирового пролетариата, а не к классикам марксизма. На тексты Маркса и Энгельса ссылались как на учение, но даже Ленин не был еще сакральным автором, с ним можно было спорить. Понятие «марксизм-ленинизм» утвердилось после смерти вождя.

Обратим внимание на молодость Центрального комитета – вождю партии 50 лет исполнилось в конце Гражданской войны, лишь семеро на 1917 г. перешли сорокалетний рубеж жизни (кстати, почти все эти старшие, за исключением «чужих» – Дзержинского из польской и Раковского из болгарской социал-демократии, – были на малозначимых должностях в партии и умерли в сталинское время в своих постелях), пятеро в год революции не имели еще и тридцати лет; средний возраст ленинского цекиста, не считая самих старших и самых молодых, – 33–34 года. Подавляющее большинство пошли в революцию с первого же курса института или университета, так что ЦК складывался, грубо говоря, из студентов-недоучек; треть – преимущественно рабочего происхождения – не имела и среднего образования.

Из большевиков-цекистов около половины принадлежала к ультралевым оппозиционным платформам; большинство из троцкистов, которых начали устранять с руководящих должностей в партии еще в 1921 г., всегда были большевиками и стали сторонниками Троцкого в годы революции и войны.

Ленина в его окружении звали Стариком еще во времена, когда он был молодым. Эта партийная кличка осталась за ним в узкой среде «старой гвардии». В прозвище Старик отразилась и дистанция между вождем и его верными соратниками, и патриархальная самооценка последователей себя как «детей», «молодежи», – и то обстоятельство, что «молодые» чем-то действительно отличались от «Старика».

В. И. Ленин готовится к выступлению

По окончании Гражданской войны и демобилизации домой вернулись молодые коммунисты, которые нередко вступали в конфликты с местной властью. «Известия ЦК РКП(б)» 1921–1922 гг. полны сообщений о дрязгах «на местах» и настоящем «секретарском кризисе» в результате отсутствия подготовленных руководителей; особенно острой была ситуация зимой с 1920 по 1921 г. Как причины кризиса орган ЦК отмечал постоянные мобилизации членов партии с партийной работы на фронты и появление молодых сил, которые пришли с фронта и требуют подходящей партработы у «стариков».[264] Бедность и предельное истощение способствовали особенно нервной обстановке, в которой происходили все личные столкновения.

Проблема поколений в партийной массе находила отражение в политических и личных расхождениях партийных вождей.

В протоколах VI съезда РСДРП(б), который состоялся в канун революции, летом 1917 г., приведена выразительная статистика: средний возраст охваченного анкетой участника съезда – 29 лет, в партию этот рядовой делегат вступил в годы революции 1905 г.[265] Тогда это были семнадцатилетние дети, преимущественно школьники. Странно, что автор прекрасной политической биографии Бухарина Стивен Коэн, который ссылается на приведенные данные,[266] не отмечает, что Бухарин полностью отвечал этому статистическому образу – ему исполнилось 29 в год Октября, и он был партийцем нового призыва, призыва 1905 года. Для Ленина Бухарин и Пятаков и тогда, когда вождь в декабре 1922 г., на смертном ложе, писал тайное «завещание», оба оставались самыми «способными молодыми лидерами из самых молодых».[267] Загадочно здесь упоминание о Пятакове: ведь после революции он никогда не занимал достаточно высоких должностей в партии и государстве, по крайней мере, таких, которые приближали бы его к статусу кандидата в члены политбюро. В свои последние годы Ленин рекомендовал Пятакова в заместители председателя Госплана Кржижановскому. Можно думать, пара «Бухарин – Пятаков» врезалась ему в память в последние довоенные годы, когда эти двое были близкими друзьями – молодыми большевиками-теоретиками, чрезвычайно левыми радикалами и задиристо и бескомпромиссно дискутировали с ним.

Не столько мефистофелевская фигура Троцкого, сколько фигура непрактичного, возвышенного и веселого рыжего лысоватого Бухарчика, в его потертой «кожанке», нечищеных сапогах и расхристанной, скомканной под ремешком на животе черной рубашке проглядывала за решительными и неумолимыми молодыми комиссарами. Как воспринимался Бухарин младшим поколением партийцев, можно судить из статьи о нем в «Малой советской энциклопедии», написанной все тем же Мещеряковым: «В рядах ВКП(б) Бухарин занимает одно из первых и выдающихся мест и являет собой одну из самых ярких фигур. Он жив и подвижен, как ртуть, жаден ко всем проявлениям жизни, начиная с новой глубоко абстрактной мысли и кончая игрой в городки. «Задиристый» на словах и в своих статьях, он крайне строг к себе в своей личной жизни, обнаруживая в то же время снисходительность к небольшим слабостям товарищей. Резкий, сокрушительный полемист, он любовно мягок в отношениях с товарищами. К этому нужно прибавить глубокую искренность, острый ум, широкую и глубокую начитанность в самых разнообразных отраслях знаний, умение на лету понимать чужую мысль и неисчерпаемую веселость. Все эти качества делают Бухарина одной из самых любимейших фигур российской революции».[268]

Г. Л. Пятаков

Бухарин был дружен с группой молодых земляков-москвичей, которая сформировалась в подполье и боях Первой русской революции. Все они были левыми коммунистами, а позже разошлись в партии по разным фракциям. Бухарин, лично бесконечно преданный Ленину, в партийных дискуссиях занимал левореволюционные, романтические позиции, что чаще всего заканчивалось поддержкой платформы Троцкого. В словах «троцкистско-бухаринский», которые употреблялись во времена сталинизма как проклятие, был-таки определенный исторический смысл. Именно после того, как Бухарин поддержал Троцкого в «профсоюзной дискуссии» 1920–1921 гг., Ленин больше всего разгневался на него и обвинил Бухарина в беспринципной мягкости («мягкий воск», на котором может писать что угодно «каждый демагог»). Обвинение в беспринципности, учитывая фанатичную убежденность и абсолютную искренность Бухарина, звучит странно – до тех пор, пока мы не примем во внимание, что для Ленина речь шла не о теоретических расхождениях и не о пустяковой полемике союзников и врагов (хотя и здесь он отмечает в Бухарине «доверчивость к сплетням»), а об отношении к партии как к принципу политической жизни. Как самый яркий из молодых партийных вождей и, в конечном итоге, как кандидат в члены политбюро, который отвечал также и за работу с молодежью, Бухарин должен быть полностью единодушным с Лениным в том, что касалось «святая святых» – Партии.

Н. И. Бухарин

Как глубоко заметил Альбер Камю, марксизм Ленина был продолжением культа партии, который он унаследовал от своих народнических революционных предшественников.

Во времена осознания слабости интеллигентской пассионарности (после поражения революции 1905 г.) Сергей Булгаков раздраженно и во многом справедливо критиковал психологию героического служения народу. Но нельзя забывать, что героизм порождался российскими реалиями и мертвенностью российской провинции. В Российской империи социальная действительность была такой ужасающе-противоестественной, что нормальное выполнение общественного долга было возможно лишь при героическом служении. Молодые люди шли «в народ» для революционной пропаганды, но к пропаганде и политике дело обычно не доходило: акушерки и учительницы, волостные писари и мелкие торговцы – все они с глубоко тайными революционными умыслами реально действовали просто как честные обыватели. Но нормальное моральное поведение требовало от обывателя такого напряжения сил и действовало на окружение так возбуждающе, что, объединив свои усилия, взяточники и деспоты всех социально-чиновных мастей выживали их с места обитания, с работы или садили в острог. Характерно, что вплоть до революции 1905 г. в земствах работали преимущественно самоотверженные и честные либерально-демократически настроенные дворяне-землевладельцы. Но и эта деятельность требовала чуть ли не революционного запала, и при том – большой экономической независимости от государственной власти. Эти обстоятельства усиливали пассионарность российской интеллигенции, и это подготовило особую идеологию Партии – профессиональное Братство.

Идеология партии – институциональна, поэтому на место личной взаимной дружбы приходит рационализируемая идея, воплощенная в институт, преданность которому становится заменой живой коллективной связи между людьми. Подпольный пароль незнакомого человека, который врасплох пришел в твой дом и оказался товарищем по партии, вызывает большее доверие, чем давние приятельские отношения. Институт партии замещает профессиональному революционеру семью.

Вера Фигнер в своих воспоминаниях отмечает чрезвычайно важный момент в развитии революционной партии. Во время ее революционной молодости, в 70-х гг. XIX ст., подпольная организация была союзом, спаянным личной преданностью его членов. Можно сказать, это была антиструктура, молодежная группировка, вдохновлявшаяся идеалами, противоположными официальным ценностям общества, – братство. Наступило время, когда революционеры решали, как дальше будет развиваться их союз: при опоре ли на взаимную преданность и товарищество, на личную взаимосвязь – или путем институционализации братства, образования партии. Юг (в первую очередь украинский) был за первый путь, петербургско-московский Север – за второй. Победила, понятно, институционная «северная» модель. Сформировалась подпольная революционная организация – партия профессиональных революционеров.

Угроза «бюрократизации» возникает сразу же, как только братство превращается в институт. Но отказ от братства в интересах Партии и Идеи имеет и свою притягательность, свою терпкую моральную ценность: это – готовность разорвать любые родственные узы, отрекшись от отца, матери, сестры и любимой – во имя Правды, то есть готовность к самопожертвованию и самоубийству, в том числе моральному. Такая беспощадная готовность, которая ставит преданность каждого члена партии выше личных связей и личной преданности кому бы то ни было, даже вождю партии, – воспринимается как единственная гарантия от отчуждения – гарантия безграничной честности. Она требует искренности и открытости взглядов, демократических способов принятия решений.

В интеллигентской России складывалась много разных течений, каждое из которых по-своему трактовало подобную надиндивидуальную субстанцию, в которой должна была найти опору и поддержку интеллигентная личность, в условиях российского деспотизма – хрупкая и тепличная. Николай Бердяев, который пережил все эти искания, сохраняя силу собственной личности и никогда не погружаясь ни в одно из течений до конца, отмечал: «У нас совсем не было индивидуализма, свойственного европейской истории и европейскому гуманизму, хотя нам же свойственна постановка проблемы столкновения личности с мировой гармонией (Белинский, Достоевский). Но коллективизм есть в российском народничестве, левом и правом, в российских религиозных и социальных течениях, в типе российского христианства. Хомяков и славянофилы, Владимир Соловьев, Достоевский, народные социалисты, религиозно-общественные течения начала XX ст., М. Федоров, В. Розанов, В. Иванов, А. Белый, П. Флоренский – все против индивидуалистской культуры, все ищут культуры коллективной, органической, «соборной», хотя и по-разному понятной. И осуществилось лишь обратное подобие этой «соборности» в российском коммунизме, который уничтожил свободу творчества и создал культуру социального заказа, подчинив всю жизнь организованному извне механическому коллективу».[269]

Уже после смерти Ленина философию партийного коллективизма прекрасно выразил Маяковский:

Партия —

       это

           единый ураган,

                  из голосов спрессованый

тихих и тонких,

от него

     лопаются

         укрепления врага,

как в канонаду

         от пушек

              перепонки.

В этих знаменитых фразах («Единица! Кому она нужна? Голос единицы – тоньше писка!») утонуло, возможно, важнейшее:

Партия —

   бессмертие нашего дела.

Партия —

   единственное,

      что мне не изменит.

Сегодня приказчик,

     а завтра

      царства стираю на карте я.

Это намного важнее, чем последующее плакатное «мозг класса, дело класса» и так далее. Приказчик, который вдруг может стирать на карте мира целые государства; партия – единственная надежда на вечность и бессмертие, вера, надежда и любовь маленького человека. И это писал эгоцентрик и индивидуалист, который панически боялся смерти и заразы, – настолько, что ходил в перчатках и не здоровался за руку, и в конечном итоге покончил с собой, заставив поколение правоверных думать о социальных причинах такого естественного для его психики поступка. Именно в индивидуальности такого гигантского масштаба, как Маяковский, должно было родиться чувство потребности в опоре на сверхличное – «партия». Тяготение к сверхличному, абсолютно надежному и могучему источнику силы свойственно и одинокому волюнтаристскому «сверхчеловеку», и приказчику «с голосом тихим и тонким», который стремится к власти над царствами мира.

При этом для Ленина никогда не исчезало Братство. Более того, оно оставалось иррациональной основой партии. Были «свои» и «чужие», и большевики были «свои», особенный народ, психологически отличающийся от всех других, политических недолюдей. Сам Ленин осмысливал это ощущение принадлежности как противостояние рабочего класса и интеллигенции. Его глубоко поразила идея Каутского об органическом индивидуализме интеллигенции и коллективизме рабочих. В сборник произведений Ленина не вошла его статья «Рабочая и буржуазная демократия», написанная в 1905 г. и опубликованная в XIII томе «Ленинского сборника»; именно там Ленин прямо говорит о двух крыльях в социал-демократии – рабочего (большевистского, то есть его, Ленина) и интеллигентского (оппортунистического, меньшевистского и тому подобного). В конечном итоге, эта тема обсуждается им в произведениях «Что делать» и «Шаг вперед, два шага назад», которые (по Сталину) заложили «идеологические и организационные основы партии нового типа». Уже после начала войны «интеллигентское» крыло социал-демократии превратилось для Ленина в выразителя интересов «рабочей аристократии», подкупленной капиталистами.

Действительность поставлена здесь с ног на голову. В действительности не тред-юнионистские лидеры, а большевики действуют как верхушка, политическая элита – они пришли в рабочее движение «извне», от «теории», то есть в конечном итоге – от интеллигенции, и якобы служат «интересам рабочего класса» не столько субъективно (это для Ленина не имеет веса), сколько объективно.

Ленин не принимает классового происхождения за гарантию пролетарской чистоты: qui prodest – кому выгодно – вот что остается основой классовой оценки. А кому выгодно – это решает марксистская теория, рациональное догматичное мышление. Та же, по Достоевскому, «полунаука», которую писатель называл самым «страшным бичом человечества, хуже мора, голода и войны, неизвестным до нынешнего (XIX. – М. П.) века».[270] В условиях Первой мировой войны такая элитаристская концепция партии имела своеобразное историческое оправдание: ведь нежелание немецких и австрийских социал-демократов идти против стихии националистических настроений собственных рабочих масс определило их патриотическую позицию (как сказал тогда Адлер-старший, лучше колебаться вместе с рабочим классом, чем против него). В безудержном стремлении кардинально переделать мир Ленин опирался не на те классовые инстинкты и реальные чувства, которые испытывали миллионы настоящих действительных Ива?нов Выборгской стороны, Замоскворечья или Канавина, а именно на тех и только тех, которые являются «действительно пролетарскими», согласно марксизму и решениям ЦК РКП. При этом вера Ленина в «товарищей рабочих» была искренна и тверда, как и вера во всемогущество марксизма и низость всего, что не является марксизмом. Ленин верил в какие-то «пролетарские» черты духовной организации нового человека, черты душевного здоровья, простоты и прямоты, классового «пролетарского чувства», как способности понять и принять коммунистическую идею независимо от сложности ее конструкции и путей построения. Эта вера не отличалась от безоговорочной веры в Народ, свойственной предыдущему поколению российских революционеров.

Ленин никогда не общался с реальными рабочими так, как это должен делать каждый рабочий лидер; фактически «интересы рабочего класса» для него оставались его собственной умственной конструкцией.

Вера в партию была обратной стороной веры в марксизм как идею, которая обеспечивала партии харизму непогрешимости. И посягательство на марксизм как на «монолит, вылитый из одного куска стали» (Ленин), равнозначно было покушению на партию.

Но на такой основе невозможно было расширять большевистское движение.

С самого начала перед группой Ленина встала проблема ярких интеллектуальных вождей. Была также и практическая проблема: наличие «имен» и интеллигенции открывало и финансовые возможности. Когда в кругу большевистских политиков и литераторов перед Первой русской революцией появились новые фигуры, и в первую очередь – Горький, Луначарский, Богданов, – стало легче организовывать большие пожертвования на революцию от капиталистов и зажиточных интеллигентов.

Но и эти «свои» после поражения революции большей частью оказались «чужими». Ядро руководства партии Ленина эпохи революции 1905 г. составляли люди, которые позже или покинули политику, или примкнули к ультралевой группе «Вперед», которая базировалась у Горького на Капри. Это были тогдашние молодые, которые принесли в партию новое понимание марксизма, воспринятого сквозь призму идей Маха и Ницше (хотя Богданов был моложе Ленина всего на три года).

А. А. Богданов, А. М. Горький и В. И. Ленин. Капри, 1908

В большевистской партийной системе вплоть до захвата власти рядом с политическим вождем – главным редактором центрального органа (то есть Лениным) – всегда были «правая» и «левая» руки вождя, которые занимались соответственно организационной и идеологической (литературной) работой, – так сказать, партийные «апостол Петр и апостол Павел». И главный организатор и финансист, руководитель боевой службы партии – талантливый инженер Л. Б. Красин, и руководитель литературно-идеологической службы партии Богданов (псевдоним врача А. А. Малиновского) были ультралевыми. В новой партии, которую пришлось создавать после разгрома революции 1905 г., эти должности занимали, соответственно, Л. Б. Каменев и Г. Е. Зиновьев – личности намного слабее. Их дублерами летом 1917 г., когда «тройка» ушла в подполье (Ленин и Зиновьев) или попала под арест (Каменев), были Сталин (идеологическая работа) и Свердлов (организационная работа). Сталин как партийный литератор был совсем жалким дублером Каменева. После Октябрьского переворота на пост главного редактора центрального органа – «Правды», невзирая на сопротивление Ленина, был назначен молодой Бухарин. Таким образом, Бухарин был в конечном итоге «должностным» наследником Богданова. К тому же Бухарин идейно был очень близок к Богданову.

Л. Б. Каменев

…В той вологодской ссылке, где такие разные киевляне Луначарский, Бердяев и Кистяковский очутились вместе с Савинковым, главные дискуссии велись между марксистами Бердяевым и Луначарским. Единомышленник Луначарского Богданов (между прочим, брат тогдашней жены Луначарского), по оценке Бердяева – симпатичный, тихий не то фанатик, не то безумец, – в ту пору увлекался новейшими субъективистскими философскими идеями, с точки зрения которых всякая истина есть не что иное, как способ организации человеком его опыта, выражение его внутренней (в том числе классовой) субъективности. Разделяя в то время марксистскую веру в историческую миссию пролетариата, Бердяев вместе с тем утверждал, что классовой может быть и ложь, но истина должна быть внеклассовой, общечеловеческой. Пролетариат, следовательно, не продуцирует истину в силу каких-то своих мистических способностей, а просто в силу социальных причин в состоянии беспристрастно воспринять наилучшие достижения человечества. Но отсюда был лишь шаг до признания классового характера зла и общечеловеческого характера добра. (Бердяев несколько позже и предпринял этот шаг, признав Тайну Бога как источник Истины и Добра.) Луначарский и Богданов пылко отрицали это. Луначарский при этом немножко обижался за пролетариат, а Богданов (врач по специальности) осторожно пытался поставить Бердяеву диагноз – он был убежден, что психически нормальный человек не может быть идеалистом.

Г. Е. Зиновьев

Бухарина позже обвинили в «механицизме», и он дал этим обвинениям определенный повод: в своей книге «Теория исторического материализма» он говорит о производственных отношениях как о «трудовой координации людей (рассматриваемых как «живые машины») в пространстве и времени», а обо всей общественной системе – как о «громадном трудовом механизме», подчиненном законам равновесия.[271] Такой взгляд не отвечает собственно марксовому пониманию. Для Маркса в производственные отношения входит, например, капитал – то есть совокупность финансов, машины, помещения и тому подобное в определенной социальной функции – вещи, рассматриваемые как возможность эксплуатации наемных рабочих. Производственные отношения «сверхчувственны» в вещах, которые нельзя увидеть или потрогать. У Бухарина производственные отношения теряют это «сверхчувственное» содержание и превращаются в зримые отношения координации трудовой деятельности. Аналогичные аналогии с механикой встречаем в «организационной науке» Богданова.

Богданов писал очень слабые фантастические повести, в конечном итоге – не лучше и не хуже, чем любимая Лениным проза Чернышевского, и очень многословные произведения об «общей организационной науке – тектологии», в которой сквозь загадочные и едва не маниакальные претензии угадываются глубокие прозрения некоторых фундаментальных идей современной науки.

К механико-математическим аналогиям и Бухарина, и Богданова может быть отнесено замечание, сделанное недавно известным российским ученым Н. Н. Моисеевым. Не переоценивая Богданова как открывателя кибернетики, акад. Моисеев точно оценивает роль аналогий с механикой: «Удивительнейшее в труде Богданова то, что он, не имея достаточного еще эмпирического материала, который есть в распоряжении современной науки, утверждал изоморфизм физических, биологических и социальных законов». «Тектологию» Богданова Моисеев рассматривает как естественную составляющую той перспективной дисциплины, которую называют теорией самоорганизации, универсальным эволюционизмом или синергетикой.[272]

Основные идеи «тектологии» Богданова появились на свет в результате обобщений современного Богданову естественнонаучного и философского материала на основе определенных марксистских идей – или, лучше сказать, определенного понимания марксизма.[273] Следовательно, речь идет о приемлемости разного прочтения и толкования марксизма.

И Богданов, и Бухарин пытались как можно больше учесть современные идеи в «буржуазной» литературе, в том числе философской и социологической. В частности, Бухарин обращал большое внимание на «теорию элиты» (в варианте не столько Парето, сколько Михельса). Уже использование Бухариным слова «социология» было вызовом Ленину, который этот термин не выносил. Практически новизна подхода к социальным проблемам с точки зрения теории организации заключалась в том, что внимание социолога и экономиста обращалось не на отношения собственности, а на менеджера – управленца чужой собственностью, человека, который «всего-навсего» руководит организационными процессами. Это и переместило интерес Бухарина в проблеме социальных классов, которые отличаются отношениями собственности, к проблеме роли (по-современному) «менеджерских элит» в управлении обществом. Когда наступило время социализма, этот подход позволил за общими словами об «общенародной собственности» увидеть «новый класс» – социалистических управленцев, которые реально распоряжались всем этим «общенародным добром».

Глубину расхождений между Лениным и Бухариным можно оценить, если обратимся к современным философским понятиям.

Для Богданова и Бухарина (для старшего и младшего из «молодых») марксизм уже был текстом, «письмом» (в терминологии Деррида), которое пережило своих авторов и приобрело собственное автономное существование. «Письмо» живет собственной жизнью благодаря тому, что имеет собственные, ему присущие классификации, структуры отождествлений и различий (diff?rences), а восприятие его всегда будет осуществляться в потенциально бесконечном наборе интерпретаций (толкований). Спрашивать о «настоящем» смысле текста, о «настоящем» толковании с этой точки зрения невозможно, бессмысленно. Следовательно, все претензии на «единственно верное» понимание марксизма безосновательны; можно каждый раз по-новому читать и понимать марксистские тексты в свете самых новых достижений человеческой мысли. Так представляется дело нынешним «постмодернистам».

В представлении ортодоксов – Каутского, Плеханова, Ленина – марксизм есть скорее не текст, а Слово, «Логос», как вечная субстанция текстов. Мыслительная субстанция, воплощенная в марксовых томах, – истинна, потому что она отображает действительность своими абстракциями, и ее нужно только верно, диалектически понять.

Ленин поначалу воспринимал диалектику в первую очередь как идею относительности всяких ценностей. В этом смысле расхождений между ним и Богдановым нет. В годы войны жестокая идея релятивности, относительности всех оценок, их зависимости от «классовых интересов пролетариата» обоснована Лениным с помощью гегелевского «логоса».

В статье «Три источника и три составных части марксизма», написанной в 1913 г., Ленин вообще не вспоминает о диалектике противоречий, а в написанной в июле – ноябре 1914 г. статье «Карл Маркс» лишь мимоходом, бегло, среди разных характеристик развития вспоминает о «внутренних импульсах к развитию, которые даются противоречиями, столкновениями разных сил и тенденций». Главное в диалектике для него выражено словами Маркса: «Для диалектической философии нет ничего раз и навсегда установленного, безусловного, святого».[274] В сентябре – декабре 1914 г. Ленин конспектирует «Науку логики» Гегеля и делает заметку: «коротко диалектику можно определить как учение о единстве противоположностей», называя этот тезис «ядром диалектики». В следующем году он изучает «Историю философии» Гегеля и пишет заметку «К вопросу о диалектике», где положение о «раздвоении единого и познание его противоречивых частей» называет (не очень уверенно) «сутью диалектики» (ее «одной из «сущностей», одной из основных, если не основной, особенностей или черт»).

Оценки радикально меняются в годы войны, когда Ленин серьезно засел (очевидно, впервые в жизни) за произведения Гегеля. Где-то в ноябре – декабре 1914 г. он приходит к выводу, что и Энгельс, и Плеханов «для популярности» обращают недостаточно внимания на главное в диалектике.[275] Классовая борьба оказывается теперь одним из проявлений этой «одной из основных, если не основной» «особенностей или черт» диалектики. Подобно тому, как в самом «простом» отношении товарного общества – обмене товарами – Маркс раскрывает все противоречия развитого капитализма, так и в любом предложении («Иван является человеком», «Жучка есть собака») нужно раскрыть тождество противоположностей: «Общее существует лишь в отдельном, через отдельное. Всякое отдельное (так или иначе) общее. Всякое общее есть (частица, или сторона, или сущность) отдельного».[276]

Понятый таким способом Гегель, однако, совсем не Гегель. Это скорее Платон или Аристотель. Каким образом противоположность между Иваном и «человеком вообще» в каждом из конкретных Ива?нов может развиться в классовую борьбу – остается загадкой. Но Ленину некогда об этом думать.

Для Ленина констатация противоречия «единичное – общее» снимает проблему отношений с субъективизмом Богданова и Луначарского, футуристов и других «декадентов» и «модернистов»: общее настолько же реально, как и единичное. «Человек вообще» или «пролетариат» – такая же реальность, как и Иван. Собственно, человек является частицей (или стороной, или сущностью) каждого Ивана, она существует лишь переходами и связками Иванов между собой, в каждом Иване и ни в ком в частности. Ленину достаточно было успокоить свою философскую совесть и примирить в себе циничного прагматика с человеком высоких идеалов. Идеал является абстракцией, но абстракция также существует в реальности, как частица (и так далее) отдельного. И следовательно, истина как соответствие мысли и реальности возможна – ведь в реальности есть и единичное, и общее как ее «сторона» или «частица».

Очень практичный и реалистичный, Ленин не мог принять представления об истине как всего лишь «выражение классовых интересов пролетариата»: в основе его философии лежало грубое ощущение реальности, и он верил, что реальность такова, как о ней говорят истинные, проверенные утверждения, то есть, что истина является отображением реальности. Ему, казалось бы, ближе было бы бердяевское понимание истины как общечеловеческого достояния. Но вся прагматичная философия Ленина – это философия «классовых интересов пролетариата», которые якобы должны санкционировать все. В том числе и истину.

Ленин был идеалистом – в том понимании, что смолоду воспринял идеалы коммунистического будущего, сто?ящие, по его мнению, любых жертв и потерь.

Серьезность и глубина расхождений между поколениями большевистских лидеров отражалась на понимании ими марксистской идейности и в конечном итоге – большевистской партийности. Эти расхождения настолько глубоки, что можно спрашивать себя: к кому ближе были молодые поколения большевиков – к гегелевско-марксовской традиции или к той неопределенной субъективистской струе в российском общественном сознании, которое связывали тогда в первую очередь с именем Ницше.

Сегодня исследователи говорят о влиянии Ницше на формирование мировоззрения Троцкого, Богданова, Горького, Луначарского, об особенном «босяцком» ницшеанстве в России. Еще в 1899 г. в литературном кружке, организованном Горьким, систематически изучали Ницше.[277] Итальянский славист Витторио Страда писал, что родство российских ницшеанцев между собой более важно, чем их политические отличия: «То, что ницшеанский миф – это аристократический и индивидуалистский миф Сверхчеловека, а миф Горького и Луначарского – пролетарско-колективистский миф Сверхчеловечества, имеет, на наш взгляд, второстепенное значение по сравнению с их общим корнем…»[278]

Конечно, элитарное толкование «строительства Бога в человеке» оставалось чуждым новому поколению коммунистов. Но дерзновенность самой по себе идеи быстрого прорыва к будущему и творению Нового мира через коллективное мироощущение «пролетарской науки» соблазняло молодежь доступностью. В послереволюционные годы молодое и малообразованное комсомольское поколение было вдохновлено перспективой легкого самостоятельного построения новой и высшей «пролетарской» культуры и пренебрежительно относилось к культуре старого общества, культуре «буржуазного мировоззрения». Влияние ницшеанского волюнтаризма на комсомольский коллективистский миф осуществлялось и организационно через богдановский Пролеткульт. Богданов отошел от политики, но активно занимался строительством «пролетарской культуры». Он не только оставался наибольшим авторитетом как марксистский экономист, но и продолжал писать и переиздавать свои произведения по «тектологии». Ленин чувствовал в нем конкурента партийной идеологии и побаивался его влияния на молодежь.

Обложка журнала «Грядущее»

В предисловии к изданию «Материализма и эмпириокритицизма» в 1920 г. Ленин писал, что он незнаком с последними произведениями Богданова, но «помещаемая ниже статья тов. В. И. Невского дает необходимые указания».[279] Невский, которого Ленин и Крупская знали еще по Женеве 1904 г., в своей автобиографии[280] гордился тем, что за свою партийную жизнь ни разу не отклонялся ни влево, ни вправо от партийной линии. В это время он возглавлял Коммунистический университет им. Свердлова, специализируясь в строгой науке истории партии (именно слишком хорошая осведомленность с историей привела его к гибели в 1937 г.). «Указания» Невского были очень простыми: «Наша цель – двумя-тремя цитатами основных положений показать, что философия эта в своих исходных основах базируется все на тех же идеалистических основах… Нельзя также не отметить следующего интересного обстоятельства: ни в той, ни в другой книге ни слова не говорится о производстве и системе управления им в эпоху диктатуры пролетариата, как не говорится и о самой диктатуре пролетариата».[281] Это должно было полностью перечеркнуть Богданова в глазах молодежи.

Да здравствует международный Пролеткульт!

Из ленинских выступлений последних лет наиболее неожиданным, по-видимому, было выступление на III съезде комсомола. Ленин встречался не просто с молодежью – он встречался с будущим и прощался с современной, с не полностью понятой, но полнокровной жизнью. Знакомство с молодым поколением имело для Ленина даже кое в чем интимный характер. Ведь первая встреча с молодежью у него произошла тогда, когда он посетил в общежитии ВХУТЕМАСа (прежнего Строгановского училища) дочерей Инессы Арманд.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.