Диктатура Хрущева

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Диктатура Хрущева

Процесс распада и гибели тоталитарного режима в СССР, который шел почти полвека и закончился развалом коммунистической империи, представляет исключительный интерес. Перспективы и механизмы краха диктатуры не были ясны ни ее сторонникам, ни ее врагам. На исходе века существовал лишь опыт трансформации режима Франко в испанскую демократию, если не принимать во внимание такие силовые варианты, как падение фашистских режимов в результате военного поражения. Август 1991 г. свалился на головы специалистов-советологов и простых граждан как гром среди ясного неба. Аргументированный ответ на все вопросы нуждается в объективном анализе исторического процесса, начиная с того удара по тоталитаризму, который был нанесен Никитой Сергеевичем Хрущевым.

В настоящий момент забыто тогдашнее официальное определение периода, связанного с именем Хрущева: «великое десятилетие». Оно появилось в печати где-то в начале 1964 г. Не прошло и полгода, как это название было вычеркнуто из исторической памяти.

Между тем хрущевское десятилетие действительно стало началом процессов, которые развязали грандиозные – конструктивные или деструктивные – силы, развалившие в конечном итоге коммунистическую империю. Великое оно или трагическое, бестолковое или смешное; открывало ли оно возможности обновления социализма, стало ли началом его неминуемого исторического конца; какие силы толкали Кремль к ревизии сталинизма, в какой мере личные прозрения или ошибки Хрущева повлекли обвальные для судьбы коммунизма последствия?

Смерть Сталина открыла эру дворцовых переворотов, как всегда бывало в деспотической Российской империи. Неограниченная власть верховного правителя простиралась и на правила престолонаследия, так что каждый монарх пытался определять преемника сам и при том как можно позже. Собственно говоря, таким преемником Сталин неявно назначил Георгия Маленкова, хотя и не хотел писать «завещания», ссылаясь на то, что вот Ленин написал и в результате «всех перессорил». Но независимо от наличия или отсутствия «завещания» нехватка правовых механизмов в системе диктатуры перечеркивала саму идею наследственности, и неминуемой была длительная и жестокая борьба за престол. Она продолжалась с 1953-го до 1957 г. В отличие от борьбы за место Ленина, которая приобрела преимущественно идеологическую расцветку, битвы наследников Сталина имели в основном «подковерный» характер – никто не хотел заявлять, что он является «Сталиным сегодня».

Всенародное горе

Миллионы советских людей, в том числе и бесправные и ограбленные колхозники, искренне рыдали в те мартовские дни 1953 г., а Москва в день похорон Сталина превратилась в Ходынку дней коронации Николая II: толпа, так же охваченная эйфорией преданности и бездарно организованная, как и шестьдесят лет тому назад, затаптывала слабых. 16 марта в редакционной статье «Литературной газеты», написанной в основном ее редактором К. Симоновым, перед советскими писателями ставилась как главная на годы и десятилетия задача – отобразить величие деяний бессмертного Сталина. Статья вызвала ярость у секретаря ЦК Хрущева, который намеревался немедленно снять Симонова с должности, что было абсолютно неожиданным и непонятным для партийно-писательской верхушки. Симонова оставили, но одна за другой пошли охлаждающие поправки к идеологии пламенной сталинской верноподданости.

Постепенно оказывалось, что Кремль Сталина не любил. Для народа Сталин был синонимом порядка, его смерти боялись, как боятся неизвестности и хаоса. А люди, близкие к самым интимным механизмам власти, знали, что от Сталина веет определенностью и покоем могилы.

Как это ни странно, оценить общую кремлевскую ситуацию позволяют именно детали «еврейского дела». Если бы Сталин умер на пару лет раньше, дворцовые перевороты, возможно, не нуждались бы в крутых идеологических решениях. Если бы Сталин умер позже и успел замордовать старшее поколение своих соратников, оформление нового курса тоже не нуждалось бы в больших политико-идеологических новациях. Но Сталин покинул этот свет в момент, когда все его соратники были охвачены ужасом перед приступами его паранойи. Готовилась большая чистка и большое обновление кадров. Евреи или женатые на еврейках – Молотов, Каганович, Ворошилов, Андреев – ожидали ареста и смерти. Кавказцы, которые знали слишком много, – Берия и Микоян – тоже осознавали, что пришла их очередь. Как в глубине души относился к Сталину его избранник Маленков, мы не знаем, но можно допустить, что очень трезво-критически, с тем же общим страхом. Булганин Сталина панически боялся, а Хрущев просто ненавидел. Атмосфера мира, ограниченного «ближней дачей» в Кунцево и кремлевским кабинетом на Ивановской площади, была нестерпимой и наэлектризованной до крайности.

Г. М. Маленков выступает с докладом на XIX съезде КПСС

Отдельно следует сказать о мотивах ненависти Хрущева к Сталину. Сталин имел на Никиту компромат, как и на каждого. Этим компроматом была гибель старшего сына Хрущева от первого брака, Леонида. Он был летчиком и погиб в воздушном бою, но, как часто бывало, тело погибшего не было найдено, и официально Леонид Хрущев считался пропавшим без вести. Как водится, пошли слухи, что он в плену, говорилось даже о том, что якобы его видели в составе какой-то немецкой карательной экспедиции. Сталин положил делу Хрущева-младшего (в действительности делу Никиты) конец, распорядившись считать его погибшим; возможно, он даже чувствовал что-то наподобие солидарности – ведь его сын от первого брака Яков Джугашвили таки действительно попал в плен, то есть по законам тоталитарной страны считался изменником родины. Больше никого из политбюро такая судьба не постигла. Однако на всякий случай вдова Леонида Хрущева была отправлена в лагерь. Внучку Юлию Никита Сергеевич забрал к себе в семью и удочерил, но с ней практически не общался. И только после отставки он передал ей, что мама ее ни в чем не виновата.

Ужас и извращенность ситуации не нуждаются в комментариях. Хрущев этого Сталину не простил, может, больше, чем постоянный страх и унижение по работе.

Леонид Хрущев

Сталин как абсолютный владыка независимо от официального статуса его должности не только распоряжался деньгами и ресурсами, но и имел возможность непосредственно руководить силовыми структурами и расписывать своим заплечных дел мастерам сценарии политических процессов, арестов, истязаний, признаний и казней. После его смерти появился главный вопрос: кто и как будет осуществлять террор?

Ответ на этот вопрос прозвучал не так уж и неожиданно: никто и никак.

На исходе сталинской эпохи власть окончательно перешла от партии в государственные органы империи. Уже после войны политбюро фактически совпадает с Бюро Президиума Совета Министров. Все директивы, в том числе партийные, Сталин подписывал как Председатель Совета Министров СССР. Пост генерального секретаря ЦК был после XIX съезда партии (1952) ликвидирован, хотя Сталин оставался первым в списке членов секретариата. Собственно партийный секретарь, руководитель партийного аппарата, стал чем-то при главе государственной исполнительной власти – она же законодательная, она же судебная. Как Гесс или Борман при рейхсканцлере Гитлере.

Очень чуткий к сталинским новациям Кавказ отреагировал быстро: фактический хозяин Азербайджана Багиров сдал должность первого секретаря ЦК своему человеку, Якубову, а сам остался председателем Совета министров республики. В последние годы Сталина Маленков, как второй человек в государстве, выступал в первую очередь в роли первого заместителя главы правительства. После смерти Сталина он стал Председателем Совета Министров СССР и при этом председательствовал на заседаниях Президиума ЦК КПСС. Когда в 1953 г. сместили Ракоши, это сказалось просто в том, что Ракоши остался на своем партийном посту, а главой правительства Венгрии стал Имре Надь. В сентябре 1953 г. официально первым секретарем ЦК избран Хрущев, но это еще не было переворотом и концом «коллективного руководства». Лишь снятие Маленкова с должности главы правительства и замена его Булганиным в январе 1955 г. означали перемещение властного центра в партийные структуры.

Н. С. Хрущев официально объявляет о смерти вождя

Это было следствием «мини-переворота», который выглядел как «разоблачение Берии», а в действительности был устранением чекистов с первых позиций и первой чисткой сталинского ядра МГБ – МВД.

После смерти Сталина на политической авансцене оказался триумвират Маленков – Берия – Молотов. Неожиданный арест одного из членов триумвирата состоялся по всем правилам сталинской эпохи, и осенью Берия был расстрелян как якобы иностранный агент, который готовил государственный переворот и разоблачен, во всем сознавшись. Движущей силой ареста был Хрущев, а осуществили его военные – возвращенный к власти Жуков и люди командующего войсками столичного округа генерала Москаленко, близкого к Хрущеву. Важно подчеркнуть обстоятельство, которое до сих пор остается в тени: стая чекистов во главе с Берией действительно существовала, но арестованы были отнюдь не только «бериевцы». Участниками «заговора Берии» стали Судоплатов, который долгие годы был организатором тайных политических убийств, Майрановский, многолетний сотрудник лаборатории, занимавшейся ядами, Огольцов, первый зам. министра госбезопасности, который вел «еврейское дело» и лично руководил убийством Михоэлса, Эйтингон, Серебрянский и другие организаторы террористических акций, в частности убийства Троцкого; многие руководители советской разведки и контрразведки были отправлены дослуживать до пенсии куда-нибудь в систему ГУЛАГа или вообще уволены из «органов». Как признавался позже и сам Хрущев, кремлевские руководители хотели свалить на Берию грехи сталинского правления, которые нельзя было замалчивать.

Г. М. Маленков

Поставим, на первый взгляд, наивный вопрос: были ли наследники Сталина, люди из его ближайшего окружения, искренними и честными в своих убеждениях коммунистами, или это была стая преступников и убийц, которая использовала идеологическую догматику коммунизма для манипулирования сознанием масс в собственных карьерных целях?

На этот вопрос сразу можно дать полностью уверенный ответ. Жизненный путь каждого из кремлевских руководителей исключал любую некоммунистическую альтернативу. Переход власти к противникам коммунизма для каждого из них неминуемо значил бы личную гибель. Их жизненные успехи с молодых лет целиком и полностью зависели от того, что мощная политическая сила – ее называли «советская власть» – подняла их над никчемной средой, из которой они вышли. Кровь сталинского террора крепко привязала их к священным идеологическим формулам, которые символизировали для них «советскую власть» и их личную судьбу. В этом отношении циничный Берия был таким же преданным коммунистом, как и твердокаменный фанатик Молотов или беспокойный энтузиаст Хрущев.

Но перспектива падения «советской власти» была все же призрачной, а погибнуть очень просто можно было и без контрреволюции – от каприза Сталина и интриг собратьев по Кремлю. Карьера в атмосфере террора не раз проходила по лезвию ножа. И тогда идеологическая коммунистическая символика ценностей не помогала выбирать решения, оказывалась неэффективной.

Маленков, Берия, Хрущев, Булганин, Суслов и некоторые другие принадлежали к поколению коммунистических руководителей, которых Сталин заранее начал подбирать еще в эпоху Великого перелома. Маленков принадлежал к самым молодым (ему в год смерти Сталина исполнилось 52), но в сталинских придворных кругах он занял позиции раньше всех и надежнее всех – в кабинетах кремлевских штабов-секретариатов, будучи отмеченным вниманием вождя еще как студент и секретарь парткома Московского высшего технического училища им. Баумана. На него практически не было компромата – так, пустяк у Берии, якобы Маленков скрыл службу в оренбургских казаках. Не то, что у Маленкова было на Берию, – все материалы, накопленные ростовскими чекистами, начиная со службы юного Лаврентия в мусаватистской контрразведке якобы по поручению подпольной парторганизации Баку. Правда, все эти дела разбирались в 1938 г. и результаты следствия удовлетворили Сталина, но в конечном итоге папка была у кадровика Маленкова, который дружил с Лаврентием Берия так же, как перед этим – с Николаем Ежовым. Короткая опала Маленкова в 1949 г. сменилась крепкой позицией кронпринца. Около гроба Сталина наследники заключили соглашение, распределив власть так, что тандем Берия – Маленков оставил около руководства старую когорту, неформальным лидером которой был Молотов.

В. М. Молотов

Инициатива в тандеме издавна принадлежала Берии, более умному, волевому и циничному политику. Огромной ошибкой Маленкова было то, что он послушался уговоров Хрущева и согласился на арест и убийство своего давнего «друга». Лично Берия был абсолютно безвреден для Маленкова. Как грузин (собственно, мингрел), он имел мало шансов стать после грузина Сталина «вождем советского народа». Вождем должен был быть более слабый партнер с безукоризненным русским анкетным экстерьером – Георгий Максимилианович Маленков, а Лаврентий рассчитывал править за его спиной. Крови на руках у Берии было очень густо, но трудно сказать, у кого ее было больше – молодой Маленков был одним из тайных организаторов Большого террора наряду со Ждановым, Шкирятовым, Вышинским, Ульрихом и чекистами. Старательно и щедро измазаны кровью были абсолютно все другие – их резолюции на «делах» бывших подчиненных и коллег позже понемногу демонстрировались публике. Сам Хрущев приехал в Украину в 1938 г. в паре с ежовцем Успенским и провел здесь основную массовую чистку, следы которой на протяжении «великого десятилетия» старательно устранялись. Берия сам лично истязал и был абсолютно растленным чекистско-партийным вельможей, но качественной разницы между ним и другими сталинцами нет. Шла речь тогда не о Берии, а о всемогущем МГБ – МВД.

Как государственный человек Берия был скорее технократом; прекрасный организатор, он хорошо знал оборонную промышленность и нефтяное дело, а о ядерной проблеме нечего и говорить. В одной из «золотых клеток» Берии спокойно работал сам Тимофеев-Ресовский (Зубр), изучая генетические последствия использования атомного оружия. Душа сообщества физиков П. С. Капица, противник Берии и предшественник Сахарова, в 1955 г. осмелился выпустить легендарного Зубра с докладом на свой «капичник» в Московском университете, что вызвало безумное сопротивление лысенковцев. Это было бы невозможно, если бы в свое время не существовало тайного покровительства Берии генетике. Берия вообще пытался быть покровителем на всякий случай. Молотову он при встречах шептал: «Полина жива». Он даже встретился с вдовой Бухарина, вызвав ее к себе из камеры, угощал ее и достаточно мило с ней разговаривал, чего она, безусловно, оценить не смогла. Берия был циничен, но он прошел через ЧК, всевозможные разведки и контрразведки, застенки и партийные интриги с двадцати лет, от самого начала советской власти. Иногда он тосковал по мольберту и кистям, как в свое время Тухачевский по скрипке. Берия и Маленков знали все, и это формировало из них технократов, трезвых политических прагматиков.

Л. П. Берия

Направления реформации коммунистической политики четко определились уже с первых шагов Маленкова – Берии. В первую очередь был дан отбой «еврейскому делу». «Врачей-убийц» немедленно выпустили, у Лидии Тимашук отобрали орден Ленина, выданный ей за донос, отыскали и куда-то дели Рюмина. Страна была подведена к мировой ядерной войне, и необходимость положить конец конфликта в Корее и Вьетнаме стала неотложным требованием времени. Берия, поддерживаемый Маленковым, настаивал на объединении Германии (как и Австрии) на основе статуса нейтрального государства. Относительно Германии эту идею публично выдвинул Сталин, убежденный в том, что это – наилучший путь к утверждению в Германии коммунизма, поскольку противоречия между империалистическими государствами ведут Запад к империалистическим войнам между собой (эти безумные идеи он изложил в «Экономических проблемах социализма»).

В варианте Берии – Маленкова концепция нейтральной Германии должна была кардинально развязать европейский узел противоречий и поддержать немецкое «национально-освободительное движение» против союзников. Позже, в начале 1954 г., Маленков в речи перед избирателями в Ленинграде заявил, что ядерная война будет означать гибель мировой цивилизации.

Во внутренней политике Берия инициировал курс на резкое повышение статуса национальных республик и в частности Украины, где после его поездки в Киев и на Галичину началось что-то такое, что очень напоминало украинизацию 1920-х гг. Первым секретарем ЦК Компартии впервые стал украинец по национальности, А. И. Кириченко. Эта политика закончилась так же внезапно, как началась, но более стойкими оказались другие новации, – освобождены были приусадебные участки и сады колхозников от гнета сталинских налогов, оживились базары, началось что-то похожее на НЭП. Большая амнистия, правда, была сорвана и преобразована в амнистию для тяжелых и мелких криминальных преступников, которая принесла волну грабежей и убийств, но курс на уменьшение роли репрессий все же ясно проявился. Короче говоря, Берия и Маленков начали либерализацию режима.

Как должна была бы выглядеть «перестройка» по-бериевски и по-маленковски, можно судить по опыту Венгрии 1953–1954 гг. Имре Надь, «венгерский Маленков», был выдвинут даже не Маленковым, а Берией, – в коминтерновские времена Надь был сексотом с кличкой Володя, что не помешало ему искренне ненавидеть тоталитарные порядки и не отступить перед смертельно опасным натиском московских гордецов, которые так рассчитывали на его страх перед компроматом. Стоит напомнить, что одна из площадей Будапешта сегодня носит его имя. Реформы Надя были достаточно радикальными, но не имели характера «шоковой терапии». Как и Маленков, Имре Надь был больше склонен к «бархатной» тактике, медленно ослабляя поводки и стремясь будить скорее не критику, а надежды. В 1955 г., после падения Маленкова, Имре Надь был снят с должности, и на его место Хрущев и Суслов вернули сталиниста Ракоши.

Имре Надь

Либерализация коммунистического режима, затеянная Маленковым поначалу вместе с Берией, имеет все черты консервативного реформизма, классически охарактеризованного Маннгеймом. Маленков не исходил из какой-то заранее принятой схемы желаемого уклада, он пытался устранять один за другим те препятствия развитию, которые казались наиболее очевидными. Это отвечает «морфологии консервативного мышления» по Маннгейму: «Неромантический консерватизм всегда выходит из конкретного случая и никогда не выходит за горизонт, очерченный конкретным окружением. Он занимается непосредственной деятельностью, изменением конкретной частичности и в результате не утруждает себя тем, чтобы заниматься структурой мира, в котором живет… Консервативный реформизм основывается на замене одних единичных факторов другими единичными факторами («улучшении»)».[666] В этом заключаются и сильная, и слабая стороны консервативного реформизма: он в состоянии на те и только те реформы, которые поддерживают стабильность.

Но хрущевский способ мышления непохож на альтернативу консервативному реформизму, очерченную Маннгеймом. «С другой стороны, каждая прогрессистская деятельность пользуется сознанием того, что возможно… Она убегает от конкретности не потому, что хотела бы заменить ее другой конкретностью, а потому, что стремится к созданию другой системной исходной точки для последующего развития… Таким образом, прогрессивный реформизм стремится к изменению системы как целого, в то время как консервативный реформизм занимается отдельными деталями».[667]

Что же представлял собой хрущевский реформизм?

Хрущев был тем ответом на смерть тирана, которая больше всего устраивала всех. Этот ответ можно определить как «коммунизм без Сталина» или «марксизм-ленинизм без Сталина». Слабость политической позиции Хрущева иногда видят в том, что он возводил все к личности Сталина. Это не совсем так. Суть формулы в том, что это должен был быть тоталитаризм без массового террора.

Когда в октябре 1964 г. пленум ЦК освобождал Хрущева от всех должностей, он поначалу не хотел подавать заявления и прекращать борьбу, а затем в конечном итоге передал через Микояна: «Я уже старый и устал. Пусть теперь справляются сами. Главное я сделал. Отношения между нами, стиль руководства поменялись в корне. Разве кому-нибудь могло пригрезиться, что мы сможем сказать Сталину, что он нас не устраивает, и предложить ему пойти в отставку? От нас и мокрого места не осталось бы. Теперь все иначе. Исчез страх, и разговор идет на равных. В этом моя заслуга. А бороться я не буду».[668]

Эта фраза объясняется обычно как свидетельство антитоталитарного направления политического курса Хрущева. Для такого толкования нет оснований.

Для покойного тирана – Сталина – Хрущев в крайнем случае хотел оставить какое-то скромное место среди тех побед коммунизма, которые ему самому казались бесспорными. При этом в определении места немало зависело от конъюнктуры – под давлением обстоятельств Хрущев иногда даже заявлял, что «мы не отдадим нашего Сталина». Но и личная ненависть, которая в результате все же проступала сквозь все декларации, и нежелательность кровавых методов для Хрущева как коммунистического политика и как личности не исключают другую сторону дела: Хрущев никогда не отказывался от попыток удержать систему тотального контроля над всей экономической, политической и духовной жизнью общества.

Хрущев действительно не применял террористических методов коммунистической власти, и он действительно хотел бы вычеркнуть имя Сталина из истории партии.

Как и его предшественник Маленков, Хрущев не имел целью реализацию какой-то желаемой системы как целого, и его уж никак нельзя назвать «прогрессистским реформатором» в том значении слова, которое имел в виду Маннгейм. Скорее можно было бы говорить о «романтичном консерватизме» Хрущева, или, как это в настоящий момент принято называть, коммунистическом фундаментализме. Раздувание культа личности Ленина, которое началось в годы «великого десятилетия», отражало претензии Хрущева на «очищенное от сталинской скверны» наследие «настоящего (ленинского) коммунизма». Хрущев делал вид, будто, выбросив Сталина из Мавзолея и, желательно, исторической памяти, «партия» без каких-либо трудностей «возобновила ленинские принципы и нормы партийной жизни». Аналогии хрущевской критики коммунистической реальности можно найти именно в истории ислама в фундаменталистских течениях, которые критиковали господствующие коррумпированные режимы за отступления от «настоящей давней веры» и всегда были глубоко консервативными в своей идеологической части. Возвращение Ракоши не было случайным: несколько интервью зарубежной прессе, данных Хрущевым после устранения Маленкова, такие же агрессивные, как и его выступления и все «башмачное» хулиганское поведение на сессии ООН осенью 1960 г. и как его «общение с интеллигенцией» в 1960-х гг. И тем не менее, он возвращается снова и снова к критике «культа личности Сталина», доходя вплоть до несмелых замыслов реабилитировать Бухарина и его товарищей.

Эпоху правления Хрущева смело можно назвать эпохой его личной диктатуры. Хрущев вмешивался во все детали жизни общества, от космической техники до джазовой музыки, не терпел тех, кто ему перечил, переставлял «кадры», как хотел, в меру возможностей своей фантазии менял все, что ему не нравилось, создав, наконец, такую атмосферу хаоса и нестабильности, что стал жертвой дворцового переворота (потому что без вмешательства кагэбистских «лейб-гвардейцев» «демократическое освобождение» его октябрьским пленумом Центрального Комитета партии в 1964 г. было бы невозможным). Во время правления Хрущева активно преследовались политические противники режима, хотя Хрушевым было провозглашено, что в СССР нет политических узников – непокорных «судили» как криминальных преступников или сажали в дома сумасшедших. Именно он внедрил и не постыдился «обосновать» в газете «Правда» систему бессрочного заключения через «психушки».

Хрущев гордился не тем, что ввел демократические порядки. Он гордился тем, что десять лет осуществлял коммунистическое правление в нормальных (как говорят в армии, «штатных») ситуациях, не применяя террор – и по крайней мере, не применяя массовый террор.

И диктатура Хрущева действительно не была кровавой диктатурой. Поскольку тоталитарный режим связывается именно с массовым террором, лагерями смерти, страхом, который парализует умственные усилия нации, весьма сомнительно, можно ли считать коммунистический режим эры Хрущева тоталитарным. Если не пересматривать привычные дефиниции тоталитаризма, то уже режим Хрущева можно считать посттоталитарным. Систему хрущевского «тотального контроля» низы терпели – раздраженно, под анекдоты, но терпели именно потому, что тотального контроля он так и не установил. Хрущева не боялись.

На совести Хрущева кровь Венгрии в 1956 г., Хрущев настоял на расстреле Имре Надя и его товарищей, на его совести также Берлинская стена со всеми последствиями, а фактически и расстрел русских рабочих в Новочеркасске. Это были «нештатные» ситуации, когда, по мнению Хрущева, террора нельзя было избежать.

Как победил Хрущев в соревновании с опытными кремлевскими карьеристами? Хрущев с декабря 1949 г. фактически стал партийным секретарем при Хозяине. Он имел достаточно большие рычаги власти. Да, руководили министерствами госбезопасности и внутренних дел ставленники Маленкова Игнатьев и Круглов, но в МГБ три заместителя министра – Епишев, Рясной и Савченко – были людьми Хрущева, а в МВД первым заместителем оставался связанный с Хрущевым еще довоенной службой в Киеве Серов. Однако дело не столько в подобных аппаратных связях. И провинциальная карьера, и личный нрав Хрущева были такими, что он – в отличие от старой кремлевской аристократии – имел важные личные связи именно в партии.

Консервативная реформация сталинизма технократами-прагматиками Берией и Маленковым была сорвана старыми сталинистами во главе с Молотовым вместе с Хрущевым через два года. Поскольку режим больше не опирался на массовый террор МГБ – МВД, в первую очередь террористический контроль над самой партией, его основой, как и в 1920-е гг., стали партийные структуры; реформы осуществлялись в соответствии с психологией и представлениями не государственнической «вертикали», а территориально-партийной «горизонтали». Никиту Хрущева партийная номенклатура сначала с энтузиазмом поддерживает как кремлевское воплощение лучших черт рядового провинциального партийного работника, чтобы на исходе его карьеры возненавидеть его как символ ничтожности и бесталанности все того же рядового провинциального партийного работника, который замахнулся на высокую для его харизмы бюрократическую должность.

Хрущев был умным, одаренным и нестандартным человеком. Он имел прекрасную память, живое воображение, разнообразные способности, знал неизвестно откуда, не имея фактически никакого образования, очень много вещей, необходимых руководителю, был полон замыслов и идей, освоил искусство дипломатических хитростей и интриг – как малых, кабинетных, так и больших, международных. Если употреблять слово «элита», то Хрущев не принадлежал ни к рабочей, ни к крестьянской элите. Крестьянином Хрущев давно не был, из села он молодым ушел работать на шахту и всю жизнь гордился, что зарабатывал до революции очень хорошо – 30 руб. золотом. И рабочим лидером он никогда не был – бывший красноармеец Никита стал провинциальным партийным работником, которого судьба вынесла на самый государственно-партийный верх. Его давние «связи с массами» уж никак не могли сохраниться в том номенклатурном быту, в какой он попал. Это были почти забытые воспоминания далекой молодости.

Много писалось о «природном крестьянском уме» Хрущева, который он якобы прятал под маской «Иванушки-дурачка». Нужно сказать, что «крестьянского ума» не бывает – так же, как не бывает ума сапожного, портняжного, шахтерского и так далее. Просто есть умные крестьяне и есть дураки – как бывают также глупые дворяне, генералы и профессора. А всякий ум, как и глупость, – от матушки-природы.

С этой точки зрения и в этом, «элитном», измерении скорее следует говорить о Хрущеве как о представителе не масс, а партийной черни. С ее вульгарностью, необразованностью, комплексом неполноценности, враждебностью к интеллигенции и «умникам» вообще. С ее стремлением превратить свои недостатки и свою ничтожность и невоспитанность в какие-то особенные «народные» добродетели. «Произведения» Хрущева, щедро изданные его лакеями и бесследно исчезнувшие после его отставки, полны кичливости его мнимыми победами над «кабинетной наукой». Время от времени его охватывала буквально ненависть к настоящей науке, культуре, интеллигенции, он хамил, кричал, теряя достоинство. Характерно, что при Хрущеве не делались попытки пересмотреть «еврейское дело»: политика государственного антисемитизма, установленная Сталиным, продолжалась нетеррористическими методами. Преданность «черному» Лысенко просто трудно объяснить; здесь оказывались бессильными и его близкие, с которыми Никита обычно считался, – когда шла речь о Лысенко и генетике, он ничего не слышал. Бессмысленный конфликт Хрущева с Сахаровым и Академией наук по поводу выдвиженцев Лысенко ускорил его падение.

Он был груб, но не чувствовал болезненной потребности в убийстве и даже в унижении чужого достоинства. Хрущев хамил подчиненным и вульгарно кричал на поэтов и художников, но в его хамстве было больше обычной базарной сварливости.

Кинорежиссер М. Ромм рассказывал о своем выступлении на «встрече с интеллигенцией» в Свердловском зале Кремля, где Хрущев непристойно издевался над культурной элитой:

«Стали мы спорить. Я слово, он – два, я слово, он – два. Наконец я ему говорю:

– Никита Сергеевич, ну, пожалуйста, не перебивайте меня. Мне и так трудно говорить. Дайте я закончу, мне же нужно высказаться!

Говорит он:

– Что, я не человек, – таким оскорбленным детским голосом, – что, я не человек, своего мнения не могу выразить?»[669]

Когда открывали в Москве первый подземный переход, Хрущев демократически приехал на торжество; собрались люди, и какой-то человечек воскликнул «Хинди, руси, бхай, бхай», приветствие, популярное по приезде Неру. Никита обиделся и вел себя как сварливая тетка, чуть не подрался с тем человеком, орал – устроил уличный скандал. Этим все, в конечном итоге, и закончилось.

Тогда же он сказал Андрею Вознесенскому: «Вы это на носу себе зарубите: вы – ничто».[670] Грубый крик должен был внушить подчиненным мысль, что все они – ничто: такова природа тотального контроля, этого добивался и Хрущев. Но грубый крик Хрущева не служил намеком на возможную тайную расправу в подвале на Лубянке: Никита кричал не символично, а просто позволял себе «базарное» хамство и даже возбуждал себя – словесная ссора должна была быть настолько обидной, чтобы полностью заменить все полицейские виды наказания.

Умный, хитрый и волевой политик, Хрущев был необразованным самоучкой, смолоду испорченным большевистским пренебрежением к «буржуазной науке» и «буржуазной интеллигенции». Парадокс заключался в том, что его домашние, в первую очередь сын Сергей, дочь Рада и ее муж Алексей Аджубей, действительно принадлежали к московской интеллигенции. Нужны были крах честолюбивых замыслов и пересмотр всех жизненных позиций, чтобы в душе признать свою ограниченность и малообразованность.

Хрущев не играл при Сталине «Иванушку-дурачка» – он им был. Сказочный Иван-дурак – чаще всего младший сын, то есть «худший», более низкий по социальному рангу, а следовательно, более близкий не к норме, а к «нижнему миру», «глупый» глупостью скомороха, шута, близкого к священному безумию. Он делает запрещенные, табуированные вещи «из глупости», якобы не зная, что их нельзя делать, – и близость смеха к таинственному «нижнему миру» оборачивается чудодейными способностями героя-шута, который посрамляет «нормальных», «высших» и «старших» братьев.

Конечно, никакой сказочной мистики в кремлевской реальности не было. Но в статусе Хрущева при сталинском дворе было именно это, шутовское. Для Сталина он был мужичком-«народником», да еще и «хохлом» в вышитой рубашке (он всегда называл Хрущева по-украински, не «Никитой», а «Микитой»). Сталину приятно было видеть около себя Санчо Пансу, чтобы чувствовать себя романтичным идальго. Это была иллюзия, но черты Санчо Пансы – «Иванушки» в Хрущеве Сталин любил. Такое пренебрежительное отношение усвоили и псевдоаристократы из сталинского окружения. Хрущев подтверждал их оценки не из особенной хитрости, а потому, что плебейство было для него органично.

Хрущев оказался сильнее своих противников, он парадоксально более близок к элите, чем к массе и тем более к черни: как шут, он нонконформист, его все интересует, у него крайне широкое поле «вопрошаемого бытия». Только человек из научной элиты Эйнштейн притворялся, будто он «не знает» в физике основного, а человек из партийной черни Хрущев действительно не знал и потому, берясь за все, был храбрее соперников.

Противопоставление рационального мышления, эффективной работы, научно-технической грамотности, простого назойливого труда, – одноразовым озарением, открытием чрезвычайного характера, которым человек обязан своим сверхприродным свойствам, то есть комплекс «Иванушки-дурачка», типологически есть надежда на чудо. Марксизм как практико-политическая философия соединяет холодный прагматизм с надеждой на чудо, на открытие научных истин не благодаря науке, а вопреки ей – благодаря диалектико-материалистическому прозрению. Надежда на чудо занимала большое место в деятельности Хрущева. В его время на западе уже говорили о «экономическом чуде» – немецком, японском. В настоящий момент забыт апологетический фильм Торндайка об эре Хрущева, который так и назывался: «Русское чудо». Хрущев полагался не на свое исключительное владение шаманской диалектико-«материалистической методологией», как большевики предыдущих поколений и в первую очередь Сталин, а на свое «исключительное практическое чувство», свой практический политический опыт. С его точки зрения, все кремлевские кабинетные вожди, и Сталин в первую очередь, не имели харизмы открывателей чуда, потому что были «оторваны от жизни». Вульгарная плебейская зависть к «очкарикам» рефлектировала и на мир кремлевских лжеинтеллектуалов. Коммунизм и марксизм в Хрущеве превратился из самодовольной догматики в энергичную практическую деятельность методом проб и (скрываемых) ошибок. Этим он, партийный «демократ», противопоставил себя кремлевским партийным «аристократам». И нужно сказать, что такой вульгарный практицизм намного более симпатичен по сравнению с надутым безмозглым догматизмом.

Власть Хрущева, как говорилось, была диктаторской. В отличие от коммунистического режима 1920-х гг., который при Ленине и первые годы после Ленина был диктатурой партии, режим Хрущева никогда не был диктатурой партии, потому что не допускал ни одного обсуждения действий руководителя партии и государства. Возвращение к «настоящему коммунизму» и диктатуре партии требовало бы признания правомерности оппозиции и пересмотра оценок партийных дискуссий, на что Хрущев как диктатор, который стремился сохранить тотальный контроль без террористического тоталитаризма, пойти не мог. Вся история эпохи Хрущева является историей исканий и инициатив в рамках его личной диктатуры, благодаря чему она во всех политических деталях несет на себе печать его личности и даже просто есть его личная история.

Хрущев обличает абстракционизм

По своему нраву Никита Хрущев был человеком беспокойным, непоседливым, очень живым и энергичным. Он не терпел одиночества и молчания. Говорливость и даже стремительность вещания стали предметом шуток, позже очень недобрых. Такой психологический тип достаточно распространен, и, если он не выходит за пределы нормы или находится под контролем окружения, может быть очень полезным и даже приятным для коллег и близких. У человека этого типа всегда приподнятое настроение, большая жажда деятельности и повышенная словоохотливость с тенденцией постоянно отклоняться от темы разговора. Даже эта неудобная черта нередко оказывалась положительной – Хрущев разбрасывался, но был всегда преисполнен неожиданными ассоциациями и благодаря этому – все новыми и новыми идеями. Оптимизм и естественная веселость Хрущева легко обманывали – он казался доброжелательным; но у людей такого типа, вообще говоря, слабые социальные инстинкты, они слишком эгоцентричны и имеют слабое чувство справедливости и ответственности, а веселость их, наталкиваясь на сопротивление окружения, легко переходит в раздражение и вспышки гнева.

Будучи всевластным, Хрущев, конечно, никакого контроля окружения не чувствовал – все, кто его позже предал, заглядывали ему в рот. Когда его отправили на пенсию, он резко изменился: любил быть в одиночестве и мог за целый день не сказать ни слова. Это была депрессия, и в таком состоянии Хрущев прожил семь лет, до семидесяти семи. Окружение изменило ему, и он переживал это очень тяжело, осмелился пойти на открытый конфликт с руководством партии – передал мемуары на запад, как какой-то диссидент. После тяжелого разговора с главой Комиссии партконтроля Пельше о своих мемуарах он пережил первый инфаркт, после такого же повторного разговора с другим своим выдвиженцем, секретарем ЦК Кириленко, – второй инфаркт; третий инфаркт в сентябре 1971 г. забрал у него жизнь. Депрессия полностью выбила его из седла, но и будучи враждебно настроенным к руководству КПСС, Хрущев ненамного продвинулся в понимании окружающей реальности.

Хрущев сам был просто болен инициативностью и любил инициативных подчиненных. Эта инициатива раскрывает природу не только его натуры, но и всей «советской власти».

Н. С. Хрущев с внуком Алешей

Инициатива для активиста советских времен была эрзацем свободного действия, эрзацем свободы. Получив задание, активист мог творчески и вдохновенно искать способы его наилучшего и быстрейшего выполнения. Но бюрократический режим не переносит ни одной выдумки, ни одной инициативы, он основывается на выполнении скрупулезном и точном. Инициатива является не бюрократическим, а харизматичным способом исполнительной деятельности. Формально тоталитарная бюрократия требует «творческого подхода» к выполнению приказов и распоряжениям, но за творчество легко заплатить головой. На войне наименьшая инициатива разрешена наивысшим генералам, наибольшую инициативу имеет солдат. Хорошие бюрократы из кремлевского окружения Сталина знали, что инициатива подлежит наказанию, знали пределы, за которыми инициативу проявлять в любом случае не следует.

У провинциальных работников полет проявления инициативы был шире, потому что инициатива была разрешена в делах низшего уровня. Хрущев был провинциальным руководителем, в своих провинциальных пустяках он меньше зависел от недремлющего ока, мог добиваться результата там, где не могли его коллеги из других регионов – такое соревнование Сталин любил.

Вообще говоря, Хрущев не знал меры и из-за своих инициатив легко мог попасть – и попадал – в глупое положение. Известно, что генерал Ватутин запретил ему, члену Военного совета фронта и члену политбюро, приходить на оперативные совещания и написал по этому поводу докладную записку Сталину. Он объяснял Верховному, что Хрущев постоянно вносит некомпетентные предложения, а кроме того, «обладая болтливым характером», нередко разглашает военные тайны. «Поступайте как командующий фронтом», – ответил Сталин. После смерти Ватутина фронт принял Жуков, но он не стал рыться в архивах. После Жукова командовать фронтом назначили Конева, и этот недобрый и хитрый генерал записочку на всякий случай изъял и сохранил.

Инициатива не была поводом для наказания, если она касалась только технологии дела, технических деталей. Широкое пространство для инициативы и экспериментов открывалось в сельском хозяйстве, где он оказался более-менее компетентным человеком. Хрущев вообще любил землю и всякие эксперименты на земле.

Вся «антикультовская» политика Хрущева несет на себе следы той же неполитической, чисто технологической, инициативы, «свободы мышления», которая способна привести к появлению торфоперегнойных горшков, четырехкратного или двукратного доения или выбора кукурузы, во вред черным парам и травам, но не больше. Альтернативой сталинскому тоталитарному массовому террору в исполнении Хрущева выступали массовые посевы кукурузы до полярного круга и ливни надоев молока на гектар угодий.

Перечислять историю реформаторских исканий эпохи «великого десятилетия» просто неинтересно, потому что она такая же путаная и бессистемная, как многочасовые речи или беседы Хрущева. Характерно, что менялись не только лишь проекты, но и точки зрения и подходы. Провозгласив на первых порах – еще в маленковские времена – право колхозов самим планировать посевы и сбыт, Хрущев никогда не возвращался к этому глубоко рыночному способу мышления, потому что инициативы его были именно технологическими и требовали постоянного вмешательства в повседневную жизнь колхозов. Хрущев отменил крепостническое ограничение прав на паспорта для колхозников, которое привязывало их к земле, он продал машинно-тракторные станции колхозам, что должно было бы укрепить независимость их от государства, – все эти мероприятия можно считать рыночными. В то же время, когда стагнация сельскохозяйственного производства проявилась в недостаче хлеба, Хрущев начал ликвидировать приусадебные участки, на которых якобы и скармливалось козам и свиньям драгоценное зерно. Хотя именно при Хрущеве начали кристаллизоваться проекты реформ рыночного характера в промышленности и сельском хозяйстве, нет оснований говорить о его хозяйственных инициативах как о попытках осмысленного реформаторства.

Хрущев и Сталин. 1 мая 1932 года

В своих инициативах Хрущев был безудержен и безответственен, лучше всего можно бы сказать по-русски беспечен, что имеет лишь приблизительные украинские соответствия «недбалий» («небрежный») или «безтурботний» («беззаботный»). Кстати, точного соответствия слову «беспечный» нет в европейских языках. Эта сугубо русская, свойственная психологическому типу Хрущева и русскому культурному опыту беспечность, просто-таки недопустимые в серьезных делах безответственность и легкомысленность стали источником и его наибольших исторических завоеваний, и его личных просчетов.

Хрущев в перерыве XX съезда КПСС перед докладом «о культе личности» Сталина

Таким беспечным решением было в первую очередь его выступление на XX съезде КПСС о «культе личности» Сталина. Задумывалось все по-серьезному: у Хрущева в канун съезда возникла идея создать комиссию по расследованию деятельности Сталина. Вполне понятно, что замысел был направлен против старой гвардии и уже на то время отставленного Маленкова; Молотов, Каганович, Ворошилов и Микоян были против, Булганин, Сабуров, Первухин, Кириченко, Суслов – за. Руководство комиссией поручили тертому партийному бюрократу-идеологу Поспелову, тогда – секретарю ЦК по идеологии. Между прочим, Поспелов был одним из авторов «краткой биографии» Сталина, в которой, в частности, писалось: «И. В. Сталин – гениальный вождь и учитель партии, великий стратег социалистической революции, руководитель Советского государства и полководец. Непримиримость к врагам социализма, самая глубокая принципиальность, сочетание в своей деятельности ясной революционной перспективы, ясность цели с исключительной твердостью в достижении цели, мудрость и конкретность руководства, неразрывная связь с массами – такие характерные черты сталинского стиля в работе».[671] Теперь духовный раб, который составлял эти формулы, мог писать что-то противоположное, и, выполняя заказ, представил в Президиум ЦК материалы, которые свидетельствовали об ужасах сталинского режима и «стиля работы». Президиум, ошарашенный приведенными фактами, не пришел к какому-то решению. Материалы оставались тайной, но на самом съезде во время одного из перерывов Хрущев вдруг ультимативно настоял на предании огласке материалов комиссии Поспелова, добился одобрения своей инициативы Президиумом ЦК и сам сделал почти импровизированный секретный доклад, увековечивший его имя.

Перед стартом

Это было недопустимое легкомыслие, потому что за такую серьезную проблему необдуманно, экспромтом, без многодневной работы над текстом целых бригад никто никогда в коммунистическом мире не брался. Последствия, как известно, были чуть ли не катастрофическими – закачался режим в Польше, чуть ли не полетел в Венгрии, начала складываться оппозиционная атмосфера в СССР, коммунистическое движение затрещало по всем швам. Враги Хрущева в Президиуме ЦК тихо радовались, дело не закончилось его свержением в следующем году только потому, что Никита и его люди проявили прекрасные бойцовские качества – и, нужно сказать, если бы Хрущева сбросили тогда, могла бы не на шутку подняться волна сталинистского террора. Почувствовав именно это, партийная бюрократия решительно поддержала Хрущева, что и закончилось победным для него «мини-переворотом» в 1957 г. Сама идея непоколебимой и непреклонной «генеральной линии», которая оставалась верной все годы террору, невзирая на горы трупов и другие «отдельные ошибки Сталина», была, мягко говоря, идиотской. Но пути назад уже не было. Благодаря своей шутовской безответственности Хрущев предпринял огромный шаг куда-то в неопределенное пространство, но вперед от тоталитарного прошлого.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.