3.1.1. Антропонимы

Имена, фамилии исторических персонажей. Использование таких имен в публицистике преследует следующие цели: а) обращение, апелляция к прецедентам в прошлом, инициаторами которых были исторические личности, б) модально-оценочная характеризация современных деятелей, выявляющей те или иные стороны их деятельности. Отбор имен далеко не случаен, а выполняет важную ориентирующую функцию как автора, так и читателя. В нашем корпусе имена исторических личностей (как далекого, так и близкого прошлого) служат для выражения следующих идей.

а) выражение идеи деспотизма, жестокости, репрессивности, самовластия. Это одна из самых актуальных и постоянно воспроизводимых, репродуцируемых тем в эмигрантских газетах при характеризации правления советских вождей. В качестве ключевых выступают такие онимы:

• Иван Грозный (отложившиеся в русском культурно-ментальном сознании ассоциации с жестокостью), Малюта Скуратов (один из организаторов опричнины; в русском культурном сознании ассоциируется с безжалостной, беспощадной жестокостью):

Подавив огнем и мечом крестьянские восстания в России и на Украине, коммунистическая власть окончательно разорила крестьянское хозяйство. Карательные экспедиции действовали в деревне, подобно опричникам Ивана Грозного. […] Благодаря варварской системе заложничества и круговой поруке, были пролиты потоки невинной крови (Анархич. вестник. 1924. № 7).

На требовательных мастеров и техников рабочие, наиболее развращенные призраком своей якобы диктатуры, доносят в заводскую комячейку; комищейки бегут в чеку и неизбежное совершается. Головорубка Дзержинского начинает действовать: «в 99 случаях из 100» столкновение с рабочими кончаются для мастеров очень печально», – сознается Малюта Дзержинский (Дни. 1925. 3 февр. № 681).

• Наполеон, Бонапарт, а также производное наполеоновский (ассоциации с политическим вероломством, хитростью, авантюризмом). Это одно из самых частотных прецедентных имен в эмигрантской прессе.

Любителям проводить параллели и находить сходство между красными маршалами СССР и наполеоновскими, маршалами революционной Франции, необходимо помнить существенную разницу. Маршалы Франции все свои военные заслуги, ордена и свою славу получили в боях с внешним врагом, а советские – исключительно в боях со своим же русским народом. У маршалов Наполеона подлинный военный талант, личный героизм и доблесть. У красных маршалов – карательные экспедиции, кровавая «революционная совесть», партийные интриги. Красные жезлы советских маршалов, омытые в крови замученных русских людей, никогда не заблестят. Они лишь символ бессудных расстрелов, насилия, проклятия безумных лет сталинской диктатуры (Возрождение. 1937. 20 нояб. № 4107).

Тухачевский вел к тому, чтобы поставить Кр. [асную] Армию вне политики, повести ее по национальным рельсам и при ее помощи совершить антисталинский переворот. Сталин учуял в Тухачевском Бонапарта и смертельную себе угрозу (Рус. голос. 1939. 12 марта. № 414).

• Торквемадо[252] (ассоциации с крайней жестокостью, безжалостностью, беспощадностью):

…большевизм просто интересует как сила, держащая в повиновении громадную страну, и художников привлекает «загадка Ленина», как в свое время – загадка Наполеона или Торквемадо (Дни. 1925. 10 февр. № 687).

• Лоренцо Великолепный[253] (ассоциации с трусливостью, необоснованной подозрительностью из-за страха лишиться должностных благ, потерять свое место), Герострат[254] (символ честолюбца, добивающегося славы любым путем), Фотий:[255]

Некоторые все нарастающие деревенские действия из-за «угла» убедительно свидетельствуют большевикам, что им пора для своих политических прогулок подальше от деревни выбрать закоулок. Так и делает Лоренцо Великолепный – блаженнейший в своей гнусности Анатолий Луначарский. Собираясь оскандалить в мировом масштабе русское искусство в Париже своим «возглавлением» соответствующего русского отдела на международной, там открывающейся выставке этот Герострат русского просвещения, этот изуверный архимандрит Фотий коммунизма заранее ищет большевизму новых «попутчиков в Европе» («Известия» 20 янв.). И, конечно, обжегшись на русских рабочих и крестьянах, современный министр «народного затемнения» в толщу европейской демократии за попутчиками не суется (Дни. 1925. 27 янв. № 675).

В этом публицистическом пассаже любопытны языковые средства дискредитации политического (идеологического) оппонента, использованные в демократической газете. Один из ведущих деятелей советской культуры, народный комиссар просвещения, получает целый спектр характеристик, реализуемых при помощи прецедентных имен. Сам набор этих имен достаточно красноречив: с одной стороны, он дает представление о некотором наборе прецедентных имен в лингвокультурном багаже журналистов типичной эмигрантской газеты, с другой – показывает прагматические механизмы дискредитации. В этой цитате можно выделить два характеризующих ряда: 1) морально-оценочный; 2) профессионально-оценочный. Морально-оценочный ряд открывается апелляцией к имени Лоренцо Великолепного, призванного связать в сознании читателя данного персонажа с комиссарской должностью Луначарского на основании высокого статуса; далее следует нагнетание, суммирование характеристик «красного комиссара»: предельная, крайняя моральная низость, переходящая в беспринципность, притворное лицемерие (блаженнейший[256] в своей гнусности); мания величия, крайнее честолюбие (Герострат просвещения); слепое подчинение идеологической доктрине, фанатичное мракобесие (Фотий коммунизма). Профессионально-оценочный ряд формируется за счет квазиантонимической пары понятий нарком народного просвещения ? министр «народного затемнения». Такое сложное лингвориторическое построение пытается «вписать» данную фигуру в галерею исторических прецедентных персонажей, создавая оценочные характеристики не за счет нагнетания отрицательных эпитетов или бранно-грубых оценочных прилагательных, но за счет рационально-понятийной оценочности, формируемой прецедентными историческими именами. Даже антонимическая пара просвещение – затемнение построена с использованием отвлеченных имен существительных, противопоставляемых скорее на шкале рациональной оценки, нежели эмоционально-экспрессивной. Рационально-оценочные антонимы можно также характеризовать как конверсивные (т. е. антонимы, обозначающие противоположно направленные свойства, качества).

В качестве контрпримера уместно привести цитату, которая представляет собой образчик построения синонимических (или антонимических) рядов публицистического стиля в русском языке советского времени:

«Изумительный», «невероятный», «колоссальный», «незабываемый», «неизгладимый», а в особенности «потрясающий» и тому подобные эпитеты льются их советских литературных уст, как вода из фонтанных дельфинов, всякий раз, как дело заходит о какой-нибудь речи или просто афоризме возлюбленных вождей (Возрождение. 1937. 20 нояб. № 4107).

Совершенно очевидно, что синонимизация слов предельно-оценочной семантики уничтожает между ними разницу, стирает содержательную разницу и превращает их в словесные конфетти, лингворитуализованные и десемантизированные штампы. Эмигрантская пресса намного осторожнее использует такой стилевой прием. Пожалуй, исключение составляют народно-патриотические издания, охотно прибегающие к нагнетанию слов с резкой оценочностью, заложенной уже в самой семантической структуре слова (обычно это существительные или прилагательные), для открытого выражения своей позиции по отношению к тому или иному политическому оппоненту. Подавляющее же большинство эмигрантских газет предпочитает использовать рационально-оценочные характеризующие лексемы, нежели такие, в которых оценочность семантически/прагматически эксплицирована.

б) выражение идеи оппозиционности, противоборства с отжившими догмами: Лютер (аллюзии к реформаторству, изнутри подтачивающему официальную идеологию, господствующее учение), Александр Македонский (ассоциации с решительностью, смелостью, твердостью):

Какие же отношения создаются между прежними собственниками, у которых их имущество отнято на основании отмены принципа частной собственности, и новыми приобретателями, для которых этот принцип восстанавливается? Найдется ли Александр Македонский, который этот невиданный гордиев узел сумеет разрубить?.. (Руль. 1920. 2 дек. № 14).

История Сырцова и его сподвижников, а в нынешнем году Скрыпника, Шляпникова и многих других второстепенных показывает, что советский правящий слой – коммунистический мирок – сам вырабатывает в своей среде своих Лютеров (Младоросская искра. 1933. 15 авг. № 32).

в) выражение идеи фантасмагористичной, иллюзорной, призрачной жизни (о советской действительности): гофманская жизнь.[257]

Вся Россия должна жить какой-то гофманской, сказочной, двойственной жизнью. Оффициально [sic] должны говорить казенные слова о «коммунизме», «социалистическом строительстве», «новой морали», а про себя, дома, – за бутылкой вина, как писал Оссовский, – мечтать, как заполучить «свой крошечный домик, свой ход, свой ключ, и, главное, свою кухню, хотя бы все это не превышало 6 квадратных аршин». Вы скажете: это мещанство. Нет. Это реакция всего человеческого изнасилованного ленинизмом организма на условную ложь нового мира, который не создан и которого кнутом и наганом создать было невозможно (Дни. 1926. 21 нояб. № 1165).

Апелляция к идеям и темам этого писателя, конечно, неслучайна; в русской литературе и публицистике сопоставление жизненных ситуаций, мироощущения литературного персонажа с тематикой рассказов, повестей Гофмана являлось одним из излюбленных. Ясно, однако, что использование фамилии Гофмана как прецедентного имени (т. е. стоящих за этим именем культурных, литературных аллюзий) ограничено рамками интеллектуалов, интеллигенции.

г) выражение идеи преемственности (гордость за предшественников, выступающих своеобразными духовно-моральными ориентирами русской (и славянской) культуры, осознание и попытка сохранения культурной традиции и единения сил в эмиграции). Обычно в этом ряду прецедентных имен доминируют фамилии поэтов и писателей, государственных, церковных фигур: Петр Великий = Петр Первый, Пушкин, Достоевский, Чехов, Сергий Радонежский, Иоанн Кронштадтский, Иоанн Гус.

200-летие смерти Петра Великого совпало с мрачной полосой нашей истории, когда даже слово Россия запрещено произносить там, в России (Дни. 1925. 10 февр. № 678).

Очередной симфонический радио-концерт Дженерал Моторс… будет посвящен величайшему русскому поэту А. С. Пушкину (Рассвет. 1937. 11 февр. № 35).

«Того, что происходит в России, – начал А. В. Карташев, – никогда не было. Это более чем варварское, это нечто адское. Восстать на человека, убить в нем душу, Бога, мораль, превратить человечество в послушное быдло – вот сатанинская цель большевиков, угаданная Достоевским» (Сегодня. 1930. 2 янв. № 2).

…Микса в своем «Течении» [название пьесы. – А. З.] – чешский Чехов:[258] полная внешняя статика, богатая душевная скала переживаний, надрыв и скептицизм (Огни. 1924. 28 янв. № 4).

О. Иоанн Кронштадтский был известен всей России как пастырь добрый, посвятивший всю свою жизнь не только вверенному ему стаду, но и всей православной России (Рус. голос. 1939. 16 апр. № 419).

Пять лет назад, в 1920 году, назначенная Совнаркомом комиссия явилась вскрыть и ограбить мощи Святого Сергия [Радонежского] (Рус. правда. 1925. июль – авг.).

Мы знаем, что советская власть порвала со всем историческим прошлым России. […] Потушена лампада Сергия Радонежского. Уничтожены все русские святыни (Сигнал. 1939. 1 апр. № 52).

Сибирское казачество обратилось к чехословакам с призывом скрепить узы братства, связующие славян между собой; в ознаменование оказанных уже великих услуг постановило, что первый полк вновь формируемых казачьих сил будет носить имя Иоанна Гуса (Призыв. 1919. 5(23) сент. № 46).

Реставрация имен русской истории и культуры, начатая большевиками с идеологическими целями – внедрения в общественное сознание накануне Второй мировой войны мысли о восстановлении традиций преемственности между лучшими образцами в старой (народной, но не царской) России и новой, советской, иронично и болезненно воспринималась эмигрантами, которые усматривали в этом «грабеж» старых российских ценностей и беззастенчивое присвоение русской истории советскими правителями:

С целью поднять дух и создать «патриотические» настроения, вспомнили о Владимире Св[ятом], Александре Невском, Петре Великом, Суворове, Кутузове, Багратионе и др. «русских полководцах, защитниках родной земли». Отменили даже старый текст присяги, имевшей интернациональный характер, и ввели новый, где говорится о присяге на «верность народу и Родине и Рабоче-Крестьянскому [sic] правительству» (Рус. голос. 1939. 2 марта. № 414).

Более индивидуальны ассоциации, представленные в следующей цитате, в которой часть прецедентных имен не получила символического закрепления в культурном сознании, однако они могли легко интерпретироваться, «прочитываться» современниками; так, ассоциации с разорванностью, трагичностью бытия связываются с именем Бетховена, ассоциации с жестокостью, зверством, насилием – с Чингис-ханом, ассоциации с эпохальностью, эпичностью происходящих событий – с Гомером:

Поворот мира. Все плотины снесены, все глубочайшие шлюзы открыты. Силы неба и силы ада вырвались на волю. Небо и ад в тебе! Небо и ад… Блудница, Иисус, Чингиз-хан [sic], Бетховен и слепой Гомер – всё в тебе! Гибель мира и его возрождение – то и другое совершается в тебе! (Анархич. вестник. 1923. № 1).

Таким образом, антропонимы в эмигрантской прессе обнаруживают довольно отчетливую дифференциацию: имена зарубежных исторических персонажей явно тяготеют к выражению негативных ассоциаций (количество имен с нейтральными или позитивными коннотациями им заметно уступает). Напротив, имена русских (славянских) деятелей предстают как позитивно окрашенные.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.