Дворец Советов СССР: метапроизведение советской культуры

Дворец Советов СССР: метапроизведение советской культуры

Редко какое произведение вызывало столь противоположные оценки как непостроенный Дворец Советов – «несбывшийся», как сказал бы А. Платонов. Процесс проектирования и строительства Дворца сопровождался воодушевлением и радостью от близящегося грандиозного свершения. Когда же программа строительства была свернута, о нем постарались забыть – объяснить отказ от «всесоюзного памятника» так же вдохновенно как еще недавно шло его создание, оказалось не под силу. В 1990-е, после распада Советского Союза, на волне «разоблачения» советской цивилизации был «разоблачен» и проект Дворца Советов. В череде конкурсов увидели дьявольскую интригу, желание скрыть за правилами игры тоталитарные решения и художественные компромиссы. Работа над созданием Дворца Советов была оценена в лучшем случае как мифотворчество, обнажающее архаическую природу советского строя – «Вавилонская башня коммунизма» [679] . В худшем – как абсурд или «коллективный невроз» [680] . Восстановление храма Христа Спасителя с широким сбором пожертвований и проникновенными объяснениями «кинозвезд» было интерпретировано СМИ как всеобщее покаяние за гордыню и наивность советской цивилизации.

Отношение к Дворцу Советов страдает излишней радикальностью и не идет ни в какое сравнение со здравыми оценками других не менее утопических и тоже неосуществленных проектов.

Одной из особенностей Дворца Советов является длительность процедуры конкурсного отбора, которую можно рассматривать как художественную стратегию состязания, важную для характеристики художественной культуры модернизма.

Как известно, традиционная культура знала и принцип диспута, и реальные споры, но в процессе модернизации состязание приобрело качественно иной характер [681] . В традиционной культуре спор, борьба не являются стратегиями познания, тем более, бесконечного и безграничного, но испытанием, в котором истина открывает себя человеку. В новоевропейской культуре состязание приобрело иное качество. В состязании родилась фигура автора, феномен произведения искусства, была поставлена проблема новаторства. Автор в культуре модерна находится в состязании не только с современниками, но с великими предшественниками, подобно Брунеллески, состязавшемуся при создании купола Санта Мария дель Фьоре с Аполлодором Дамасским, архитектором Пантеона, и даже с самим Творцом, создателем небесного свода. Чем сильнее соперник, тем почетнее победа.

Идея состязания питала широкую конкурсную практику Нового времени – от конкурса на рельефы дверей Флорентийского Баптистерия, до конкурса проектов нового здания Лувра, от состязания Леонардо и Микеланджело до конкурсов дипломных проектов в Петербургской Академии художеств. К концу XIX века любая сколько-нибудь значительная художественная инициатива предполагала конкурсный подход, позволяющий выбрать лучшее решение из нескольких возможных. Собственно, идея состязания капиталистической и социалистической систем вполне адекватна стратегиям деятельности в эпоху модернизма.

Сам конкурсный процесс на проектирование Дворца Советов был продолжением и предельным развитием уже отработанной конкурсной практики. Организация конкурсов первого советского десятилетия в принципе продолжала дореволюционную традицию. Публиковалась программа конкурса (поначалу инициаторами выступали архитектурные организации – Московское архитектурное общество, Ленинградское общество архитекторов-художников), принимались проекты под девизами, затем публиковался список девизов-победителей, после вскрытия конвертов – фамилии. Изменения наступили в связи проектированием Дворцов Труда.

Во-первых, другим стал инициатор конкурса, так, конкурс на дворец Труда в Петрограде был объявлен Наркомпроссом. Во-вторых, увеличилось число этапов конкурса. Первый тур, открытый, как писалось в программах «с участием всех желающих», вел не к окончательному решению, но к уточнению конкурсного задания. Среди участников распределялись места, но ни один проект, сообщало жюри, не мог считаться окончательно удовлетворительным. По уточненному заданию проводился следующий тур – закрытый. Закрытый не от общественности – материалы широко публиковались, устраивались выставки конкурсных проектов, общественные обсуждения. Второй тур был «закрыт» для свободного поступления проектов, в нем принимали участие специально созданные бригады архитекторов или приглашенные мастера, работавшие по уточненному заданию. Второй тур мог быть заказным – работа по уточненному проекту заказывалась нескольким архитекторам.

Еще одно новшество. Жюри конкурсов, объявляемых архитектурными обществами, состояло из одних архитекторов, т. е. было профессиональным. Жюри конкурса на Дворец Труда в Петербурге отличалось разнообразием состава – два архитектора, два члена райсовета, два представителя от рабочих и два участника конкурса, отобранные голосованием соискателей [682] .

Все это повторилось в конкурсном процессе Дворца Совета, но как бы в увеличенном виде. Четыре этапа конкурса 1931–1932 года, два открытых, третий, получивший название «турнира мастеров», и четвертый – закрытые [683] . Премии распределены, в официальных изданиях подробно прокомментированы достоинства и недостатки каждого проекта. Проектные задания к каждому новому этапу уточняются, но удовлетворительного решения нет ни на одном этапе – проект Б. Иофана, победивший в четвертом туре, принят только за основу. Создана новая творческая группа из участников последнего конкурса, еще два года шла доработка, и только к февралю 1934 года проект был, наконец, утвержден.

Конкурс на проектирование Дворца Советов отличался от всех предыдущих не только количеством этапов – в нем отсутствовало жюри. Строительство главного здания страны не могло быть отдано во власть обычного жюри с его неизбежными личными вкусами и пристрастиями, с возможным желанием конкурсантов подстроиться под эти вкусы. Место жюри занял совет строительства. Он включал не 5–7 человек, как привычное конкурсное жюри, но около 70 авторитетных, хорошо известных лиц – архитекторов, писателей, художников, режиссеров, инженеров, политических деятелей. «Предполагалось, что такой разнообразный состав комиссии обеспечит широкий спектр возникающих при обсуждении проектов вопросов, и это послужит скорейшей выработке окончательных критериев при оценке подобного сооружения» [684] .

Все это, скорее, напоминает сформулированную для постиндустриального общества модель меритократии (Д. Белл) – власти людей, обладающих авторитетом, власти элиты, избранной не в ситуации выборов, где силен момент случайности, но самой жизнью. И даже не меритократии, но адхократии (Э. Тоффлер) – группы авторитетных специалистов, собранных для решения конкретной проблемы на определенный срок, необходимый для ее осуществления.

Экспертный совет в силу своего высокого положения, не столько социального, сколько научного и политического, был наделен правом окончательного решения и одновременно ответственностью за это решение. Как бы ни относиться к истории проектирования Дворца Советов СССР, ответственность за него лежит не только на Б. Иофане, но, в первую очередь, на Совете Строительства. Персональный состав его известен, и современным борцам с социалистическим наследием есть, кому предъявлять обвинения.

Изменения конкурсной процедуры были связаны с качественно новой постановкой задачи и требуют особых комментариев. Все крупные общественные здания Советской эпохи задумывались как здания – памятники. Среди самых известных проектов – «Памятник III Интернационалу» В. Татлина. Но, по существу, любое крупное общественное здание («дворец») проектировалось как здание-памятник – Октябрьской революции, Труду, Рабочему.

Исследователи неоднократно отмечали, что конкурсное проектирование первых лет советской власти отражало трудности поиска архитектурных форм [685] . В этой проблеме следует выделить две составляющие. Одна – функциональная («польза» по Витрувию) – формулировалась очень конкретно. Представления о зонировании пространств рабочих дворцов, дворцов культуры, административных зданий и Дворца Советов СССР, о необходимых группах помещений, их вместительности, кубатуре, принципам связи между собой, принципам поэтажного распределения помещений, представления о разделении людских потоков в каждом конкурсном задании были очень четкими.

Конкурсная программа Дворца рабочих в Петрограде 1919 г. задавала четыре основные группы помещений, функционально определяемых как 1). общественная жизнь; 2). наука и искусство; 3). место отдохновения; 4). спорт [686] . Для каждой группы был предусмотрен четкий состав отдельных залов, аудиторий, кабинетов, служебных помещений. Конкурсная программа Дворца Труда в Ростове-на-Дону предусматривала шесть взаимосвязанных зон: 1). большой зал со зрительной и сценической частью на 3500 человек; 2). большой концертный зал на 1000 зрителей; 3). малый концертный зал на 500 человек; 4). столовая на 1000 человек с возможностью посменного обслуживания 4000 человек в четыре смены; 5). клубная часть с библиотекой, аудиториями, комнатами кружков и секций, спортивным залом; 6). управление с кабинетами и жилыми помещениями для швейцаров, дворников, истопников, смотрителей [687] . Четко определялись пятна под застройку, возможность или нежелательность сноса соседних зданий, проблемы перепланировки городской территории. Определялась этажность, иногда содержались указания на состав материалов: «желательно подчеркнуть мощность и фундаментальность здания без применения дорогих материалов» предлагалось для Дворца Труда в Иваново-Вознесенске [688] .

Другая составляющая конкурсной программы – собственно художественная («красота» из витрувианской триады) – действительно формулировалась в весьма общих выражениях. Трудности были связаны исключительно с ней.

Этот подход закономерен, если подходить к нему не как к проблеме советского искусства, а как к проблеме модернизма. Это результат представлений о творческой свободе художника и об искусстве, ставшем в определенном смысле заместителем религии, монополизировавшем веру, истовость, страстность, пророчество [689] . Творческий замысел и художественное решение мыслятся автономными – они могут диктоваться только мерой гениальности или таланта, но не заказчиком. К началу XX века это неоспоримый художественный закон, основа представлений о творческом процессе. Требования к художественному облику новых дворцов и не могли быть сформулированы иначе, как только в самых общих чертах.

Из программы конкурса на составление проекта Дворца Рабочих в Петрограде: «Дворец Рабочих, как снаружи, так и внутри должен поражать широтой, светом и воздухом и отнюдь не должен подавлять психологически вошедшего своей грузность и тяжестью» [690] .

Из программы конкурса на составление проекта дворца Труда в Москве: «По своей обработке, как фасадов, так и внутренних помещений, Дворец труда должен иметь богатый, соответствующий своей идее вид, но выраженный современными формами, вне специфического стиля какой-либо прошлой эпохи».

Из программы конкурса на проект школы-театра им. Ленина в Сормово: «Здание должно быть ярко и монументально выраженным в духе культурных заветов вождя революции и по характеру тесно связанным с запросами рабочего центра» [691] .

Здание Дворца Советов СССР «должно соответствовать а). характеру эпохи, воплотившей волю трудящихся к строительству социализма, б). специальному назначению сооружения, в). значению его как художественно-архитектурного памятника столицы СССР» [692] .

Общая идеологическая задача ставилась как создание здания-монумента, отражающего «дух эпохи», и ее следует понимать не как слишком общую, но как исчерпывающую. Сама постановка вопроса была своеобразным результатом не только советского идеологического энтузиазма, но и научного искусствознания.

Так задачи художественного произведения никогда прежде не ставились. Памятники монархам не были памятниками монархиям или монархической идее как таковой, усыпальницы древних царей были усыпальницами, а храмы храмами. Значительно позже, благодаря эстетике, искусствознанию их увидели как памятники, воплотившие эпоху. Весь этот опыт предполагалось развернуть в другом направлении. Сама возможность такой постановки проблемы – создать здание как памятник эпохе – связана не только с сознанием высокой миссии искусства, но и с опытом искусствознания, умевшего посредством анализа художественных форм «прозревать» дух эпохи, с художественной практикой авангарда, легко формулировавшей дух эпохи в манифестах и декларациях. Средства художественной выразительности, которые благодаря авангарду приобрели самостоятельный характер, казалось, можно использовать как инструмент – для сознательно поставленной эпохальной задачи.

Если рабочие дворцы задумывались как здания – памятники, то Дворец Советов должен был стать памятником памятников, максимально воплощающим идею социализма. Она, конечно, могла быть конкретизирована и конкретизировалась. Дворец Советов должен был стать памятником Октябрьской революции, памятником В.И. Ленину, памятником первой пятилетке, успехам индустриализации, к 1957 году еще и памятником победе в Великой отечественной войне. Но каждая веха в отдельности не заменяла идею социализма, а все вместе взятые ее не исчерпывали.

Художественный образ Дворца Советов СССР вместе со всем советским искусством пережил три крупных стилистических этапа: радикальное новаторство конкурсных проектов 1931–1932 года, итог советского конструктивизма и функционализма; победа монументального историзма на конкурсе 1934 года; рационализм проектов в конкурсе 1957–1958 годов. Каждый этап был связан с отрицанием непосредственно предшествующего художественного опыта, что не отменяет их типологической общности.

Этапы эволюции советского художественного процесса соответствовали не столько идеологическим «директивам», сколько и директивы, и творчество вместе взятые соответствовали общему (мировому) художественному процессу XX века. Его типологическим признаком является массовая культура, которая может быть конкретизирована как проблема массового вкуса, массового зрителя (потребителя), как поиск компромисса между элитой и массой. Динамика художественных форм была ответом, точнее, ответами на неустранимую реальность массовой культуры.

Разделение архитектуры на стиль тоталитарных государств и ар-деко демократического Запада вряд ли оправдано, особенно с точки зрения типологического подхода. В сложении этого историографического стереотипа сыграли свою роль сами архитекторы, много писавшие и говорившие в то время, когда принято было радикально отмежевываться от идеологически враждебного искусства. Увлечение концепцией тоталитарного искусства, как антитезы искусству либерально-демократических государств, только усилило представление о разрыве. А.В. Иконников настаивал, что в архитектуре США, Запада и СССР больше сходства, чем различия, тогда как идеологические программы, стоявшие за художественными проектами, были подчас полярными: «Кажущийся парадокс лишний раз показывает свойство формального языка архитектуры: его знаки не имеют стабильной связи со значениями. Конкретное значение зависит от контекстов культуры и идеологии. <…> Моменты сходства в неоклассицизме второй волны в разных странах зависели от того, что он создавался как архитектура для масс, встраивался в массовую культуру» [693] .

Художественный процесс XX в культуре модернизма связан с проблемой массового зрителя, неискушенного в рафинированных выкладках художественной науки, и поисками компромисса между искушенным творцом и массовым зрителем. Рефлексия по поводу массовой культуры в эпоху зрелого модернизма была уделом элиты и располагалась между двумя полюсами – от оптимизма и надежды до негодования и скорби. Анализ массовой культуры вел к двум основным художественным стратегиям. Одна – попытка руководить массой, просвещать ее, попытка улучшить массовый вкус и приблизить его к уровню элиты. Другая – популистская – спуститься вниз к массе, заговорить на понятном ей языке. Обе стратегии существовали параллельно и во множестве вариантов.

Важным симптомом доминирования той или иной стратегии является отношение к традиции. Элита, в том числе творческая, художественная, претендовала на роль субъекта традиции, она чувствовала в себе способность бороться с отжившей традицией, развенчивать ее и двигаться по пути прогресса. Это право было ей предоставлено всей историей модернизирующейся культуры. Масса понималась объектом традиции, она укоренена в предрассудках и прецедентах, нуждается в руководстве. Стратегии просвещения и популизма преломлялись в архитектурном процессе в отношении к историческому наследию, к работе с историческими формами.

Советский авангард, связанный с принципиальным отказом от исторического наследия, был, по словам Хайта, «высоким стилем», утопической этико-эстетической программой, романтической в своем пафосе попыткой мобилизации массы средствами художественной формы. Формы как таковой. Зрителя предполагалось переделать, научить видеть, чувствовать и, в конечном итоге, жить иначе.

Монументальный историзм был популистской попыткой совместить современность (в области архитектурной массы, трактовки ордера и других стилистических элементов) и традиционность (изобразительный декор, узнаваемые образы и формы) [694] . Попыткой вернуться к хорошо известным, «популярным» образам и формам.

Рационализм 1960-х осмыслялся как стилистика индустриального строительства, ставшего, наконец, реальностью, и шире – как стилистика эры невиданного технического прогресса. «Суровый стиль» исповедовал «простоту и лаконизм архитектурных форм», играл «композиционными акцентами», «контрастными сочетаниями объемов», постулируя собственную выразительность типового проектирования и стандартизации, уверенный в возможности «творческого подхода к типовой застройке по комплексным проектам» [695] . В это время советское массовое общество стало массовым образованным обществом. Архитекторы, обратившиеся к «высокому стилю» пионеров «современной архитектуры», находили отклик у адресата– массовой технической и гуманитарной интеллигенции.

И в том, и в другом, и в третьем случаях архитекторы работали с формой, пост-фактум наделяя ее идеологическим содержанием. Но выносившийся каждый раз вердикт, о том какие формы отвечают идее социализма, остался открытым.

Идеология была действенным моментом не художественной формы, но самой сути конкурсного процесса. Идея демократии была воплощена и самом процессе проектирования, к которому были приглашены все – профессиональные архитекторы и широкая общественность, свои и зарубежные мастера. «…Необходимо отметить, что на этом конкурсе впервые выступили в области архитектурного проектирования рабочие изобретатели, в предварительном просмотре впервые приняла участие широкая рабочая общественность, превратившая этот конкурс в первый массовый конкурс и, наконец, этот конкурс подвел первые итоги развитию отдельных группировок и направлений в советской архитектуре» [696] .

Как известно, ни один из предложенных проектов второго (открытого) тура конкурса 1932 года не был признан окончательным, но были распределены премии, опубликованы премированные проекты. Определить лучший проект действительно трудно, нелегко объяснить, скажем, почему проект Э. Гамильтона получил высшую премию, а проект В. Щусева вторую. Складывается впечатление, что принцип премирования тоже был подчинен идее демократии равенства – и свои, и иностранные архитекторы, и академики, и студенты, и «внестилевые» решения, и стилизаторские. Премиями отмечено все .

Дело было не в том, чей проект окажется лучше, главным был собрать все лучшее из всего спектра возможностей. Не только лучших целостных решений комплекса Дворца Советов, но и отдельных его составляющих, вплоть до устройства складного стула, предложенного рабочим-изобретателем. Тем самым была коренным образом переосмыслена идея состязания – не соревнование, конкуренция, но сотрудничество, кооперация, коллективное творчество. И не только профессионалов, но всего общества и даже всего мира. Цель его – не победа одного или нескольких и поражение остальных, но «отсев ценных находок и верных мыслей» [697] , выбор наилучших решений и синтез наилучших предложений.

Программа создания Дворца Советов строилась в координатах научного подхода индустриальной эпохи: была ориентирована на коллективные усилия ученых в пределе всех научных специальностей, на комплексный подход к решению идеологических, эстетических, технических задач. «Характер задания, его особенности ставят перед строителями настолько необычные задачи, что разрешение их какой бы то ни было отдельной группой лиц невозможно». Требуется сотрудничество «архитекторов, инженеров, конструкторов, живописцев, скульпторов, режиссеров, артистов, театральных механиков, врачей-гигиенистов и пр.» [698] .

Сама неосуществленность Дворца Советов была в некотором смысле предрешена. Построить памятник по проекту Б. Иофана, В. Гельфрейха и В. Щуко технически было возможно. Осуществлению помешала не только война, этому противилась сама концепция. Учет всех возможных решений, подразумевающий не только прошлое, но весьма динамичное настоящее и будущее, в принципе, не может быть завершен, но может разворачиваться как длящееся проектирование.

Строительство дворца Советов превратилось, по существу, в целую отрасль индустрии. Даже на волне «разоблачения» советского искусства никому не приходит в голову отрицать, что строительство оно сыграло большую роль в развитии науки и техники. Задача стимулирования инженерной и конструкторской мысли была заложена в конкурсную программу – художникам, архитекторам предлагали мечтать, а инженерам осуществлять технически дерзкие идеи.

Были созданы новые сверхпрочные марки стали [699] и бетона [700] , были найдены решения акустических проблем и созданы высокоэффективные акустические материалы (и вообще создана архитектурная акустика как особое научное направление) [701] , были открыты новые месторождения мраморов и гранитов, были разработаны методы стандартизации строительства, позволившие перейти в конце 1950-х годов к индустриальному строительству жилья. Сталь марки ДС использовалась во время войны для танковой брони, из разобранного каркаса начатого Дворца ремонтировали и строили железнодорожные мосты, из них же делали противотанковые «ежи», которые защищали подступы к столице и стали эмблемой военной Москвы. Мраморами и гранитами из новых месторождений отделаны залы московского метро. И это только малая, лежащая на поверхности, часть технических достижений, вызванных решениями идеологических задач.

Заместителем Дворца Советов стало новое здание МГУ на Ленинских горах – дворец науки [702] . При его сооружении, как и при сооружении других московских высоток 1950-х годов, использовались методы, строительные материалы и конструкции, найденные в ходе проектирования и строительства Дворца Советов [703] .

Версией Дворца Советов СССР стал Кремлевский дворец съездов, построенный в 1959–1961 гг [704] . В статьях и книгах, появившихся вместе к его открытию, эта связь не обсуждается. Тем не менее, стилистический облик Кремлевского дворца съездов явно создан по результатам конкурсных проектов Дворца Советов 1957–1958 годов [705] . Короткий срок строительства (полтора года), которое велось одновременно с проектированием, стал возможен благодаря уже отработанным методам, благодаря научным открытиям и усовершенствованиям в области материалов и строительной техники. Коллективное авторство дворца съездов, как и коллективное авторство проектных институтов и мастерских послевоенного времени – стало реализацией конкурсной идеи Дворца Советов.

Дворца Советов нет и одновременно он есть – все то, что представляет собой корпус памятников социалистического реализма, это части большого целого, грандиозного «синтетического произведения искусства», центром которого должен был стать Дворец.

Синтез искусств – важнейшая категория советского искусствознания, понятая как центральная проблема теории искусства и художественной практики. В остроте ее постановки сквозит «большой нарратив», как типологическая черта культуры модернизма в целом. В традиционной культуре проблема синтеза искусств не стояла, поскольку искусство не было автономной сферой деятельности, средства художественной выразительности не обладали самостоятельной ценностью, а языки искусств не были проблематизированы. Синтез искусств в средневековом соборе или античном акрополе, который видели и анализировали искусствоведы, был задан внехудожественными целями произведения.

Постановка проблемы целостного произведения искусства возникла тогда, когда художественная деятельность оказалась подвергнута анализу, расчленена на специфические не сводимые друг к другу языки искусств. На этапе раннего Нового времени роль большого целого для искусства играла универсальная теория искусства. Она исполняла роль традиции, модернизированной, но все же еще традиции, в которой категории добра, истины, красоты по прежнему заданы извне. Не случайно именно на этом этапе возникли «большие стили» – в духе еще не остывшей традиции, но на новом этапе художественного метода. Вся эпоха романтизма прошла под знаком поиска синтеза искусств, поиска целого, неуклонно расползавшегося под расчленяющим скальпелем рациональности. Попыткой достичь синтеза, целостности искусств, единства искусства и жизни был стиль рубежа веков – ар-нуво, сецессион, стиль модерн.

Проблема синтеза искусств как преодоления утраченной целостности, была понятна советским художникам и искусствоведам. М. В. Алпатов говорил, что в отношении египетского искусства такая постановка вопроса неправомерна, поскольку искусство не отделено от культа, религия от повседневности [706] . Он полагал, что поиск синтеза начинается в античной Греции, предвосхищая в некотором смысле Т. Адорно и М. Хоркхаймера, начинавших историю европейской модернизации с рациональности античной мифологии.

Советское искусство и советское искусствознание завершили процесс поиска целостности, не только хронологически, но стратегически. Синтеза искусств полагалось достичь научными, рациональными методами. Основания желаемой целостности были заданы извне – идеологией. Не только конкретными директивами, но всей совокупностью социальных ожиданий, выраженных и в банальных лозунгах, и в произведениях искусства, и в партийных документах, и в философско-политологических работах классиков. Большое целое, «большое произведение», к созданию которого было устремлено искусство социалистического реализма, следует понимать не как произведение собственно искусства, но как совершенное мироустройство, в пределе – коммунизм. «Большое произведение искусства» с центром во Дворце Советов СССР было лишь его проекцией.

Создание «большого произведения» началось значительно раньше Дворца Советов. По существу, любая художественная группировка и до 1932 года работала над тем же самым – над оформлением новой жизни. Формальные принципы, как частные методы, могли различаться, но главные цели, сверхцели художественной работы, в общем, совпадали.

Дворец Советов, «выражающий идеологию в наиболее совершенных по красоте формах» [707] , все же стал художественным центром «большого произведения». Произведения живописи и скульптуры, выполненные в духе социалистического реализма, были как бы предназначены универсальному общественному зданию, которое строят «трудящиеся для самих себя» в преддверии грядущего счастья. Все то, что мы сегодня квалифицируем как социалистический реализм, – это составляющие «большого произведения», кульминационным центром которого должен был стать Дворец Советов.

Дворец Советов СССР, работа над которым началась вместе с созданием советского государства и закончилась к 1961 году возведением Кремлевского Дворца съездов, можно считать метапроизведением советской культуры. Дворец Советов это не памятник и не произведение искусства в традиционном понимании, это не материальный объект и даже не «бумажная архитектура» как совокупность проектных решений. Это сам процесс создания метапроизведения, каким должно было стать советское государство, сами принципы принятия решения, система ценностных ориентиров, направлявших творческий поиск и критерии его оценки. Дворец Советов является не только памятником советской культуры, но феноменом модернизма в максимально широком понимании его как целостности посттрадиционной культуры. Феноменом модернизма и его финалом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.