Личность и культура: «права наследия» [209]

Личность и культура: «права наследия» [209]

Л. Н. Летягин

Целостный образ культурного наследия определяется не абстрактными, т. е. обезличенными моделями его репрезентации, а сущностной потребностью индивидуального сознания – его ценностными структурами. Вместе с тем субъективный человеческий опыт нередко выступает корректирующим фактором объективных механизмов культурного воспроизводства.

Прошлое – неограниченный образовательный ресурс, но любой факт наследия видится и оценивается только в исторической перспективе. Вопрос о том, чем оказываются связаны в большом времени «культура в послании» и культура «до востребования», отнюдь не риторический. Атрибутирующие функции – имманентное качество человеческого мышления. В эпоху доминирования технологических процедур «возможность толкования» и «искусство интерпретации» зачастую приобретают подчеркнуто неопределенную, неуправляемую направленность. В этом случае интенция образной модификации прошлого оказывается показательно непредсказуемой.

В своей последней работе М. М. Бахтин предложил неопровержимую, на первый взгляд, формулу культурной наследственности: «у каждого смысла будет свой праздник возрождения» [210] (1974). (Почти одновременно с ним Юрий Левитанский напишет: Мне жаль неузнанной до времени строки, / Но все ж строка – она со временем прочтется…) Необходимость рассмотрения культуры в ее непрерывности подсказана внутренней логикой ее развития – в ней всегда реализуется принцип «обертона», саморефлексии, предопределяющей закономерный возврат прежних смыслов и художественных решений. В отличие от мышления понятийного, ориентированного на систему аналитических подходов, способность мыслить образами выполняет важнейшую синтетическую функцию. Данную идею развивал еще Альберт Швейцер, предлагая рассматривать искусство как эстетическую ассоциацию идей [211] .

Аутентичная модель культуры обращена не к совокупности накопленных человечеством результатов, а вероятностной логике их воспроизводства. Именно поэтому тезис М. М. Бахтина оказывается не столь оптимистичным, если обратить внимание на его «оборотную сторону»: когда культурный смысл не повторился, то его [как бы] вовсе и не было. В предельном толковании – то, что не нашло продолжения, не существовало никогда, так как перспектива разворачивания «в ничто» ставит под сомнение сам факт былого наличия (ср. с тезисом одного из героев романа «Невыносимая легкость бытия» М. Кундеры: « единожды – все равно что никогда »).

В недавно изданной книге Ю. М. Лотмана «Непредсказуемые механизмы культуры» (уточняющей многие принципиальные положения его работы «Культура и взрыв») отмечается, что «различные исторические и культурные события имеют разные радиусы своих траекторий» [212] . Особый случай образной актуализации прошлого, легализации его прав в диалоге с современностью представляют не абсолютные, а относительные «critical points», которые в перспективном моделировании диалога могут рассматриваться не как кризисные точки культуры, а как ключевые моменты «превращения» исторически значимых смыслов. В этом случае направляющим механизмом атрибуции культурных феноменов выступает не процедура установления или подтверждения их подлинности / ценности, а «наделение» определенными характеристиками (в соответствии с букв. толкованием лат. attributio как «приписывания»). Именно так формируется безудержная стихия случайных уподоблений, «неконтролируемого подтекста» культуры («uncontrolled implications» – O. Ronen [213] ). Наиболее очевидным это представляется при вхождении человека в новую для него культурную реальность.

Оказавшись единственный раз вне пределов Англии, Льюис Кэрролл ( Чарльз Лютвидж Доджсон ) сделает немало открытий, прогуливаясь по обширным проспектам и площадям С. – Петербурга. Н. Демурова и А. Боченков предлагают две близкие версии перевода его частных дневниковых наблюдений. «Мы обнаружили два колоссальных изваяния львов, которые до такой степени кротки, что каждый из них играет огромным шаром, словно шаловливый котенок» [214] . Ср.: «Мы обнаружили также две гигантские фигуры львов, бывших до такой степени трогательно ручными, что каждый из них, как котенок, катил перед собой большой шар» [215] .

Культурный смысл «персоналистичен» (М. Бахтин), и субъективный опыт его атрибуции всегда предполагает привнесение личностного начала. Вместе с тем скульптурная метафора, увиденная глазами создателя знаменитой «Алисы», приобретает несколько упрощенный вид. Оценке писателя подлежала не качественная, а лишь количественная характеристика рассматриваемого им образа. Именно поэтому индивидуальное толкование приводит к смещению действительного значения – его смысловой и ценностной нейтрализации. Признанный мастер парадокса и логической загадки, автор будущей «Символической логики» (1890) увидел по-домашнему забавную, несколько гиперболизированную ситуацию, что и выступало показательным условием произвольной «идеализации объекта».

илл. 1

Лев, удерживающий лапой шар, прочно вошел в общеевропейский средневековый Simbolarium в качестве символа бдительности, напряженной собранности. Скульптурным развитием этой идиомы станут многочисленные львы русской Северной столицы [216] . Достаточно сослаться на классические строки пушкинского «Медного всадника»:

Где дом в углу вознесся новый ,

Где над возвышенным крыльцом

С подъятой лапой, как живые ,

Стоят два льва сторожевые …

Если сравнивать петербургских львов с лондонскими, они, пожалуй, действительно отличаются б?льшей степенью добродушия. В подчеркнуто строгом, «неигривом» обличии предстает четверка львов, охраняющих колонну Нельсона на Трафальгарской площади, показательным своенравием отличаются многочисленные в Англии геральдические львы. Однако в обозначенной Л. Кэрроллом ситуации речь идет не только о выражении личных симпатий. Насколько точным оказывается возможный перевод невербальных идиом на обыденный повседневный язык? В затруднительной ситуации «целостного схватывания» частностей оказывается любой истолкователь, забывающий о необходимости понимания образов-текстов как «осмысленных сообщений» [217] .

В меру вовлеченности в сферу человеческой жизнедеятельности культурные идиомы подвергаются неизбежной смысловой редукции. Как следствие обычного фонетического ассоциирования одна из главных достопримечательностей Петергофа в сознании современного петербургского ребенка оказывается не воплощением военного триумфа России и не иллюстрацией библейского мифа, а выступает в оксюморном качестве «Самсунга, раздирающего пасть льва».

«Смотреть на вещи свежим взглядом – все равно, что питать сознание сырой пищей» [218] , – утверждал М. Гаспаров. Именно такая ситуация воспроизводится в романе А. Ф. Писемского «Масоны»: «У греков<…>, например, загадывалось: какое существо, рождаясь, бывает велико, в среднем возрасте мало, когда же близится к концу, то становится опять громадным? Когда кто угадывал, того греки украшали венками, подносили ему вина; кто же не отгадывал, того заставляли выпить чашку соленой морской воды.

– Я эту загадку могу отгадать, – вызвался самонадеянно Максинька.

– Сделайте милость, тогда мы вас венчаем венком, – объявил ему гегелианец.

– Это коровье вымя! – произнес с гордостью Максинька.

– Почему? – спросили его все в один голос.

– Как почему? Потому что, – отвечал Максинька, – поутру, когда корова еще не доена, вымя у нее огромное, а как подоят в полдень, так маленькое, а к вечеру она нажрется, и у нее опять эти мамы-то сделаются большие.

Некоторым из слушателей такая отгадка Максиньки показалась правильной, но молодой ученый отвергнул ее.

– Вы ошиблись, – сказал он, – греки под этой загадкой разумели тень, которая поутру бывает велика, в полдень мала, а к вечеру снова вырастает.

– Это вот так, ближе к делу идет, – подхватил частный пристав, – и поэтому тебе, Максинька, подобает закатить соленой воды! Но Максинька не согласился с тем и возразил: «Это, может быть, по-гречески не так, а по-нашему, по-русски, точно то выходит, что я сказал…».

– Тот, кто хочет разгадать символ, делает это на свой страх, – утверждал О. Уайльд. Культурная идиома – пример показательно емкого смыслового выражения, что в перспективе разворачивания культурной коммуникации превращается в главное препятствие ее адекватного истолкования. Методологически эта ситуация была обозначена В. С. Библером в работе «Исторический факт как фрагмент действительности» [219] .

Греч. ????????, лат. Simbol в буквальном значении – «бросать вместе», т. е. «вместе брошенный» («функциональными» синонимами понятия выступают, в частности, баллиста, баллистер или баллистика). Ситуативный контекст B?llo, т. е. «бросания» – распространенный в древности способ узнавания союзников (как, например, при одновременном предъявлении половинок разломленной монеты). Совпадение разрывов-надломов выступало способом совместной идентификации, подтверждением принадлежности к одной тайной корпорации. Пароль – не просто «секретное слово». Лат. parabola М. Фасмер возводит к греч. ????????, т. е. «притче», служебная функция которой уточняется тем же «опытом сложения» целостного смыслового образа.

Именно поэтому Simbol – не столько «вместе брошенный», сколько состыковавшийся по линии разрыва/разлома, т. е. совпавший, жаждущий слитности. «Символ – значит объединение, символизировать – значит сводить к одному…», – говорил М. Пришвин [220] . Только при этом условии культурный смысл преодолевает ситуацию возможного ценностного рассеяния. Общеизвестно, что всякое «целое» образует нечто качественно иное, нежели простая сумма составляющих его частей. На этом теоретическом положении строится холистический подход в естественных науках. На этом же принципе формируется понимание «философского качества целого» в различных сферах гуманитаристики.

Насколько осколки прошлого могут быть изоморфны целому? Простота понимания нередко возникает как соблазн. В отличие от знака, символ не просто многозначен. Это ситуативное установление смысловой связи, имеющей не абсолютный, а переменный смысл. Это одномоментная явленность неявного, движение от видимого – к невидимому, от чувственно воспринимаемого к надчувственному. Бытовое поведение обостряет переживание основного качества культуры – позволяет воспринимать ее не как результат (совокупность, сумму, объем, итог), а как процесс. При всяком новом «вбрасывании» игральные кости никогда не лягут прежним образом. Это исключает возможность однозначной интерпретации «складывающейся» ситуации. Именно поэтому в повседневной практике «гадательность» всегда прямо соотнесена с атрибутами игры – обычной карточной колодой. Однако над реальной бытовой игрой она изначально возвышается: для гадания нельзя использовать колоду, уже использованную ранее в карточной игре, тем более коммерческой (отсюда бытовой репертуар различных «очищающих» практик).

Ситуационные идиомы представляют собой особый пример атрибуции, когда содержание не может рассматриваться безотносительно к «моменту» оценивания. Как отмечал В. Иванов, «уникальность» определяется невозможностью статистического определения информации [221] . Методологически значимой задачей представляется раскрытие внутренней напряженности мемориальных и памятных отметок, которые практически всегда способны развертываться в «сюжетное множество» определенных атрибутирующих практик. Их вычлененность из временн?го потока и историческая детерминированность – проблема, представляющая особый аналитический интерес.

Гегель заметил однажды, что если в голове нет идеи, то глаза не видят фактов. Культурный текст – «ничей», пока он не востребован потенциальным читателем, зрителем, слушателем. Латентное присутствие ценностей, представленных в сознании «получателя» лишь своим «нулевым содержанием», самым непосредственным образом связывается с культурой отгадки. Задачу семиотики, ее «призвание» Р. Якобсон видел в необходимости «исследовать сложные и причудливые соотношения между двумя переплетающимися понятиями – знаком и нулем» [222] . Приведение в действие «уснувших» механизмов культуры, постижение их внутренней логики оказывается возможным только по отношению к конкретным ситуативным положениям (вспомним у А. Ф. Писемского «точку» разногласий Максиньки и «молодого гегелианца»).

Нулевое содержание – это следствие нулевого прочтения, безадресность текста, его нулевая коммуникативность. Только при наличии идеи исторический материал сохраняет актуальный план своей интерпретации. «Память вещей» – не столько материальная, сколько операционная память. Система культурных подобий формирует ценностный континуум, в пределах которого все структурные связи определяются конкретными функциональными характеристиками. «Пространство культуры, – отмечет в связи с этим Ю. М. Лотман, – может быть определено как пространство некоторой общей памяти, т. е. пространство, в пределах которого некоторые общие тексты могут сохраняться и быть актуализированы. При этом актуализация их совершается в пределах некоторого смыслового инварианта, позволяющего говорить, что текст в контексте новой эпохи сохраняет, при всей вариантности истолкований, идентичность самому себе» [223] . Мемориальный фон прошлого интересен оттенками тонких различий, нивелировке которых способен противостоять только «всесильный бог деталей» (Б. Пастернак). «Мы обольщаемся аналогиею главных обстоятельств, а мир управляется мелочами, и общий закон есть не что иное, как summa summarum этих мелочей» [224] , – записал в дневнике А. В. Никитенко. Оппозиция уникального и универсального (типологического) сохраняется как самая напряженная грань во всех сферах культурного воспроизводства.

Научная реставрация – это не только система мер по сохранению, консервации и восстановлению объектов наследия. Это поддержание исторического смысла в его действительных культурных правах – ценностное соотнесение, «приписывание» к конкретному семантическому единству. Задачами исключительно «материальными» такая процедура ограничиваться не может. Данное методологическое основание было предельно точно сформулировано А. Ф. Лосевым, отмечавшим, что «реставрация предстает как форма или способ физической реализации процесса культурного наследования, и в этом смысле, подчиняется его закономерностям» [225] .

Опыт отечественной реставрации (как в прошлом, так и в настоящем) зачастую остается невнимателен к принципиальности «мелочей». Это оказывается возможным даже в тех случаях, когда речь идет о важнейших национальных символах.

К числу традиционных на Руси принадлежит особый тип восьмиконечного креста, который присутствует и сохраняется на православных храмах нередко с дониконовских времен. Общим в композиции древнего и более нового (шестиконечного) креста оказывается взаимное расположение средней горизонтальной перекладины и помещаемой под нею перекладины наклонной, более короткой. В соответствии с каноном, один конец так называемого «подножия крестного» всегда оказывается выше другого, что имеет принципиальный характер. Противопоставление «правого» и «левого» выступает актуальным для напоминанием о различной участи разбойников, распятых вместе с Христом, хотя действительный смысл данного противопоставления намного архаичнее [226] . Верхний конец наклонной перекладины православного креста, таким образом, всегда обращен на север, а нижний указывает на юг.

Между тем на одном из самых известных храмов средневекового Пскова – соборе Спаса Преображения Мирожского монастыря (XII в.) – в течение нескольких десятилетий присутствовал прямо противоположный пример «крестовоздвижения». На старейшем из памятников отечественного зодчества, входившем в список Всемирного наследия ЮНЕСКО, восьмиконечный крест оказался развернутым на 180?. В этом случае он представлял собой не просто бессмысленный «перевертыш», но мог легко интерпретироваться в качестве эмблемы «левой руки» (Мэнли П. Холл). Поворот на 180? хорошо заметен на фотографии Б. С. Скобельцына (илл. 2) из его авторского фотоальбома «Псков» (1969 г.) (илл. 39, [С. 65]) [227] .

илл. 2

илл. 3

На снимке, отразившем метаморфозы реставрационной практики, вполне различимо старое покрытие главы Преображенского собора лемехом. В 1980-х гг. его заменили на медное, более удобное в эксплуатации. Лишь после этого было восстановлено и соответствующее православному канону положение надкупольного креста. На расположенных ниже фотографиях представлены сопоставимые ракурсы Спасо-Преображенского собора (вид с юго-восточной стороны) – снимок, сделанный в 1960-1970-х гг. (илл. 3), и современный вид памятника (илл. 4).

илл. 4

В исследовательской традиции православная ставрография представлена обширным корпусом текстов [228] , поэтому причину этой и аналогичных ошибок следует искать в другом. Это проблема не функциональных решений, а общего методологического подхода. В одном авторитетном издании конца 1970-х гг., посвященном проблемам сохранения памятников и их реставрации, отмечалось: «Реставрация<…>есть дискретный процесс, состоящий из отдельных, различных по своей сущности, видов деятельности…» [229] . Принципиально иначе этот вопрос уже тогда ставился Д. С. Лихачевым: «Культурную экологию не следует смешивать с наукой реставрации и сохранения отдельных памятников. Культурное прошлое нашей страны должно рассматриваться не по частям, как повелось, а в его целом» [230] .

Противопоставление «правого» и «левого» сохраняет свою актуальность в различных пространственных контекстах. Так, в сложившейся системе государственной эмблематики всегда строго фиксированным оказывалось положение инсигний (лат. Insignia) – внешних знаков могущества и власти [231] . Однако и в этом случае в процессе реставрации исторических объектов могли возникнуть показательные неточности.

Фасад Большого Петергофского дворца с двух сторон симметрично уравновешивают две «фланкирующие» пристройки – корпус Домовой церкви и так называемый корпус «Под Гербом». На его куполе расположен один из основных государственных символов, по которому эта часть дворца получила когда-то свое наименование. В объемной композиции герба, рассчитанной на восприятие с разных видовых точек и представляющей поэтому трехчастную структуру, присутствуют все главные имперские регалии – Держава, Скипетр и Меч. Однако произвольное следование этих символических деталей, возникшее и не исправленное в ходе реставрации, нарушает сегодня строго регламентированный когда-то порядок их расположения. В результате ни одна из пространственных проекций не соответствует сложившемуся в прошлом геральдическому канону, что приводит к ценностной нивелировке всей композиции. Так, скипетр (греч. ????????) – символ исполнительной власти – оказался не в правой, а в левой лапе двуглавого орла. При этом возникает очевидная двусмысленность, ибо нельзя «править» левой рукой. (Напомним эпизод из комедии Л. Гайдая по пьесе М. Булгакова «Иван Васильевич меняет профессию». В сцене приема западных послов герои Юрия Яковлева и Леонида Куравлева – непосвященные в тонкости дворцового протокола – несколько раз перекладывают царские регалии из одной руки в другую. Это подает дополнительный повод к общему подозрению: «Царь-то – подменный».)

илл. 5

илл. 6

Зеркальности петергофского реставрационного решения (илл. 5 и 7) можно противопоставить изображения орлов, украсивших после восстановления решетку Александровской колонны на Дворцовой площади (илл. 6 и 8).

илл. 7

илл. 8

Каноничными двуглавыми орлами, выполненными скульптором А. Адамсоном (илл. 9), были увенчаны когда-то и украшенные рострами гранитные обелиски при въезде на Троицкий мост со стороны Марсова поля (площади Суворова). Историческое расположение орлов хорошо просматривается на фотографии начала 1900-х гг., что было учтено при их недавнем восстановлении.

илл. 9

Семантическая реабилитация культурных идиом оказывается возможной лишь при наличии адекватного конструктивного принципа. В конфликте с упрощенными или стереотипными моделями строгость герменевтических процедур, как правило, проигрывает. В рассмотренных примерах конкретных реставрационных решений очевидно отнесение символического образа к некоему общему, т. е. нейтральному культурному «фону». В результате этого оторванный от пространственного контекста образ растворяется в прагматике самого элементарного толкования. Такие примеры Ю. М. Лотман и Б. А. Успенский предлагают рассматривать как «элементы текста старой культуры с утраченным кодом, то есть как тот случай, когда текст переживает код» [232] . Именно в этой ситуации проявляют свою деструктивную роль модели замещения, смешивания, ценностной подмены.

Реставратор – не только знаток, оценщик, специалист-консультант, совмещающий «квалифицированность» и «искусность», но и адепт, «craftsmaster». Его подготовка не может ограничиваться ремесленным образованием – т. е. навыками литейщика, чеканщика, позолотчика. Наличие реставрационной школы (в узкопрофессиональном понимании) не выступает условием решения затронутых вопросов. «Я боюсь фантазий реставраторов, слишком смело иногда “восстанавливающих” памятники по своему вкусу», – писал Д. С. Лихачев [233] . Дисфункция ценностной структуры ведет к ее неизбежному отчуждению и забвению. Реставрация – не «хирургия» и не «косметология» вещей. Это не столько технология или методика восстановления, сколько навык ценностной реконструкции – особого рода «герменевтическая методология». Именно поэтому надутилитарные атрибутирующие подходы сегодня по праву принадлежат к важнейшим коммуникативным практикам [234] .

Как указывает Вячеслав Иванов, «опыт обучения подтверждает, что когда человек действительно усваивает опыт предшествующих поколений, он делает это, сам решая задачи, а не зазубривая наизусть тексты» [235] . Именно так формируется культурная традиция, в которой вновь обнаруживается и воспроизводится прежний актуальный план высказывания – определяется угол вероятностного чтения текста, его ценностный ракурс.

Идиома (от греч. Idioma) – особенность, своеобразие. Как наследуемый культурный код она проявляет не только свою внутреннюю форму, но и соотносимый с нею культурный контекст. «Прошлые состояния культуры постоянно забрасывают в ее будущее свои обломки: тексты, фрагменты, отдельные имена и памятники. Каждый из этих элементов имеет свой объем “памяти”, каждый из контекстов, в который он включается, актуализирует некоторую степень его глубины» [236] . «Спящий ген культуры» всегда открыт потенциальному явлению смысла. Именно это имел в виду М. М. Бахтин, утверждая, что «у каждого смысла будет свой праздник возрождения». Данное положение философа может рассматриваться как концептуальное основание метода историко-культурной реконструкции: «В любой момент развития диалога существуют огромные, неограниченные массы забытых смыслов, но в определенные моменты дальнейшего развития диалога, по ходу его они снова вспомнятся и оживут в обновленном (в новом контексте) виде» [237] .

…храм упал,

А руин его потомок

Языка не разгадал…

Что остается в старых камнях, когда уходит идея цельности, законченности, завершенности? Несколько ранее Баратынского эту проблемную тему развивал барон Андрей Львович (Генрих-Людвиг) Николаи:

И смотрят вниз со стен с негодованьем,

Разбросанные в беспорядке тут и там,

Огромные кирпичные заплаты,

Что связывают камни меж собой

И план строителя первоначальный искажают… [239]

Потенциальность культурного текста «живет» между актом письма и актом чтения. Процесс естественного воспроизведения не предполагает своей осознанной фиксации, так как самым непосредственным образом связан с системой недекларированных ценностей. В этом заключается принципиальное отличие культурных форм, естественных для восприятия, и форм, восприятие которых требует определенных усилий. Зачастую высокая степень «свернутости» и «герметичности» текста только повышает степень его информативности. «Нулевое содержание» проявляется и раскрывается в «преодолении» языкового материала, когда не-информация становится информацией.

Как отмечал Ю. М. Лотман, «вырванные из археологических контекстов отдельные археологические находки<…>первоначально даны нам как тексты на н и к а к о м языке. Нам надо знать, что это тексты, но код для их прочтения предстоит нам сформулировать самим…» [240] . Алгоритм профессиональной атрибуции может быть сведен к трем главным взаимообусловленным оценочным процедурам:

а) «узнавание» культурного текста как особого, упорядоченного, строго организованного семантического единства;

б) выявление (установление) языка, на котором он создан;

в) культурная интерпретация текста на языке подлинника.

Скрижали древности седой

О настоящем вопрошаем.

Работа здравая! На ней

Душа прямится, крепнет воля,

И наша собственная доля

Определяется видней!..

Наследие предполагает наследников. Отношение к прошлому как актуальному факту формирует «чувство следа», выступает мерой и критерием последовательности. Современный человек вновь и вновь вынужден останавливаться перед проблемой «собирания» своих множественных культурных идентичностей. Именно на это должна быть сориентирована целостная методология подготовки современного специалиста-гуманитария.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.