И. В. Клюева Аргентинский период творчества Степана Эрьзи (1927–1950)[538]

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

И. В. Клюева

Аргентинский период творчества Степана Эрьзи (1927–1950)[538]

Степан Дмитриевич Эрьзя (Нефедов, 1876–1959) широко известен сегодня в России и за ее пределами. Мордвин-эрзя по национальности, он стал одним из крупнейших отечественных скульпторов XX в. Жизнь художника была долгой и трудной. Сложен был путь феноменально одаренного «инородца», сына простого крестьянина-бурлака, к высотам профессионального искусства: через провинциальные иконописные мастерские, вечерние подготовительные курсы Строгановского училища – к Московскому училищу живописи, ваяния и зодчества и далее – к триумфу на самых престижных выставках Европы и Латинской Америки, к общественному признанию в разных странах мира.

Мастер, отличавшийся фантастической работоспособностью и необыкновенной преданностью искусству, создал за свою жизнь огромное количество скульптурных произведений (не менее 3000), помимо того в разные периоды успешно занимаясь графикой, реже – живописью. При этом он практически не пользовался услугами форматоров, формовщиков, рубильщиков, от начала и до конца выполняя каждую работу в любом материале собственноручно (помощники необходимы ему были только при создании монументальной скульптуры). Своими руками он оборудовал помещения, в которых работал. У него никогда не было налаженного быта, ему часто приходилось менять не только мастерские, но и города, страны, даже континенты. Эрьзя жил в России, в СССР: в Москве, на Урале, на Кавказе. В общей сложности более 30 лет российский художник пребывал за рубежом: с 1907 до весны 1914 года в Италии и Франции; с осени 1926 до весны 1927 года вновь во Франции; в 1927 году, после кратковременного визита в Уругвай, он надолго, до сентября 1950 года, обосновался в Аргентине. В ноябре 1950 года мастер вернулся в Москву с коллекцией своих работ (более 200 скульптур).

Аргентинский период творчества Эрьзи остается малоизученным, о его жизни в Латинской Америке в нашей стране практически ничего не известно. В настоящей публикации мы предполагаем осветить совершенно не известные и уточнить уже вошедшие в научный и широкий культурный оборот спорные или искаженные данные о нем (факты, имена, названия и т. д.). Мы основываемся на архивных документах, хранящихся в личном фонде С. Д. Эрьзи Центрального государственного архива Республики Мордовия (ЦГА РМ), прежде всего, на рукописи и письмах личного секретаря Эрьзи – аргентинского литератора и журналиста Луиса Орсетти, в Отделе рукописей Государственного Русского музея (ОР ГРМ), на материалах из аргентинской прессы и отечественной прижизненной периодики, используем также отдельные исследования зарубежных авторов, посвященные изучению биографии людей, чьи судьбы так или иначе пересекались с судьбой Эрьзи. (Подчеркнем сразу, что при цитировании документов мы сохраняем орфографию и пунктуацию подлинников.)

Сегодня, имея в виду аргентинский период жизни и творчества Эрьзи, чаще всего говорят о нем как о представителе русской эмиграции, однако по отношению к нему более точным был бы более нейтральный термин «русское зарубежье», поскольку эмигрантом он официально не являлся и с таковыми себя не идентифицировал. Еще более неправы те, кто считает его культурным маргиналом, называя «российско-аргентинским скульптором». Положение Эрьзи в Аргентине – особое, отличное от положения основной массы оказавшихся за пределами родины соотечественников. Он выехал за рубеж в командировку, и хотя фактически стал «невозвращенцем», продолжал считать себя советским гражданином, бережно хранил советский паспорт, не принимал иностранного гражданства (хотя однажды был близок к этому шагу). Во всех многочисленных публикациях о нем в латиноамериканской прессе Эрьзя фигурирует как «русский скульптор», «славянский художник», значительно реже – как «художник старой России». Он собирает публикации о себе в прессе, намереваясь по возвращении в родную страну представить их в качестве «отчета» о своей творческой командировке. На выставках в Аргентине Эрьзя участвует в качестве иностранца. Суть его позиции – художник должен быть свободен в выборе места жительства (в зависимости от наличия условий для его профессиональной деятельности), при этом оставаясь сыном своей страны, истинным патриотом. Рассказывая о себе журналистам, он всегда подчеркивал, что он русский художник, мордвин-эрзя по национальности, рассказывал о своих родных местах, о жизни своего народа, о Москве, о своих учителях С. Волнухине, П. Трубецком. Слова «моя родина – Россия, Аргентина – родина кебрачо»[539], которые он неоднократно произносит в интервью, – его жизненное и творческое кредо.

Определенную роль в положении Эрьзи играет и то, что он за 23 года так и не смог выучить испанский язык и не стремился к этому. Аргентинские журналисты отмечают, что он говорит на странном языке – скорее итальянском, чем испанском, вставляя русские и французские слова.

Особенности положения скульптора в Аргентине во многом проясняет ситуация с первым зарубежным периодом его творчества. Первый отъезд Эрьзи за рубеж был вынужденным и фактически нелегальным: он бежал туда по политическим причинам, «по независящим обстоятельствам», как писала российская пресса. Обучаясь в МУЖВЗ, он уже сам имел учеников; среди них оказались эсеры-террористы, которые совершили политическое убийство, вследствие чего скульптор попал в поле зрения полиции; кроме того, один из «учеников», скрываясь, похитил его паспорт. Спасаясь от преследований полиции, Эрьзя выехал за рубеж без документов. Отправляясь весной 1914 г. в Россию, Эрьзя оставил свои работы в мастерской в пригороде Парижа Со, полагая, что едет ненадолго – повидаться с родными, друзьями. Формальный повод его приезда – полученное от городской Думы родного Алатыря письмо об открытии в городе музея его имени, фактическая причина – острое чувство ностальгии, которое не покидало его, несмотря на успех на Западе. Из документов, писем, газетных интервью становится очевидным, что, приехав в Россию, он постоянно думает об отъезде за рубеж. Причин для этого много: скандальный унизительный арест в Белоострове (когда он возвращался из Куоккалы от Репина), отсутствие заказов, скульптурного материала, безденежье, непризнание профессиональной средой в России.

Начавшаяся мировая война не только срывает планы с открытием музея, но и закрывает художнику обратный путь в Европу. Во Франции у него приличный счет в банке, в России же он остается без средств к существованию. Его тревожит судьба произведений, оставшихся в парижской мастерской. Революция отодвигает планы отъезда в Европу еще дальше. Поначалу скульптору кажется, что она открывает новые возможности для творчества, и он работает, несмотря на тяжелейшие материальные условия. Чашу терпения переполняет конфликт с «левыми», критика его творчества сторонниками «пролетарского» искусства.

Эрьзе удается выехать из СССР только в ноябре 1926 г. Этому способствуют А. В. Луначарский и О. Д. Каменева, портрет которой он выполняет в 1926 году. По решению Наркомпроса с целью «пропаганды советского искусства», как было записано в документах, Эрьзя с выставкой своих произведений отправляется на один год за рубеж. Предполагалось, что вместе с ним поедет его ученица и гражданская жена Елена Мроз: он оформляет документы на двоих. Однако Елена неожиданно отказывается покидать страну, и вместо нее с Эрьзей отправляется скульптор Юлия Кун, которая в официальных бумагах значится как его секретарь и переводчица; кроме того, она везет для экспонирования коллекцию своих камей. Пароходом, через Новороссийск, они отправляются в Париж, где Эрьзя выставляется в Салоне независимых, участвует в IV выставке Международного общества живописи и скульптуры в галерее Жана Шарпантье (5–20 января 1927 года); в конце января – начале февраля устраивает персональную выставку в Профсоюзных помещениях Изящных Искусств. Весной 1927 года Эрьзя и Кун покидают Францию: на голландском пароходе «Gelria» отплывают в Латинскую Америку. В середине апреля они прибывают в порт Монтевидео; пробыв в столице Уругвая 3 дня, отправляются в Буэнос-Айрес.

Почему после Франции Эрьзя оказывается в Латинской Америке и именно в Аргентине? Исследователи его биографии спорят об этом; обнаруженные нами документы, публикации в отечественной и зарубежной прессе тех лет создают противоречивую картину. Согласно первой версии, вернувшись в Париж, Эрьзя узнает, что его бывшая возлюбленная Марта вышла замуж и уехала в Бразилию. Он отправляется искать ее в Латинскую Америку; не получив визы в Бразилию, «оседает» в Аргентине. Установив личность этой женщины (это тема отдельной статьи), мы пришли к выводу, что она не могла находиться в конце 1920-х годов в Латинской Америке. Гораздо более убедительна вторая версия – оказавшись за рубежом, Эрьзя отправляется в Аргентину на поиски своих ранних работ. В 1910-е годы в Париже у него произошел инцидент с аргентинским дельцом Сантамариной (Santamarina), который незаконно увез большое количество его скульптур в Латинскую Америку, не заплатив автору. Этот нашумевший случай был, в частности, описан в статье А. В. Амфитеатрова[540]. В Аргентине Эрьзя нашел сына обманувшего его маршана (сам делец к тому времени уже умер) – известного коллекционера, который заявил, что ему о пропавших работах ничего не известно. Кроме того, в 1913 году Эрьзя знакомится в Париже с атташе по культуре посольства Аргентины во Франции Марсело Альвеаром, который приглашает его посетить свою страну. С 1922 года Альвеар – президент Аргентины, что означает для художника беспрепятственное оформление виз, покровительство, в том числе и в поиске пропавших скульптур.

Как известно, выбор стран для пропаганды советского искусства в 1927 г. был ограничен. Большинство западных государств не предоставляли виз советским художникам. Известно, что Эрьзя со своей выставкой безуспешно пытался получить визы в США, Бразилию и ряд других стран. Не следует исключать и версии о причастности к отъезду Эрьзи, к выбору «сопровождающей» и планированию маршрута советских спецслужб. В Уругвае и Аргентине в этот период начала работать советская торговая организация «Южамторг», о секретной стороне деятельности которой широкая общественность стала узнавать только в постперестроечные годы. Насколько несомненна полная непричастность Эрьзи к этой стороне работы «Южамторга», настолько же несомненна причастность к ней Юлии Кун – не случайно она получает там работу. Орсетти следующим образом передает рассказ Эрьзи об этом: «…Так как Лена не могла приехать со мной <…> а у меня был паспорт на двоих, я сказал этой, что она должна ехать со мной. Так она бросила своего мужа и своего сына и уехала. <…> Но теперь я думаю, что фарс был приготовлен. За несколько дней до выезда из России спрятали мои блокноты и дневники, которые я возил. Единственная, кто знал, где они были спрятаны, это была она»[541]. Юлия Кун оставляет в Москве мужа и 12-летнего сына (будущего известного кинооператора Юлия Куна). Узнав о болезни сына, она уезжает в Москву, но через некоторое время возвращается вместе с сыном: Эрьзя посылает ей вызов и деньги на дорогу (квитанция перевода находится в ЦГА РМ). Самодеятельный московский скульптор М. Ильяев в своей книге об Эрьзе утверждает, что сделать это художнику «настоятельно посоветовали» руководители «Южамторга».

Приехав в Аргентину, Эрьзя не предполагал, что останется здесь на долгое время, – он планировал объехать со своей выставкой другие страны, мечтал поработать в Бразилии, преобразовав две горы бухты Ботафого в произведения скульптуры – двух львов. Но всегда скульптор знал, что, в конце концов, в любом случае он вернется на родину.

За 23 года жизни в Буэнос-Айресе Эрьзе пришлось поменять 6 адресов. Собственный дом он не приобретал, поэтому арендовал особняки в тихих предместьях столицы, устраивал там мастерскую – иногда во дворе, иногда в доме. Аргентинским любителям искусства были хорошо известны два его адреса, поскольку в этих домах он открывал для посетителей постоянную выставку своих скульптур: Хураменто, 1434 (1942–1947 годы) и Эчеверриа, 3369 (1947–1950 годы).

Постоянно проживая в столице Аргентины, Эрьзя выезжал и в другие города страны. Неоднократно он бывал на севере – в области Чако, откуда вагонами привозил субтропическое дерево – материал для работы. В 1932 году состоялась его персональная выставка в городе Ла Плата; в 1936 в числе обладателей премий XXVI Национального Салона он совершил выставочное турне, посетив Санта Фе, Мендосу, Сан-Хуан. В 1937 году Эрьзя выезжает в Уругвай, в Сальто, сопровождая выполненную им по заказу уругвайского правительства скульптуру-урну писателя Орасио Кироги (в виде портрета-головы покойного). В конце 1930-х годов он посещает провинцию Кордоба. Однако в основном он пребывает в Буэнос-Айресе, в связи с чем говорит Орсетти: «В Европе я никогда не оставался больше месяца на одном месте, но здесь путешествия очень дороги»[542].

Положение Эрьзи в Аргентине зависело от политической обстановки в стране, от отношения ее властей к СССР. 1927–1930 годы – благоприятный для него период. До 1928 года во главе страны – просвещенный, культурный лидер Альвеар, который благоволит скульптору. 2 июля 1927 года президент открывает его первую персональную выставку в престижном салоне Друзей Искусства на центральной улице Буэнос-Айреса – улице Флорида. Затем к власти приходит либеральное правительство Ипполито Иригойена (1928–1930). Мастер получает заказ на портрет президента, что также является свидетельством признания его таланта на самом высоком уровне. О положении Эрьзи в это время можно узнать из неопубликованного письма его батумских учеников Юрия Амурского и его жены Карины от 26 февраля 1930 года. Это ответ на неизвестное письмо Эрьзи. «Не нахожу слов для выражения своей радости по случаю получения письма от Вас и по случаю Ваших успехов заграницей!», – пишет Амурский. «Рады за Вас, за Ваш успех, что Вы гремите на всех выставках», – добавляет Карина. «Как хотелось бы хоть одним глазом в щелочку двери заглянуть в Вашу механизированную мастерскую…», – пишет ученик, его жена продолжает: «Завидую Вам, Вы снимаете весь дом, да еще с виноградником». Вероятно, Эрьзя сообщает, что планирует остаться в Аргентине надолго, возможно, навсегда, говоря при этом, однако, что он здесь совершенно одинок. «Неужто так никогда и не вернетесь в СССР? – спрашивает ученик. – С одной стороны – там Вы имеете простор в работе, но с другой – ведь там Вам все чужое». Карина добавляет: «…Одному безусловно тяжело, скучно, тем более, что Вы не имеете там друзей…»[543] Очевидно, среди сотрудников «Южамторга» близких друзей он не находит. Отношения с Юлией Кун не складываются.

В сентябре 1930 года в Аргентине происходит военный переворот; правительство Иригойена свергнуто. Путч возглавил генерал X. Урибуру, который предпринял безуспешную попытку установить фашистское государство в интересах крупных корпораций. Его сторонники ворвались в президентский дворец, учинили там разгром, сожгли эрьзинский портрет Иригойена. В январе 1931 года полиция Буэнос-Айреса совершила налет на «Южамторг», арестовав 160 его служащих, в том числе Юлию Кун. Большинство из них было выдворено за пределы страны. В 1932 году окончательно уезжает в СССР Кун. Эрьзя остался, но вскоре ему пришлось пожалеть об этом. В феврале 1932 года в должность президента вступает генерал А. Хусто, радикал, пользовавшийся поддержкой консерваторов. С конца 1932 до июля 1934 года на территории Аргентины беспрерывно действует декрет об осадном положении, свирепствует экономический кризис, идет ожесточенная борьба за власть между Урибуру и Хусто. В сентябре 1932 года Эрьзя передает в Москву письмо, адресованное семье своего друга и первого биографа Г. О. Сутеева: «…Я все прилаживаю к тому, чтобы Правительство СССР перевело меня из этого омута в СССР. Лично я потерял надежду. Здесь теперь страшный кризис и ничего не продаю. А главное то, что последнее время здесь так враждебно настроены против советов (так в тексте. – И. К.). Дальше здесь оставаться невозможно. Последнее время такие небылицы пишут обо мне <…> и к тому же мне опротивело здесь. Последнее время страшно скучаю. Временами предаюсь отчаянию. А главное меня бесит то, что не могу выехать и так долго застрял. А поэтому займитесь серьезно этим делом милые мои. Тов. Матолин обещал кое с кем поговорить по этому делу. <…> Писал много, но ответа ни от кого не получал. <…> Не откладывайте в долгий ящик, а скорее выручайте!»[544]

Связь с СССР прерывается до 1935 года, когда его племянник – начинающий скульптор Михаил Нефедов – встречается с приехавшим из Уругвая руководителем «Южамторга» А. В. Минкиным, от которого узнает новый адрес дяди. Переписка с племянником и Еленой Мроз возобновляется, снова остро поставлен вопрос о возвращении скульптора: «Многое я здесь слышал о том заявлении в правительственные органы в части твоего перевода в С.С.С.Р., но чем кончилось, разгадать не сумею. <…> Может быть, кой что нужно будет сделать. Если это так, то пожалуйста пиши я сумею это сделать обязательно»[545], – пишет племянник в феврале 1935 года. Однако вскоре связь с родиной снова прерывается – на этот раз надолго.

В середине – второй половине 1930-х годов положение Эрьзи стабилизируется. Он – в центре культурной жизни страны: интенсивно и продуктивно работая, постоянно выставляется и получает премии на самых престижных выставках, почти ежегодно устраивает персональные выставки, активно участвует в работе культурно-просветительских организаций. В 1936 году муниципалитет Буэнос-Айреса приобретает его скульптуру «Отдых» (мрамор, 1919) и устанавливает ее в районе Боэдо; в 1938 году в часовне нового столичного Дворца Театра устанавливают его статую «Святая Тересита» (кебрачо). Много работ скульптора получают столичные и провинциальные музеи, общественные организации, частные коллекционеры, иностранные послы – автор их не только продает, но и щедро дарит.

В этот период у него широкий круг общения, в частности, среди выходцев из России. В числе его знакомых есть те, кто эмигрировал до 1917 г., есть представители белой эмиграции, хотя он категорически не разделяет их политических взглядов и не верит в «клевету» на СССР. Судя по рукописи Орсетти, это были очень разные люди: представители аристократии, научно-художественной интеллигенции (например, добрым знакомым Эрьзи был «инженер Любавский» – сын известного историка, ректора Московского университета (с 1906 по 1918 год), М. К. Любавского, брат художницы Веры Ливановой Деметрио (Дмитрий) Любавский. Учившийся в юности у К. Юона, он писал интересные пейзажи, участвовал в выставках). Были среди тех, кого Орсетти называет «русские белые», и авантюристы, аферисты, вроде некоего опустившегося, попавшего за решетку «князя», которому Эрьзя, сочувствуя, носил передачи в тюрьму, оплачивал адвокатов.

Среди близких знакомых Эрьзи – деятели культуры и искусства: аргентинцы и эмигранты из разных стран. Это многочисленные журналисты (представители прессы и радио), выдающиеся фотохудожницы Мелита Ланг и Аннемари Хейнрих, которые снимают его самого и его работы, известные писатели и поэты (автор текстов знаменитых танго, основатель Национального университета Боедо, председатель культурно-просветительного общества «Пача Камак» Хосе Гонсалес Кастильо, Армандо Маффей, Эрминия Брумана и др.).

Профессиональная среда относилась к Эрьзе с большим пиететом (хотя, как и у любого художника, у него были в Аргентине завистники, недоброжелатели). Орсетти приводит слова некоего скульптора, знавшего Эрьзю еще в Италии: «Здесь все, более или менее, мы считаемся художниками, но по сравнению с ним, мы маленькие сошки. <…> Какой я скульптор по сравнению с этим гением? <…> Несмотря на мои седые волосы, я никогда ничего не смог достичь, что бы меня приблизило к самому незначительному из его произведений»[546]. На вечере чествования скульптора говорится: «Эрьзя <…> приехал на нашу землю, чтобы прославить искусство и прославиться самому. Эрьзя сын бога, который должен завершить свое произведение»[547]. Признанный скульптор Сантьяго Хосе Чиерико (Chierico), услышав в 1947 году о предстоящем отъезде Эрьзи в СССР, пишет ему: «Примите мой привет <…>, содержащий глубоко душевное признание Вашей жизни, осознающей свое назначение и посвященной страстной любви и страданию своих произведений, которые рождаются с неподдельной, настоящей кровью. <…> Я <…> отмечаю Ваше значение, отождествляя его с честным трудом, и добавляю, что мало среди нас художников, которые, подобно Вам, <…> не нашли в своей жизни интереса выше искусства. В течение 20 лет Вы показывали нам пример этого <…> Браво, дорогой Эрьзя! <…> Вы и Ваши творения бессмертны. <…> Ваш поклонник, коллега и друг <…>»[548].

Эрьзю приглашают в жюри выставок, избирают почетным членом ряда творческих и общественных организаций: так, в 1947 году он пожизненно избран почетным членом Общества Изящных искусств Буэнос-Айреса. «Директивная комиссия единодушно одобрила Вашу кандидатуру, считая, что этим осуществляется лишь акт справедливости, признание Вашего большого таланта является долгом чести всех нас»[549], – сообщается в письме Директивной комиссии Общества.

В 1930-х годах скульптор окружен учениками, нам удалось установить имена и личности некоторых из них. В основном это молодые красивые девушки, вдохновляющее присутствие которых для него – поклонника и певца женской красоты – было совершенно необходимо. Он бесплатно обучал их искусству скульптуры, они служили ему моделями. Успехов в искусстве добилась Марта Виницки, в замужестве де Баррос (de Barros), переехавшая затем в Бразилию, приехавшая в столицу из Сан-Хуана Мариса Балмаседа Краусе (Balmaceda Krause). Эмигрантка из Галиции Доротея Леш, в замужестве Леш де Ресник (Lesch de Resnik), переехав впоследствии в Израиль, стала там довольно известна под именем Душка Ресник (Резник) как создательница монументальной и монументально-декоративной скульптуры. Менее успешна в самостоятельном творчестве, более зависима от наставника была Леонор Луна Амбран (Luna Ambran). Одно из самых ярких имен среди учеников Эрьзи – Омар Виньоле (Viniole, 1904–1967) – колоритный, эксцентрический персонаж политической и культурной жизни Аргентины. Он вошел в историю страны как «аутсайдер аргентинской культуры», «философ коров», «сюрреалист в политике», а также как скульптор. Получив диплом ветеринара, Виньоле начинает активную деятельность публициста, пишет политические памфлеты на самые острые, часто необычные темы, а также стихи, пьесы. Он занимается скульптурой как любитель, с 1936 года берет уроки у Эрьзи. В 1945 году Виньоле устраивает персональную выставку, посвященную наставнику, где были представлены скульптуры, выполненные в различных материалах, в том числе в кебрачо и альгарробо.

Несомненно влияние, которое оказал Эрьзя на некоторых профессиональных скульпторов: Винсенте Р. Кандьяно (Candiano), Карлоса Шеноне (Schenone) и др.

Для аргентинцев «Стефан» Эрьзя – живое воплощение идеала Художника, символ высокого служения искусству. Одно из свидетельств этого – обширная художественная «эрьзиана»: многочисленные портреты «маэстро», созданные другими художниками: Омаром Виньоле, Либерато Списсо (Spisso), председателем общества рисовальщиков Аргентины Рамоном Колумбой (Columba) и др. Несколько графических портретов создано в разные годы эмигрантом из России Абрамом Любкиным. Скульптурный портрет Эрьзи, выполненный известным скульптором Антонио Сассоне, получил 1-ю премию Салона в Тандиле в 1949 году. Эрьзе и его произведениям посвящают стихи Маргарита Роткопф, Ортенсиа Маргарита Раффо, Альфредо Фьори, эссе о нем помещают в свои книги писатели Альфредо Фьори[550], Адела Гарсия Салабери[551], Исмо П. Айми[552] и др. В 1936 году выходит в свет книга «Эрьзя. Бурная и своеобразная жизнь Нефедова», написанная известным литератором А. Каном[553]. Скульптор взял на себя все издательские расходы. Альфредо Кан (1902–1975) родился в Швейцарии, был другом Стефана Цвейга; приехав в Аргентину в 1924 году, он работал переводчиком, литературным агентом, журналистом, затем преподавал немецкую литературу в Национальном университете Кордобы. Кан – не специалист в области изобразительного искусства, его интересует, прежде всего, жизненный путь персонажа, о чем можно судить уже по названию его работы.

В 1930-е годы об Эрьзе особенно много и охотно пишет пресса. Всего автором настоящей статьи обнаружено свыше 350 публикаций о нем в латиноамериканской прессе 1927–1950 годов, разумеется, самое большое количество – в аргентинской. В основном это издания на испанском языке: популярные буэнос-айресские газеты, многопрофильные журналы, а также издания, специализирующиеся в области художественной культуры. Имя Эрьзи появляется и на страницах газет, выходящих в провинциальных центрах: Сан-Хуане, Ла Плате, Росарио, Санта Фе, Мендосе, Тандиле, Кордобе, что чаще всего связано с посещением скульптором этих городов.

Интерес к художнику проявляют выходящие в Аргентине эмигрантские издания, газеты национальных общин: французские, итальянские, немецкие, английские, польские, еврейские. Периодически появляются статьи о художнике в изданиях, представляющих русское зарубежье: журналах «Новый мир», «Звено», газетах «Русский голос», «Русский в Аргентине», «Наш голос», «Новая заря», с 1945 г. – в газете «Union Eslava» («Славянский Союз»).

Высоко оценивают творчество Эрьзи ведущие искусствоведы страны: Эдуарде Эйрис Махлионе (Maglione), Фернан Фелис де Амадор (Amador), Хосе Леон Пагано (Pagano), Хулио Пайро (Payro), однако крупных монографических искусствоведческих исследований о нем нет. Его имя, как правило, не включается в историю искусства Аргентины и Латинской Америки в целом, на что обратил внимание Орсетти: читая очерк известного искусствоведа Хорхе Ромеро Бреста о латиноамериканской скульптуре, он недоумевает, почему тот «забыл» об Эрьзе[554]. Вероятно, это связано с тем, что большинством искусствоведов скульптор воспринимался как иностранец и потому оставался «за скобками» истории развития латиноамериканского искусства. Тем не менее, интересно адресованное Эрьзе письмо Хулио Пайро (май 1945 года), приглашенного читать лекции о современном искусстве Аргентины в США: «…Поскольку мне оказана честь заключить договор с Мичиганским университетом читать в этом институте курс по современному искусству, я намереваюсь, что вполне естественно, имея в виду значение Вашего творчества в наших кругах, включить в свой доклад комментарий, совершенно объективный, о Вашем творчестве. <…> Будьте любезны выделить до пяти фотографий Ваших произведений, которые Вы считаете наиболее значительными из Ваших последних работ. Эти фотографии будут показаны при необходимости североамериканским студентам, которые таким образом получат ощутимое доказательство того, что наша страна может предложить в области выдающихся произведений искусства[555].

Журналисты и художественные обозреватели с энтузиазмом рассказывают о личности, биографии Эрьзи, описывают его образ жизни, привычки. Для аргентинцев необычна, «экзотична» сама его внешность иностранца: светлые волосы, «лицо розового цвета, ясные, светлые глаза…»[556] Для них он – «русский по своим чертам лица, глазам, волосам, русский по свой прямоте, улыбке, русский по своему духу»[557]. В то же время – он не просто русский, но русский Артист. Об этом говорит его прическа (длинные волосы), необычная одежда, «экстравагантная шляпа»[558], необыкновенные руки – руки Художника, на которые сразу обращает внимание Орсетти: «Рука была нежная и изящная…»[559], «…Его руки тонкие с длинными пальцами, похожие на женские, руки чудотворческие <…>, которые прятали за нежностью мускулы и сухожилия мужества»[560]. На улице на него сразу обращают внимание: «…Группа мужчин следила за нашими движениями, <…> их привлек живописный вид художника»[561].

В целом на протяжении всего аргентинского периода Эрьзя известен как «одинокий художник», живущий исключительно ради Искусства: «Эрьзя живет отшельником, совсем один, без единого помощника, без прислуги. Он сам с помощью целой системы роликов, станков с колесиками, рельсов манипулирует глыбами, <…> как будто имеет дело с игрушками <…> Он сам мастерит собственными руками неотесанные станки, способные удержать 2 тысячи килограммов, собирает грубые абажуры, чтобы осветить все участки мастерской, он построил печь для плавки металла, еще более примитивную, чем его станки, где он в то же время готовит еду <…>; скромную пищу <…> съедает на углу стола, заваленного всевозможными инструментами. У Эрьзи только одна цель в жизни – Искусство, и он анахорет во всей своей честности и чистоте»[562], – писала «Le Courrier de la Plata». Во всех публикациях подчеркивается бытовой аскетизм Эрьзи, говорится, что его одиночество разделяют только неизменные друзья – кошки. Художник подбирал окрестных бездомных животных, кормил, лечил их. В разное время их начитывалось 20–30, они чувствовали себя хозяевами в его доме, у всех были русские клички (от ординарного «Пусик» до эксцентричного «Николай Второй»). В последние аргентинские годы у художника появился самый большой друг – беспородный пес Леон, которого он перевез с собой в СССР, невзирая на все формальные трудности.

Что касается творчества Эрьзи, то во всех публикациях оно оценивается высоко. Как подчеркивает пресса, главной причиной, заставившей художника остаться в Аргентине, была встреча с редкими породами субтропического дерева, прежде всего кебрачо. (Название пишется латиницей «quebracho», реже «quebrahacho», что наиболее адекватно передается кириллицей как «кебрачо». Долгое время в русскоязычных изданиях оно обозначалось как «квебрахо», Эрьзя писал и, вероятно, произносил: «кебрашо».) Российский ваятель явился первооткрывателем эстетических достоинств аргентинского дерева, первым применил его в качестве материала для создания скульптурных произведений. Он открыл его цветовое многообразие – огромное количество оттенков белого и особенно цветного кебрачо (кебрачо Колорадо): нежно-розовый, желтый, красный, зеленый, черно-коричневый. (К сожалению, после реставрации скульптур, произведенной после смерти автора, цвета изменились: почти все скульптуры стали одинаково темно-коричневыми). Этот материал с трудом поддается обработке стамесками, и мастер приспособил для своей работы мощную бормашину. Корреспондент «Deutsche La Plata Zeitung» писал: «Эрьзя показывает нам, как он работает. Вначале топором, долотом или молотком он удаляет, не меняя естественной формы дерева, все ненужное, затем с помощью сверла, которое приводится в движение мотором (как бормашина в кабинете зубного врача), превращает едва намеченные бороздки и рубцы в характерные черты лица, затем он механически или вручную напильником обрабатывает выпуклые части лица. Наконец, куском стекла он натирает дерево до блеска»[563].

Интересны малоизвестные эксперименты Эрьзи по «производству» кебрачо: из золы дерева, прессованных опилок, смешанных с изобретенным им кислотным раствором, он получал твердый древесный материал, ни в чем не уступающий природному, и отливал точные копии своих изваяний. «Теперь он «создает» кебрачо, – писал А. Маффей. Он столько изучал его, <…> страстно желая понять его, что в душе художника возникло неудержимое желание заставить его переродиться, переделать его. <…> Эрьзя недавно получил поразительные результаты. На производство кебрачо идет его зола, обычные опилки, которые не имеют никакой ценности, смесь же придает крепость и приближение к подлинному воскрешению в веществе. И кебрачо, который «производит» Эрьзя, обладает для искусства и для промышленного применения множеством достоинств; оно не имеет неподатливых волокон, принимает любой цвет, который придается ему в процессе химической обработки, оно податливо, как глина, при любом виде лепки. Достаточно легкого нажатия на горячую массу, как кусок легко и просто выходит из печи. Через минуту его невозможно даже распилить пилой»[564]. (В ЦГА РМ сохранилась написанная Эрьзей заявка на приобретение патента на это изобретение.)

Эрьзя «открыл» и другое местное дерево – альгарробо, известное как «рожковое дерево» – желтоватого оттенка, с извилистыми наростами. Ряд произведений выполнен мастером в таких породах, как урундай, лапачо, пина-пика, боднакан, нагаль. Развитое воображение художника способствовало выявлению необыкновенного богатства фактуры и текстуры дерева. После него в этом материале начали работать и другие аргентинские скульпторы, в том числе такие известные, как Рохелио Ируртия, Луис Перлотти.

Следует подчеркнуть, что в Аргентине мастер не забывал и традиционные скульптурные материалы: периодически обращаясь к гипсу, цементу, мрамору, бронзе, учил работать с ними и своих учеников. Отдельные работы 1937 года созданы в кордобском ониксе.

Невозможно согласиться с современной исследовательницей творчества Эрьзи М. Н. Барановой, которая утверждает, что в Аргентине скульптор «вырабатывает свой стиль, находит свою тему, создает самобытное искусство…»[565]. Его творчество аргентинского периода, действительно, во многом зависело от нового материала, однако когда 50-летний художник приехал в Латинскую Америку, он был вполне состоявшимся мастером – с ярко выраженной индивидуальностью, с выработанным авторским стилем, со сложившимся в целом тематическим, мотивным комплексом. Совершенно права А. С. Шатских, утверждающая, что «по сути дела, уже в мраморах российских революционных лет предопределена, предварена» встреча с «причудливой органической плотью» субтропических деревьев[566].

Примечательно, что еще в «доаргентинский период», в 1927 году, парижский корреспондент «The Daily Mail» писал: «…Эрьзя одинаково удачно работает и с мрамором, и с деревом. И в том и в другом случае он остается верен духу материала; в работах по камню, по-видимому, он следует тому, что Роден никогда не переставал советовать: принимать во внимание форму (геометрическую линию материала), и делает то же самое с деревом…»[567].

В Аргентине творчество Эрьзи становилось все более замкнутым, независимым от современных скульптурных школ и направлений. Оставаясь в поле притяжения европейского модерна начала века, он творил, доверяя лишь собственному, вполне сложившемуся мировосприятию, вкусу, пластическому чутью и полюбившемуся материалу. Эрьзя, кажется, хотел доказать, насколько неисчерпаемы возможности безвременно ушедшего стиля, отвергнутого новым искусством, «рассорившимся с красотой». Разумеется, это не значит, что развитие художника остановилось: в его творчестве появляются новые модели, новые персонажи, год от года растет уровень технического совершенства в обработке материала, обращении-общении с ним, уровень артистической маэстрии. «Если дух его творчества не меняется, то техника совершенствуется все больше и больше. Эрьзя находится в апогее своего таланта и вот уже четыре года, как он работает исключительно в кебрачо. Каждый раз он делает это лучше. Этот ценный материал, <…> раскрыл ему все свои секреты. В его руках он кажется податливым, как воск»[568], – писал в 1931 году корреспондент газеты «La Prensa». Рассматривая работы, выполненные Эрьзей в аргентинском дереве, подчеркивала «La Prensa», часто «трудно различить, что является творением его рук, а что – свойством самой материи»[569]. Всегда направленность движения волокон определяет общую ориентированность скульптурной формы в пространстве – вертикальную или горизонтальную, изображение всегда точно вписано в исходный деревянный блок. Однако в остальном принципы работы Эрьзи с деревом различны. Лишь немногие скульптуры («Портрет Бартоломе Митре», «Баба Яга», «Колобок», «Каприз леса») можно охарактеризовать как гибридные художественные объекты, возникшие на стыке между искусством и природой. Изначальная форма причудливых наростов, их природная фактура здесь практически не изменяются, искусство художника заключается в таких случаях в умении «увидеть». В большинство же композиций автор лишь вводит первозданные фрагменты дерева: восхищаясь живописностью фактуры, динамичным ритмом волокон, он подчеркивает работающие на создание образа формы; художник часто имитирует работу природы, незаметно склеивая разрозненные куски дерева. Немало выполнено Эрьзей в аргентинском дереве скульптур, в которых поверхность полностью проработана. Как подчеркивала «Deutsche La Plata Zeitung», скульптор соединяет два вида техники: «первый – стремление как можно лучше приспособить форму произведения к естественному строению дерева; второй – достижение задуманной формы при помощи тончайших изобразительных средств»[570]. Не случайно фотографии, на которых мастер запечатлен на фоне двух скульптур – «Аргентинки» (кебрачо, 1940) и «Бартоломе Митре» (кебрачо, 1933), – неоднократно воспроизводились в аргентинской прессе. Корреспондент «Noticias Graficas», комментируя один из таких снимков, писал: «Маэстро встал намеренно между двумя произведениями, которые демонстрируют два аспекта его выразительной техники. Первое – «найденная» скульптура, можем сказать, уточнена парой ударов резца, а другая – скульптура, тщательно проработанная»[571]. Даже когда доля работы мастера была чрезвычайно велика, журналистам он повторял слова, постоянно фиксируемые аргентинской прессой: «Это не я сделал. Это сделал Бог»[572], «Это не мое. Я это ворую у Бога»[573]. Однако, когда Орсетти говорит ему: «…Вы являетесь инструментом, который использует природа или какая-нибудь необъяснимая сила, чтобы выразить нам, что девственная форма покоится в лоне несотворенного и что там находятся все возможности», он отвечает: «Я не думаю быть каким-либо инструментом. Я скульптор по ряду обстоятельств, но это не подчиняет меня никакой необъяснимой силе»[574].

Несколько раз кажется близкой к осуществлению мечта художника о ваянии в горах, однако как монументалисту Эрьзе реализовать себя в Латинской Америке в целом (за редкими исключениями) не удалось. Он работал в основном в станковой скульптуре, создал большое количество фигурных композиций (прежде всего ню), но чаще обращался к изображению лиц – не случайно Орсетти назвал его «скульптором человеческих лиц»[575]. По форме это головы, бюсты (чаще с высокой линией обреза), горельефные композиции с изображением лица в виде маски, окруженной «шубой» – первозданной живописной фактурой дерева. Мастер существенно расширяет диапазон средств этого типа скульптуры: варьирует положение головы (поворот или наклон), уровень (низкий или высокий) и форму обреза шеи, плеча, форму прически. Скульптуры различны по размеру, характеру использования особенностей материала, по оттенкам чувств и состояний, которые выражают лица людей, и т. д.

Эрьзя работает в портретном жанре, создавая образы исторических персонажей, деятелей мировой культуры, а также образы современников (Ипполито Иригойен, Орасио Кирога, знаменитая Эвита – Эва Мария Дуарте де Перон, певица и танцовщица Карла Кобаль де Фьори и др.). Ему по-прежнему интересны персонажи античной и христианской мифологии. Но основное место в его творчестве аргентинского периода занимают женские изображения, которые можно назвать портретами лишь условно – это своеобразные скульптурные вариации, утверждающие идею красоты и образной самодостаточности человеческого лица. Художник зачарован бесконечным разнообразием женских лиц, различными оттенками выражения одного и того же лица.

В 1940-х годах положение скульптора резко ухудшается. Главная причина – начавшаяся война Германии против СССР. Как известно, Аргентина, заявившая о своем нейтралитете, тем не менее, традиционно близка Германии и Италии, Эрьзя же сразу занимает патриотическую позицию. После войны обстановка в стране остается напряженной: появляется большое количество новых эмигрантов – нацистов и их сторонников. В это время уходят из жизни лучшие друзья художника – X. Гонсалес Кастильо, А. Маффей. Резко ограничивается его круг общения, заметно снижение интереса к нему со стороны прессы; он мало продает работ и фактически бедствует. (Последнее обстоятельство связано, помимо прочего, с тем, что ему все тяжелее расставаться со своими «детьми» и он хочет привезти их на родину.) Сбережений у него не остается, в чем, согласно Орсетти, немалую роль сыграли мнимые друзья. Он передает слова В. Кандьяно: «Если бы Эрьзя поговорил с каким-нибудь соотечественником, который бы занялся его вопросами и управлял бы его деньгами, он никогда бы не оказался в таком положении. Рассказывали, что он здесь продал произведения на сумму 480000 песо. Эти деньги прокурили «друзья»»[576]. После плодотворного в творческом отношении 1940-го года, когда было создано большое количество скульптур, у Эрьзи начинается депрессия, заметно снижение творческой активности (впервые в его жизни!).

В середине 1940-х, как мы предполагаем, в 1944 году, происходит знакомство скульптора с Луисом Орсетти, сыгравшим большую роль в его дальнейшей судьбе. Родившийся в семье бедных неграмотных итальянских эмигрантов, он много занимался самообразованием и сумел поступить в университет Буэнос-Айреса на факультет философии, самостоятельно выучил русский, итальянский, английский, французский, немецкий, латинский, древнегреческий, японский, китайский, киргизский, монгольский, языки аргентинских аборигенов; познакомившись с Эрьзей, начал учить эрзя-мордовский язык. Демократическое происхождение, общение с простыми людьми, влияние советской литературы сформировали политические убеждения Орсетти: его любовь к далекой «стране красной звезды» была искренней и наивной. Зарабатывая на жизнь в некой французской фирме, он с 1944 года (со дня создания) сотрудничал со Славянским Союзом Аргентины, затем состоял в руководстве Института культурных связей «Аргентина – СССР», исполнял обязанности консультанта по советской культуре, преподавал русский язык. По политическим мотивам в 1949 году Орсетти был уволен из фирмы, работал мойщиком посуды, управляющим гостиницы в провинции. С 1954 года он стал преподавателем-редактором в корпункте ТАСС в Аргентине, затем совмещал эту работу с должностью консультанта по советской культуре при АПН в посольстве СССР.

Вероятно, Орсетти сблизился с Эрьзей по заданию компартии Аргентины. Как бы то ни было, он был искренне восхищен искусством скульптора и с энтузиазмом исполнял обязанности его секретаря. Орсетти публикует в аргентинской и уругвайской прессе серию собственных статей о скульпторе, привлекает к пропаганде его творчества прессу и радиожурналистов, организовывает групповые экскурсии в его мастерскую, ведет переписку Эрьзи. Именно Орсетти сыграл решающую роль в возвращении художника в СССР.

Существует мнение, что решение вернуться в СССР было принято Эрьзей в 1947 году, после того, как он узнал о возвращении С. Т. Коненкова. Однако Орсетти свидетельствует, что Эрьзя поделился с ним этими планами сразу после их знакомства, добавив, что осуществить их можно будет, только когда кончится война. Когда в 1946 году в Буэнос-Айресе появляется советское посольство, Орсетти способствует общению Эрьзи с его сотрудниками, которых он называет в своей рукописи «друзья». Из рукописи видно, сколь часто недоволен, обижен бывает скульптор поступками «друзей», но Орсетти каждый раз дипломатично улаживает конфликтные ситуации. Через посольство возобновляется переписка Эрьзи с Михаилом Нефедовым – благодаря Орсетти она становится чрезвычайно интенсивной: он регулярно пишет длинные, подробные письма, главное содержание которых – план возвращения скульптора на родину. В связи с неблагоприятной для него политической обстановкой Орсетти и сам думает переехать в СССР вместе с обожаемым «маэстро». По этим письмам, хранящимся сегодня в ЦГА РМ, можно реконструировать полную драматизма историю возвращения скульптора: она длилась четыре года. В ноябре 1946 года через посла СССР М. Г. Сергеева Эрьзя обратился в Совет Министров СССР с просьбой о разрешении вернуться, предложив в дар государству коллекцию скульптур при условии создания его персонального музея в Москве. Осенью 1947 года Сергеев сообщил, что правительство приняло предложение скульптора. Предполагалось, что Эрьзя со всеми работами отправится в путь 25 октября 1947 года на пароходе (по одной версии – советском, по другой – шведском), на нем же покинет Аргентину Сергеев с семьей. Посол собирает 40 русских эмигрантов, которые в течение нескольких дней и ночей производят упаковку скульптур, инструментов и т. д. Однако пароход неожиданно для Эрьзи уходит; в посольстве обещают, что скоро придет советский пароход. 5 декабря 1947 года Сергеев с семьей покидает Буэнос-Айрес на английском пароходе. Ожидание становится все напряженнее. Хозяин дома, который арендует скульптор, недоволен беспорядком во дворе (деревья выкорчеваны, всюду ящики со скульптурами) и подает в суд иск о его выселении. Постановление суда – привести дом в порядок или немедленно съехать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.