Саламинское сражение

Саламинское сражение

… Но что прекрасно за сценой —

Там и оставь; скрыть должен от глаз ты много такого,

Что очевидец событий расскажет с полною силой.

Квинт Гораций Флакк[21]

Афинские гоплиты были твердо уверены, что выигранное ими Марафонское сражение принесло Элладе окончательную свободу, что персы убрались уже навсегда.

Подобными убеждениями проникались и прочие афиняне.

Выздоровевший, а затем и добившийся первого места в состязаниях драматургов, Эсхил мечтал о новых крупных успехах.

Он работал без устали.

Однако персидские цари не могли так просто смириться со своим поражением. Военные неудачи во все времена означали начало распада монархического режима. Ресурсы персидского царства, к тому же, не шли ни в какое сравнение с возможностями любого греческого государства. Даже их всех, вместе взятых.

Пожалуй, лучше всего понимал это афинянин Фемистокл – один из самых деятельных эллинских политиков. Надежды на окончательное изгнание персов показались ему смешными и даже преступными. Фемистокл, к тому же, не спал ночами, сгорая от зависти к Мильтиаду, добившемуся столь разительной Марафонской победы. Он всячески корил себя за то, что допустил подобное развитие событий.

И вот, вдобавок, этот триумф вероятного соперника. Правда, похожий скорее на мрачную казнь…

В том, что триумфатор Мильтиад не удостоился награды даже в виде оливкового венка, – также скрывалась недобрая воля Фемистокла, человека в такой же степени честолюбивого и завистливого, как и высокоодаренного. С раннего детства мечтал он о собственной славе, порываясь все время к высоким почестям.

Предания утверждают, будто Фемистокл обладал исключительными природными дарованиями. Знаменитого целителя, который предлагал укрепить его память (некоторые уверяют, будто им оказался поэт Симонид) – Фемистокл осадил словами: «Ты бы лучше убрал из моей головы все то, чего я не в силах забыть!».

Фемистокл знал в лицо и помнил по именам всех афинских сограждан. Человек исключительного ума, безошибочно предвидевший дальнейшее развитие событий, он был уверен в одном: война с персидским царем только лишь начинается. Выиграть ее можно будет отнюдь не на суше, но при помощи сильного флота. Потому он всячески призывал сограждан к строительству военных судов, так называемых триер («трехрядок»). Однако намеченным планам его мешало отсутствие денежных средств.

И вот тогда в голову Фемистоклу пришла замечательная идея: доходы от известных читателю Лаврийских серебряных копей следует впредь не распылять ежегодно меж гражданами, но обращать на строительство флота. Все вновь построенные триеры выйдут против вторично явившихся персов.

Достижению задуманного мешали влиятельные афиняне, в том числе Мильтиад, герой Марафона, а также Аристид, прозванный «Справедливым», показавший себя несгибаемым воином на Марафонском поле.

Мильтиад скончался скорей от душевных страданий, нежели от непосильного штрафа. Аристида изгнали судом остракизма[22], заподозрив в намерении захватить в государстве власть. Все это развязало Фемистоклу руки, и афинский военный флот стал вполне достижимой реальностью. Привыкшие к мечу, щиту и копью, афиняне охотно уселись за весла. Афинское государство становилось все более и более демократичным, поскольку служба на флоте сделалась доступной малоимущим людям. Младший Эсхилов брат, Аминий, сам превратился в образцового триерарха, капитана триеры. По нынешним меркам должность вполне соответствовала командиру военного судна. Линкора, что ли.

Очередное, уже третье по счету, нашествие персов задержалось по причине смерти царя Дария. Его сын и преемник, по имени Ксеркс, реабилитировал полководца Мардония, под руководством которого персидский флот был когда-то разбросан бурей. Новый поход осуществлялся теперь одновременно по морю и по суше. Начался он в летнюю пору и выглядел настолько многолюдным и страшным, что весь эллинский мир опять содрогнулся от ужаса. Спасовали даже жрецы Дельфийского храма. Быть может, потому и опустили руки, что лучше всех прочих понимали безнадежность сопротивления.

В Афинах дошло до того, что никто из сограждан не соглашался быть избранным стратегом. Все опасались громадной ответственности. Не боялись ее лишь совсем недалекие люди, безмерно честолюбивые. Фемистокл устранил их при помощи элементарного подкупа.

Став фактически во главе всего афинского войска, он попытался вначале убедить сограждан в необходимости выйти на судах в открытое море и встретить врага вдали от родных берегов. Да не тут-то было! Общественное мнение потребовало выступить против сухопутных персидских сил, которые показались страшнее любого флота.

Фемистокл повел гоплитов в Фессалию, чтобы совместно с тамошними конниками образовать надежный заслон на узких горных дорогах. Но из этого также получился настоящий пшик. Фессалийцы подчинились персам, в результате чего все эллинские земли, вплоть до Беотии, соседствующей с Аттикой, оказались перешедшими на сторону врага.

Утопающий, говорится, хватается за соломинку. Волей-неволей афинянам пришлось обратить надежды в сторону нововыстроенных триер. Вот тогда-то и снарядили они свой флот и выслали его навстречу врагу…

Находясь на триере брата Аминия, пребывая в привычном качестве гоплита, Эсхил имел полную возможность увидеть все то, что совершается на военных судах. Чтобы удержать прочих союзников, Фемистокл уступил главное руководство над всем объединенным эллинским флотом. Главнокомандующим избрали спартанца Еврибиада, который стремился как можно скорее возвратиться на родину, под защиту пелопоннесских берегов. Он мечтал о совместных действиях с сухопутными спартанскими силами.

Незначительные схватки с персидскими моряками, несмотря на локальные неудачи, убедили Фемистокла, что с персами можно сражаться на равных. Если персидский флот и представляет собой на вид грозную силу, то все ж не такую, как может казаться на первый взгляд. Персидские воины умеют картинно потрясать оружием, стоя на своих высоких судах, подавая с них угрожающие крики. Они бросают сверху огонь (это были пропитанные нефтью горючие материалы), демонстрируя, как легко способны поджечь любой корабль неприятеля, – но не более того.

Узнав о гибели фермопильского воинского заслона в числе трехсот спартанцев во главе с царем Леонидом, подобрав гоплитов на свои суда, объединенный эллинский флот начал медленно откатываться к югу, к проливу, отделяющему Аттику от острова Саламина. Во время этого отступления, по свидетельству древних, где только мог, Фемистокл оставлял бодрящие надписи, призывавшие эллинов к отчаянному сопротивлению.

Приближение сухопутных и морских неприятельских сил вынудило афинян обратиться за новым советом к Дельфийскому оракулу. Ответ последовал загадочный и неоднозначный: спасаться следует за деревянными стенами!

Афинские старики, сбиваясь в шустрые кучки и выбрасывая над собою костлявые руки с зажатыми в них мечами и копьями, нисколько не сомневались, что правильно поняли ситуацию и видят однозначный выход из положения.

– Богиня защитит свой город! – вопили они.

– Никакой враг не поднимется на наш славный Акрополь!

– Надо спасаться на священной возвышенности!

– Запереть за собой все ворота!

Старики ничуть не принимали в соображение, что на Акрополе негде будет даже стоять, если туда соберутся лишь жители постоянно растущего города. А куда деваться деревенскому люду, которого насчитывалось гораздо больше?

Фемистокл усмотрел в оракуле нечто иное.

– Следует укрыться на деревянных судах! – заявил он в запавшей вдруг тишине. – Надо срочно покинуть всем город!

Ступивших на землю моряков и гоплитов, в том числе и поэта Эсхила, оглушили крики, покрывшие эти слова.

– Нет!

– Нет! Нет!

– Ни за что!

– Никогда!

Никому не хотелось оставлять родные спасительные стены, хотя здравое рассуждение подсказывало именно этот выход. Гонцы доносили, что персидские конники показались уже в соседней Беотии.

На решительные действия афинян подвигнул поступок молодого Кимона, сына покойного марафонского вождя Мильтиада. Рослый, курчавоволосый, в сопровождении таких же, как сам, своих спутников, любителей конной езды, поднялся он на Акрополь и посвятил уздечку в храм богини Афины. Тем самым Кимон показывал, что надеяться на победу на суше сейчас не следует.

– Туда! – указал рукою в сторону сверкавшего моря, такого приветливого во все спокойные времена, но такого тревожного нынче.

На священной возвышенности Акрополя оставалось лишь небольшое количество престарелых воинов, фанатически верящих во всесилие богини Афины. В самом городе также набиралось немало немощных стариков, предпочитавших умереть в родных стенах.

Афиняне взбирались на переполненные суда, усаживались в лодки, размещались на плотах. Они отправлялись на Саламин и маячившие за ним берега материковой Греции. Женщины, дети и старики, не скрывая слез, с плачем и рыданиями, обнимали мужей, отцов, сыновей. Мужчины возвращались назад на триеры…

Точно так же получилось и у растерянного Эсхила. Он махал вслед жене и детям, увозимым рабом Фрасибулом. Самого его тащил за руку брат Аминий. Брат спешил на триеру, к своей команде.

Вскоре афинянам, как остававшимся на боевых судах, так и уплывающим в качестве беглецов, изгнанникам, довелось увидеть черные дымовые тучи. Они клубились над афинскими берегами. Дым окутывал высокий Акрополь. На глазах у Эсхила и его соратников враги стирали с земли прибрежные поселения, опустошали виноградники, вытаптывали и превращали в прах ухоженные поля.

Афины были захвачены варварами, во главе которых стоял сам персидский царь. Защитники Акрополя пали все до одного. Престарелые горожане задохнулись в дыму и в огне. Захлебнулись от собственной крови, не выходя за пределы своих дворов. Храмы, жилища, крепостные стены, могилы предков, гробницы древних царей, – все казалось безнадежно утраченным.

Эллинский флот, львиную долю в котором по-прежнему составляли афинские боевые триеры, качался на волнах Саламинского пролива. Афинские воины, в их числе марафонские бойцы, которых отлично помнил и знал Эсхил, стонали от бессилия при виде допущенных разрушений. Им никак не хотелось верить, что все же придется оставлять знакомый до боли пролив. Еврибиаду, начальнику флота, этот «водоем» почудился сущей ловушкой.

Фемистокл понимал, что настал его звездный час. Он все так же настаивал на необходимости решительного сражения. Но как было убедить спартанца Еврибиада и прочих союзных военачальников, которые по-прежнему стремились как можно скорее отсюда убраться?

По тому, как щурился Фемистокл, как всматривался он в глаза собеседников, многим вокруг казалось, что в уме его зреет какая-то хитрость. Будто чего-то он ожидает, чего-то недоговаривает. Зачем ему было настаивать на необходимости решительного морского сражения?

Еврибиадом был отдан строгий приказ: готовиться к отступлению. Срочно. Немедленно!

И вдруг все внезапно переменилось.

Впоследствии те из афинян и прочих эллинов, кому той памятной ночью довелось обретаться в шатре Фемистокла, утверждали, будто полководец нисколько не удивился сообщению Аристида Справедливого, прямо-таки ворвавшегося к нему в шатер[23].

Аристид простонал с порога:

– Царские корабли закрыли все выходы из пролива! Мы в ловушке! Что делать?

Говорили, будто Фемистокл не стал скрывать своей радости. Вскочив на ноги, потрясая всклокоченной бородою, он радостно завопил:

– Так это же очень хорошо, Аристид! Этого нам и надо! Теперь мы просто вынуждены сразиться и победить! Накажем персов!

Как бы там ни было, но эллинам, запертым в проливе, действительно оставалось только готовиться к сражению, призвав на помощь богов и тени почивших предков. Оставалось дожидаться утра…

Персидскому царю Ксерксу, пожалуй, также было не до сна той душной летней ночью, наполненной повсеместными кострами, криками сухопутных и морских вояк, собравшихся в Элладе со всех концов беспредельной Азии. И каким-то зловещим, непонятным передвижением судов, перемещениями громадных безмолвных теней. Царь призывал и тут же прогонял гадателей и советников. Перед его глазами все время колыхалось видение почившего родителя, властителя народов – царя Дария.

С наступлением рассвета, который также показался чрезвычайно ярким, царь Ксеркс устремился на обрывистый берег моря, что на границе между афинскими и мегарскими землями. Велел поставить там свой походный трон. Перед царским взором расстилалась гладь Саламинского пролива, с двух сторон испещренная неподвижными, но в любое мгновение готовыми стронуться с места судами, наполненными вооруженным людом.

У персов было настолько больше судов, что царь почувствовал себя на вершине могущества и постепенно стал успокаиваться. Наконец-то должно свершиться все то, в чем он поклялся покойному ныне отцу. Не успеет солнце достигнуть верхней меты в своем пробеге по небесному куполу, как он увидит погибель никудышного эллинского флота. Наконец-то будет заглажена горечь поражения десятилетней давности. Никто не в силах противостоять персам на море и суше.

– Эй, кто там? Скорее сюда!

Чтобы величайшее это деяние не затерялось в памяти человечества – царь приказал окружить свой трон всевозможными писцами. Чем больше – тем лучше. Пускай тростниковые палочки их с торжественным скрипом занесут все увиденное в книгу вечности.

– Ничего не упускайте!

Какими ничтожными показались Ксерксу эллинские суда, которые, правда, неожиданно дерзко ринулись вперед по едва замеченному ими сигналу. Зато какими внушительными, грозными виделись царю его собственные громады, спокойные, как уверенные в своей силе индийские слоны! Сейчас они всколыхнутся и начнут подминать под себя и топить неприятельские корыта, – как слоновьи ноги сминают глупых щенят, исходящих лишь непрерывным лаем. Вот уже славные персидские моряки принялись метать всё пожирающие огни, окутываясь приятным для глаза розоватым дымом… Но почему же персидские корабли вдруг замешкались? Почему нарушился выверенный порядок?

– В чем там дело? Что там такое?

Великий царь не мог даже предполагать, чт? произойдет в ближайшие мгновения. Он не знал, что предводитель его моряков, при первой попытке ворваться на неприятельский корабль, будет сброшен греками в волны ненавистного залива, и персидский флот, таким образом, лишится главного руководства! Это также во многом предопределило то, что произошло на глазах у царя…

А произошло вот что. Эллинские суда, знаменитые триеры, движимые каждое двумя сотнями гребцов, посаженных в три ряда, оказались куда маневреннее, быстрее, почти неподвластными набегающей с моря волне! Тогда как царские корабли передвигались медленно, по-слоновьи, теряя маневренность именно по причине того, что их легко разворачивала шальная волна. Они вроде бы нарочито подставляли бока неприятельским бронзовым таранам, которые ломали им весла, дырявили борта, заставляли менять направление. Более того, они, как слепцы, налетали друг на друга. Зажигательные средства, кажется, не срабатывали или даже вовсе не были пущены в ход в суматошной спешке, так что не наносили эллинам никакого вреда. Зато эллинские триеры превосходили персов не только в маневренности. Им достаточно было лишь сблизиться с кораблем противника – и гоплиты тут же оказывались на чужой территории. На каждом эллинском судне насчитывалось по четыре лучника, которые осып?ли персов стрелами, и по шестнадцать гоплитов, готовых определить исход дела своими мечами и копьями. Это были действительно отборные и надежные воины, в основном – марафонские бойцы. Стоило им оказаться лицом к лицу с неприятелем – и схватка экипажей тут же решалась в пользу эллинов.

Тренированные и опытные, греки легко одолевали персов. Число захваченных персидских судов, отводимых победителями в свои пределы, увеличивалось на глазах. Трупы сраженных персов прибивало к берегу.

К концу того страшного дня все персы с обреченностью поняли, что их многократный перевес в судах и в живой силе в этом заколдованном, ограниченном водном пространстве ничего не значит. К удивлению и бешенству царя Ксеркса, его воины начали обращаться в бегство.

Правда, Ксеркс попытался было переломить течение судьбоносной битвы, избежать поражения. Надеялся даже взять реванш за счет введения в действие сухопутных войск. Персы стали лихорадочно насыпать широкие земляные мосты, ведущие к острову Саламину, чтобы захватить там афинских жителей. Однако из этого также не получалось ничего…

Ксеркс пребывал в замешательстве. Он не мог возвращаться домой без желанной победы. Не представлял, чт? в таком случае придется говорить своей матери, великой царице Атоссе, супруге еще более великого Дария. Боялся об этом даже подумать…

Фемистокл, между тем, окрыленный победой, в которой он был уверен, – решил нанести нашествию окончательный удар. Он планировал направить эллинский флот к берегам Геллеспонта (Дарданеллы), чтобы уничтожить там мост, по которому сухопутные персы перебирались из Азии в Европу. Однако этим намерениям воспротивился Аристид Справедливый, предполагавший, что в таком случае персидский царь отбросит свое олимпийское спокойствие (видел бы это спокойствие!) и заставит подчиненных сражаться с отчаяньем загнанных зверей. Не стоит персов лишать возможности как можно скорее убраться в Азию, полагал Аристид. Если бы даже не было никакого моста через морской пролив – его следовало выстроить нарочито!

Фемистокл не мог чего-либо противопоставить подобному утверждению, но все же придумал уловку. Отыскав среди пленных евнуха Арнанка, он направил его к царю с предупреждением от своего имени, будто бы эллинские моряки уже направляются к Геллеспонту с целью уничтожить перекинутый в Азию мост. А он, Фемистокл сообщает об этом царю из самых верноподданнических чувств. Послание было отправлено с ведома и с одобрения Аристида.

Хитрость возымела действие. Персидский флот удалился. Сухопутное войско Ксеркс оставил в Элладе под руководством Мардония, что давало грекам возможность твердить, будто сделано это вполне преднамеренно: царь бежал в страхе. Единственной надеждой оставался покинутый в тылу полководец со все еще бесчисленным войском. Греки, по мнению Ксеркса, не погонятся за ним, имея у себя за спиною персидскую силу.

После победы открылось еще одно обстоятельство: эллинский флот был заперт в Саламинском проливе совсем не по прихоти персидского властелина, но опять же по замыслу Фемистокла. Желая вовлечь соотечественников в сражение, он призвал к себе перса Сикинна, давно уже, чуть ли не со времен Марафонской битвы, обретавшегося в плену, и повелел ему отправляться к царю с известием: Фемистокл-де готов переметнуться на сторону персов, поскольку понял бессмысленность сопротивления! Более того, перс Сикинн принес царю весть, что такого же мнения придерживаются многие эллины. Чтобы подтолкнуть их к принятию правильного решения, царю необходимо окружить эллинский флот в проливе!

Проделав все это, царь и накликал на себя беду…

А еще в рядах победителей ширились рассказы о новых подвигах богов и героев. Перед началом Саламинского сражения, оказывается, над аттическими просторами поднимался невообразимый шум. Он был похож на то, как если б его издавала сама земля. На выручку греков явились не только Афина и Аполлон, но даже вечно веселый Дионис. Он возмущался захватчиками, разрушившими его виноградники…

Окончательно безопасной материковая Греция почувствовала себя только через год, когда объединенным эллинским силам удалось разбить захватчиков под беотийскими Платеями. В сражении погиб полководец Мардоний. Одновременно с сухопутной была одержана и морская победа – у малоазийского мыса Микале.

Соперничество персов и греков на этом, конечно, не могло закончиться, но греки уже ощущали себя победителями. К тому же боевые действия отныне перемещались на морские просторы, становясь не такими опасными для материковых жителей. Особенно – для афинян.

Разрушения на аттических землях были столь велики, что Фемистокл советовал отстраивать Афины на новом месте, рядом с портом Пиреем. Однако старики держались за обжитые места, за высокий Акрополь, связанный с алтарями богов, с могилами предков. Героический народ, почувствовав в себе силу, готов был на новые свершения.

Фемистоклу казалось, что он до конца своих дней будет пользоваться почетом и уважением во всем эллинском мире. Когда ему посчастливилось явиться на очередные Олимпийские игры – все взгляды присутствовавших обратились только на него, минуя выдающихся атлетов. На Фемистокла всегда и везде указывали пальцами. Им восхищались. Он почувствовал себя почти что богом. Даже гордые спартанцы, пригласив к себе афинянина в компании с Еврибиадом, увенчали его оливковой ветвью. Спартанцы наградили его золотой колесницей и выделили триста юношей, которые проводили почетного гостя вплоть до государственных границ. Такими почестями не мог похвастаться ни один чужестранец, которому когда-либо удавалось побывать в болезненно-честолюбивой Спарте.

Чего-то подобного герой Саламина пытался добиться и от своих соотечественников, но совершенно напрасно. Очевидно, чересчур часто напоминал о собственной выдающейся роли. Он чересчур гордился тем обстоятельством, что это ему принадлежит мысль завлечь врага в западню, заставить сражаться в крайне невыгодных для себя условиях.

С особой силой заслуги Фемистокла подчеркивались в новой драме поэта Фриниха под названием «Финикиянки». Она была поставлена четыре года спустя после знаменитого морского сражения. Сам Фемистокл выступал в ней хорегом (учредителем хора), причем ему лично пришлось оплачивать подготовку одновременно двух хоров – финикийских женщин, мужья которых не возвратились с войны, и хора персидских старейшин.

Содержанием драмы стала победа греков. Драма вышла победительницей в состязании поэтов. Фемистокл завоевал себе первое место среди прочих хорегов. Об этом можно было прочесть на специальной доске, изготовленной в честь такого события…

Да, Фемистокл, повторимся, пользовался огромным авторитетом. Говорили, правда, будто его поступки выглядят диаметрально противоположными поступкам древних афинских царей, которые старались отвлечь внимание своих подданных от морской стихии, превратив их в мирных земледельцев и ремесленников. Фемистокл же окончательно обратил интересы сограждан в сторону моря. Построив так называемые Длинные стены, соединившие Афины с портом Пиреем, он окончательно «привязал» жителей Аттики к морским берегам. А война с персами, переместившись в глубины Посейдонова царства, приносила афинянам все новые и новые успехи.

И все же Фемистокл оставался недовольным своими согражданами. Он любил повторять, что с ним они поступают как с неким тенистым платаном: во время грозы пытаются спрятаться под его листвою, а в спокойный полдень обламывают на нем все ветки.

Афиняне же нисколько не собирались переменять свои нравы. Им по-прежнему претил дух высокомерия. Оставаясь такими же, какими были до Саламинского сражения, они не могли пересилить себя, не могли терпеть человека, возвышающегося над ними. Суд над героем Марафонской битвы, над знаменитым военачальником Мильтиадом, едва избежавшим смертной казни, – ничему их не научил.

Между тем, на политическую арену в Афинах выходили все новые и новые деятели, в том числе Кимон, сын Мильтиада, правдолюбец Эфиальт, убежденный демократ, а также Перикл, сын Ксантиппа, победителя персов при Микале.

Серьезным предупреждением для Фемистокла должна была прозвучать постановка новой драмы Эсхила.

К моменту окончательного изгнания персов из материковой Греции Эсхилу исполнялось 46 лет. Пора было возвращаться к мирной жизни, к вдумчивому творчеству. Совершенствовать свое литературное мастерство.

Трудно сказать, какого уровня были пьесы, написанные Эсхилом в этот непростой для него период. До нас они не дошли. Но можно с уверенностью утверждать, что порывы и мысли, вынесенные поэтом с полей сражений, из мира бескомпромиссной войны, – по-прежнему не давали ему покоя. Прошедшее мучило душу. Ему страстно хотелось пропустить все былое через свое сознание, переплавить и выставить его на театральных подмостках. Все еще слышались голоса, виделись картины всенародного подвига. Однако сам он тем временем вынужден был черпать сюжеты из сокровищницы, оставленной слепцом Гомером: из его «Илиады» и «Одиссеи».

Толчком к переосмыслению принципов творчества мог послужить поступок старого Фриниха, в свое время обжегшегося на молоке и долго дувшего на холодную воду. Фриних, разумеется, обратившись в своих «Финикиянках» к теме живой современности, действовал в тандеме с героем Фемистоклом. Эксперимент закончился вполне благополучно, даже весьма счастливо для престарелого автора. Дело заключалось в том, что драматургу довольно ловко удалось сменить белое на черное. По разного рода упоминаниям, по угадываемым намекам, можно догадаться, что Фриних представил афинянам картину ужаса не в стане эллинов, но в столице враждебных им персов. Его «Финикиянки» основаны были на рассказе евнуха, своими глазами видевшего и затем описавшего поражение персов[24].

В конце концов Эсхил также ухватился за этот прием. Времена стояли патриархальные, понятия об авторском праве не существовало. Вернее, к нему относились примерно так, как поступают владельцы загородных домов, возводящие точно такие же заборы, какие выстроены их соседями. Нередко случается так, что итоги более поздних последователей в корне превосходят результаты более ранних.

Именно так получилось у нашего Эсхила. К тому же он заручился поддержкой молодого аристократа Перикла, будущего политика, а пока что известного своими патриотическими настроениями, да еще тем, что он – сын знаменитого полководца, успешно воевавшего с персидскими захватчиками.

Новая драма представлялась автору в следующем виде. Мало того, что в ней отразится горе в стане неумолимого врага эллинов – он, драматург, еще и усилит это гнетущее ощущение. Когда человек в походе, думалось Эсхилу, то больше всего переживает его безутешная мать. Именно так могло получиться с персидской царицей, когда сын ее отправился на завоевания новых земель, что было ему завещано покойным отцом. Так творилось всегда и везде. Мать всегда остается матерью…

Известие о поражении, естественно, должно было потрясти всех персов. Но потрясение великой царицы, конечно, превзошло переживания прочих женщин, представленных в драме…

Но как было заставить земляков поверить в то, что они увидят перед собою дворец в баснословно богатых Сузах? Ни сам автор, ни его зрители почти никогда не бывали в пределах указанных резиденций.

Решение явилось самым неожиданным образом. Вот что предстояло увидеть афинским зрителям на своих театральных подмостках…

Пышный царский дворец, мыслилось Эсхилу, можно изобразить при помощи нескольких колонн, поставленных на орхестре и воспроизводящих портик, а также благодаря ведущим к ним широким ступеням, покрытым алой дорожкой. По бокам дорожки будут выставлены стражи с копьями, завернутые в восточные ткани, сродни тем, которые афиняне привыкли видеть в своих дворах – на телах у плененных когда-то персов…

И вот уже к этому царскому «дворцу» собираются старейшины, составляющие хор. На старейшинах – такие же пестрые яркие одеяния, перехваченные узенькими поясками. Фигуры их кажутся вроде бы даже женскими, если б не белые бороды, подобные лисьим хвостам. Бороды болтаются под однообразными масками, изображающими подобострастные лица. На всех этих масках – прищуренные глаза. Все они залиты ярким солнцем.

Непривычно высокими голосами, под завыванье восточных музыкальных инструментов, старики заводят песнь о том, как персидское войско отправлялось в далекий поход. Называются имена вождей, уверенных в выучке собственных воинов… Это будет похоже на перечисление эллинских кораблей, приводимых Гомером в его «Илиаде». Перечисление должно напомнить зрителям, кого одолели они в сражениях.

Персидские старейшины как бы уверяют себя в неотвратимости победы своих соотечественников, а все же тревога начинает улавливаться в нарочито бодрящихся их голосах. Тревога становится еще отчетливей, когда на алой ткани, покрывающей ступеньки дворца, появляется высокая женщина в длинном одеянии, сродни тому, в каком восседал на троне, поставленном на берегу меж Афинами и Мегарой, великий царь Ксеркс. Конечно, это мать его, царица Атосса, вдовствующая супруга давно почившего Дария. И стражи, и гордые старейшины, и все, кто оказался на орхестре, смолкают и никнут, падают ниц при виде величественной государыни. Оживают они не прежде, чем она сделает жест, позволяющий всякому существу дышать и продолжать свое дальнейшее прозябание.

Царица, оказывается, измучена тревогами за судьбу сына, отсутствием вестей из недр загадочного для нее Запада, куда с наступлением каждого вечера скатывается небесное светило, смертельно уставшее за день. А тут еще эти липкие ночные грезы.

Ну да, она начинает жаловаться старейшинам на свои сновидения.

Стариковские тревоги должны возрастать при рассказах царицы. Она видела в снах, как сын попытался запрячь в колесницу двух прекраснейших женщин, пререкавшихся между собою.

Одна из красавиц охотно подчинилась царю, вставила лебединую шею в узорчатое ярмо. Другая зато, в чрезвычайно узкой, но яркой одежде, оказалась без меры строптивой. Опутанная, наконец, веревками, она опрокинула колесницу и сбросила с нее царя! Престарелой царице привиделся даже вовсе невообразимый ужас: обнаглевший ястреб вдруг погнался за благородным орлом!

Озадаченный хор старейшин пытается успокоить свою повелительницу. Старики советуют ей направиться к гробу покойного мужа, великого государя, принести там богатые жертвы, умолять его тень, чтобы оставленное им царство было ограждено от непоправимых несчастий. Старики должны рассказать царице также о том, чт? представляют собою Афины, где они расположены. Каковы особенности жителей этой удаленной от Суз державы, как они защищают свои небогатые, совсем не обширные земли.

На великолепной золотой колеснице направляется царственная женщина к гробнице мужа, как вдруг перед ней вырастает фигура смертельно уставшего вестника. Упав лицом ниц и вскочив по ее велению, гонец обрисует морское сражение с эллинским, читай – афинским, флотом.

Гонец попытается убедить царицу, что причиною всех несчастий для персов стал некий афинский стратег. Этот человек подослал слугу с абсолютно лживым известием, будто бы, с наступлением темноты, греки изготовились бежать, тогда как он сам, да и прочие здравомыслящие военачальники, намерены покориться неодолимой персидской силе! Великий царь, поверив обману, повелел расставить свои корабли в надежных и необходимых местах, полагая, что на утро увидит припавших к земле людей, умоляющих о пощаде. Однако, как только на небо выкатилось яркое солнце, – царь услышал боевые клики и песни, с которыми эллины устремились на его корабли:

Вперед, сыны Эллады,

Спасайте Родину, спасайте жен,

Детей своих, богов отцовских, храмы,

Гробницы предков: бой теперь за все![25]

Строки эти были заготовлены Эсхилом заранее.

Рассказ вестника, предполагалось, должен был стать основной частью всей разыгранной драмы.

И только после этого, произнесет печально вестник, персы, наконец, смогли окончательно понять, что оказались жертвой хорошо продуманного обмана…

Вестник, роль которого Эсхил предполагал исполнить лично, обязан изобразить ход величайшего сражения с наибольшей достоверностью. Он должен описать, как колыхнулось и двинулось сначала правое крыло всего эллинского флота, взбурлив и без того напряженную воду ударами грозных весел. За ним, подчиняясь приказам вождя, пришли в движение остальные эллинские силы…

Вестник должен красочно изобразить грохот бронзовых таранов. От их сокрушительных наскоков персидские корабли содрогались подобно слабому деревцу, страждущему под ударами безжалостных топоров. Персидские корабли налетали друг на друга, вздымая над водной поверхностью черные животы, опрокидывались, увлекая на дно гребцов с вооруженными воинами. Они загромождали проходы, преграждали путь другим царским судам.

Своим рассказом вестник должен передать, а живым участникам сражения, сидящим вокруг орхестры, – просто напомнить, как все ожесточенней и яростней напирали греки! Как поверхность пролива покрывалась обломками затонувших персидских судов и телами погибших царских воинов! Как зеленоватая вода в проливе обагрялась их алой кровью…

В отличие от эллинов, персы в большинстве своем не обучены плавать (вот оно, варварство!). Отягощенные доспехами и оружием, которое не выпускалось из сведенных судорогами пальцев, они камнем уходили на дно и быстро лишались дыхания. Кому же все-таки посчастливилось освободиться от тягостной ноши, – те захлебывались водою, издавая предсмертные крики, исчезали в пучине. Неутомимые волны, играя, выбрасывали трупы на ослепительно чистый песок, а то и развешивали их, как преступников, на остроконечных каменных скалах.

С наступлением ночи персы обратились в бегство, спасительное в их бедственном положении…

Рассказ о победе небольшого греческого флота над огромным персидским вестник постарается объяснить тем, что эллинский город Афины охраняется всемогущими богами.

Конечно, опечаленная, подавленная горем царица обязательно задаст вопрос: «Так можно ли покорить нам город Афины?» И когда все зрители замрут в ожидании, когда самые нетерпеливые среди них привстанут с разгоряченных ерзаньем мест, – тогда персидскому вестнику надо будет выдохнуть с такой силой голоса, чтобы содрогнулись ближайшие от театра оливы: «Нет! Никогда, коль их защищают столь отважные люди!..»

Что же, именно так получилось все в день представления. А надо заметить, что «Персы» являли собой лишь второй элемент в тетралогии Эсхила, представленной в 472 году до н. э., причем не связанный с остальными ее частями. (Им предшествовала трагедия «Финей». Очевидно, героем ее был один из фракийских царей, ослепленный богами в отместку за жестокое обращение с собственными сыновьями. За «Персами» должна была следовать также не дошедшая до нас трагедия «Главк Понтийский» – вероятно, о внуке царя Беллерофонта, храброго союзника троянцев в войне с явившимися греками. Замыкала всю тетралогию сатирова драма о титане Прометее, подарившем землянам спасительный для них огонь).

Зрители, с интересом следившие за историей царя Финея, все еще пребывавшие в каком-то ином измерении, с большим удовольствием наблюдали теперь, как мечется по орхестре смятенная вражеская царица, как взлетают ее просторные пестрые одежды, переполненные недавно удивительно сытой негой.

А персидские старейшины на круглой орхестре все еще горестно сокрушались, теребя свои белые бороды, подобные хвостам оказавшихся в капканах лисиц: персидские матери, дескать, стонут, потеряв своих сыновей. Юные жены, едва вкусившие супружеских ласк, срывают с себя покрывала. Повсюду слышатся непрерывные плачи и стоны.

И вот царица, согбенная несчастьем, смиренно зажав в руках узел пестреющих одеяний, пешком продолжает свой путь к гробнице царя и мужа, которая представляет собою нагромождение бесформенных диких камней. Под молитвы и причитания старейшин – она совершает обильные жертвы.

И не напрасно.

Вершина мрачной гробницы на глазах у нее покрывается трепещущей дымкой, начинает раскачиваться. Над ней возникает призрак. Это дух царя Дария. Могучим, чуть хрипловатым голосом царь объясняет супруге и всем своим бывшим подданным причину страшного поражения. Причина заключается в том, что молодого царя обуяла гордыня. Он повелел сковать цепями море, выстроив через Геллеспонт бесконечный мост. Он покусился на то, на что не осмелятся даже могучие боги, в чем у него не было никакой необходимости. Потому и разбит он близ острова Саламина. Потому и потерпел это страшное поражение. Но и это еще не все. Оставленные в Элладе войска под руководством Мардония также будут повержены при беотийских Платеях, где сам Мардоний расстанется с жизнью. Персидские воины, плененные греками, наполнят невольничьи рынки. Они превратятся в рабов по дворам тех самых людей, которых намеревались завоевать.

Эллинов нельзя победить!

Голос привидения становится по-земному мощным. В заключение тень Дария призывает не предпринимать никаких походов против свободолюбивых эллинов.

Хор старейшин, зажав в кулаках подвижные белые бороды, в оцепенении вслушивается в царские речи, тогда как греки-зрители пребывают в восторге.

И вот, не успевает, кажется, исчезнуть с подмостков призрак покойного государя, как раздается лепет колокольчиков и слышится звон оружия. Это возвращается из похода нынешний царь Ксеркс.

При одном только взгляде на персидского властителя уже можно было понять, что все поведанное вестником и предсказанное покойным царем – чистейшая правда. Правитель персов наказан за свою исключительную гордыню…

– Это правда! Правда!

– Истина! О боги!

– Все так и было!

Афинские зрители срывались с мест, ликовали, обнимались друг с другом. Все увиденное ими соответствовало чувствам, которые переполняли их души.

Все увиденное вселяло в них гордость.

То в одном, то в другом месте амфитеатра взрывались крики, восхвалявшие Фемистокла, который покачивался в кресле в первом ряду. Однако крики не переходили в сплошное восхваление. Они тотчас же замирали, как замирает огонь, заливаемый водою.

Много похвал досталось также хорегу Периклу и автору текста, он же актер и исполнитель главных ролей. Он же – ставший уже знаменитым поэт Эсхил.

Конечно, обоим виновникам успеха были обеспечены первые места.

Однако драма, показанная на Великих Дионисиях, даже занявшая на них первое место, больше не ставилась в афинском театре. Правда, ее повторяли на сельских Дионисиях, то есть на сценах гораздо меньшего значения, где-то вдали от столицы, уже без участия автора.

И все же это произведение Эсхила пользовалось такой популярностью в эллинском мире, что оно постоянно переписывалось, распространялось. Его строчки заучивались наизусть. И не только школьниками. Песни из него – распевались на всех дружеских симпозиумах. Повсеместно.

(Какое-то время спустя Эсхил оказался на острове Сицилия. Тамошний, сиракузский тиран Гиерон предложил ему еще раз поставить свою трагедию. Очевидно, патриотическое содержание «Персов» напомнило сиракузянам об их собственной борьбе. Именно в том же, 480 году до н. э., они нанесли решающее поражение карфагенянам. Случилось это близ города Гимера).

Эсхиловы «Персы», кажется, стали последним представлением, которое увидел 53-летний на ту пору творец Саламинской победы, человек, создавший афинский флот, укрепивший порт Пирей и «привязавший» к нему Афины.

Читатель наверняка уже смог заметить, что зрители «Персов» не выражали сплошного восторга личностью своего знаменитого стратега, как это было на представлении «Финикиянок» Фриниха. В текстах трагедии, дошедших до нашего времени, и без того всем известное имя стратега Фемистокла не упоминается вовсе. Автором победы в Саламинском проливе считается там какой-то безымянный, но все ж гениальный грек.

Как ни странно, человек уникальных способностей, удивительной энергии, Фемистокл довольно быстро растерял завоеванные позиции. Против него объединились два наиболее могущественных рода – Алкмеонидов и Филаидов, традиционно враждовавших между собой. Ощутимый удар герою нанес также Кимон, тот самый удалец и красавец, сын великого Мильтиада, автора Марафонской победы, который помог ему, Фемистоклу, одолеть предубеждения соотечественников ввиду надвигавшейся персидской угрозы.

О самом Кимоне надо заметить, что после суда над его отцом, очутился он в весьма затруднительной ситуации. Штраф в 50 талантов – оказался делом очень и очень нелегким. Кимон продавал и отдавал в залог отцовское наследство, но, в конце концов, очутился в положении нищего (естественно, по аристократическим меркам). За неуплату долга он был посажен в тюрьму, что грозило гибелью всему знаменитому роду Филаидов.

Спасение явилось в лице богача Каллия, которому очень уж глянулась красота сестры Кимона – прелестной девушки Эльпиники. Женившись на ней, Каллий развязал молодому человеку руки, уплатив все его долги. Кимон получил возможность проявить свои недюжинные способности на военном и государственном поприщах. Будучи непримиримым врагом персидской экспансии, он продолжил дело покойного отца. Ради противодействия захватчикам, Кимон считал необходимым союз с ведущими эллинским государствами, в первую очередь – со Спартой. Вскоре после Саламинского сражения афиняне избрали Кимона стратегом, вкупе с Аристидом Справедливым. Эту должность занимал он с тех пор многократно, командуя как сухопутными, так и морскими силами. В довершение всего, Кимон вступил в союз с сильными Алкмеонидами, женившись на представительнице их рода. Этот-то шаг молодого аристократа и оказался гибельным для героя Саламинского сражения.

Не прошло и года после триумфа «Персов», как Фемистокл был изгнан судом остракизма. Изгнания подобного рода, надо заметить, порою льстили заносчивым натурам, вознося их в собственном мнении. Впрочем, даже не только в собственном. Они изгонялись как самые одаренные в государстве люди, способные на очень решительные поступки, даже на тиранический захват власти. Именно в этом и усматривалась их опасность.

Изгнанный остракизмом не лишался своего имущества, не терял и прав гражданина. В его общественной деятельности наступал лишь своеобразный 10-летний таймаут. Обычно такие изгнанники селились где-нибудь по соседству либо же отправлялись в дальние путешествия.

Фемистокл остановился в Аргосе, быть может, не подозревая, что самое страшное для него – еще впереди.

Консерваторы, возглавляемые Алкмеонидами и Филаидами, которые добились изгнания Фемистокла, между тем не дремали. Заговорщики не могли успокоиться, пока изгнанник находится где-то рядом. Поспособствовало им также дело спартанского полководца Павсания, победителя при Платеях. Заменив царя Леонида, погибшего при Фермопилах, будучи лично человеком грубым, высокомерным, – Павсаний еще больше, нежели Фемистокл, возгордился своими заслугами. К тому же Павсания обличили в переговорах с персидским царем, которые угрожали свободе всей Эллады. В итоге он был живьем замурован в храме, где попытался найти для себя спасение.

И вот тогда-то раскрылись прочие обстоятельства, бросавшие тень на Фемистокла-афинянина. На него обрушились прежние враги, объединившиеся теперь с ненавидевшими его афинянами и даже спартанцами, радикально расправившимися со своим Павсанием. Убежденные сторонники олигархического строя, спартанцы не могли простить Фемистоклу строительство Длинных стен, которые усиливали неприступность, а, следственно, и независимость демократических Афин.

Фемистокл отвергал обвинения в измене, но у него не было возможности лично выступить с речью в народном собрании. Он оправдывался в письмах, утверждая, что ни от кого никогда не зависел, зато постоянно стремился к власти, доказательством чего и является это нынешнее его изгнание.

Народное собрание все же поверило ложному обвинению. Фемистокла велено было схватить и привести в суд. Казалось бы, у изгнанника появилась возможность незамедлительно оправдаться, да не тут-то было. Чем тогда руководствовался он – теперь трудно сказать. Но Фемистокл бежал из Аргоса.

Вначале он оказался на острове Керкира, затерянном в Ионическом море, затем перебрался в Эпир. Рисковал обращаться даже к тем из правителей, с которыми когда-то общался не лучшим образом. Какое-то время спустя, уже со всем своим семейством, что свидетельствовало о величайшей серьезности его намерений, Фемистокл очутился в городе Пидна, на берегу Фракийского моря. Нам теперь трудно вообразить, чт? творилось в мыслях великого человека, оказавшегося между двух огней. Очевидно, ему было ведомо, что в Афинах, где недавно, помимо всего, на него смотрели все-таки как на бога, где соотечественники рукоплескали его маске-подобию на театральных подмостках, – теперь его ожидает смертный приговор. С другой стороны, Фемистоклу было известно, что персидский царь обещает за его голову награду в 200 талантов!

Как бы там ни было, Фемистокл решил перебраться в Малую Азию, то ли надеясь на б?льшую объективность царских судей, то ли чувствуя, что вина его перед персами уступает обвинениям со стороны многочисленных греческих недругов.

В сопровождении горстки рабов, прихватив совсем незначительный скарб, стараясь ни словом не выдавать себя, Фемистокл навсегда, оказалось, отплыл из пределов Европы. Буря погнала судно к югу, мимо острова Эвбея, к острову Наксосу, на ту пору как раз осаждаемому афинянами. Создавалось впечатление, что от изгнанника совсем отвернулись боги. С большими трудами ему удалось заставить судовладельца взять курс на малоазийский берег. Судно пристало к берегу в городе Кимы.

Однако и это еще не означало спасения. В Кимах проведали, кто туда прибыл. Обещанные царские таланты были у всех на слуху. Они будоражили воображение. Фемистоклу пришлось спасаться бегством в город Эги, населенный греками-этолийцами. Он рассчитывал на помощь приятеля Никогена, богатейшего жителя тех краев. Но что могло означать для Персии покровительство любого человека? Гарантию безопасности обеспечивал там лишь великий царь. К тому же речь в данном случае велась об изгнаннике, обреченном на смерть у себя на родине и считавшемся заклятым врагом всех персов.

Вот тут-то Фемистоклу и пришли на память театральные представления в афинском театре Диониса, где один человек изображал другого. Вот тут-то ему, как некогда тирану Писистрату, и вспомнилось замечательное искусство перевоплощения…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.