Леа Пильд (Тарту) Гейне в литературном диалоге К. Случевского и Вл. Соловьева

Леа Пильд (Тарту) Гейне в литературном диалоге К. Случевского и Вл. Соловьева

В 1859 г. в 73-м номере журнала «Иллюстрация» было опубликовано сочинение начинающего стихотворца Константина Случевского «Памяти Гейне», явившееся запоздалым откликом на смерть немецкого поэта (Гейне умер в 1856 г.).

Текст Случевского создан по мотивам стихотворения Гейне «Боги Греции» (цикл «Северное море», 1827) и написан безрифменным пятистопным дактилем; на уровне сюжета он воспроизводит гейневское ироническое отношение к утратившим свое былое величие олимпийцам, однако концовка стихотворения, по-видимому, претендует на вполне индивидуальное концептуальное обобщение: поэтическое описание отношения Гейне к красоте. В последней части стихотворения появляется печальная и тоскующая богиня любви и красоты Афродита, которую герой стихотворения, одержимый земной страстью, призывает на землю, где нет состарившихся олимпийцев и где Афродита, как ему кажется, обретет полноценное бытие. Однако прекрасная женщина не обращает на героя внимания, на заре она оживляет мертвых богов и исчезает вместе с ними в небесном пространстве. Подчеркнем три характерных поворота в лирическом сюжете стихотворения: лирический субъект не сомневается, что подлинная сфера существования Афродиты – земная реальность; он поначалу уверен, что Афродита подвластна волевому вмешательству простого смертного в ее жизнь; все попытки героя стихотворения призвать Афродиту на землю – тщетны.

Следующая (окончательная) редакция этого стихотворения появляется в печати в 1890 г. [Случевский 1890, 210—214]. Когда эта редакция была создана, нам пока неизвестно. Случевский меняет заглавие стихотворения: теперь оно называется «Мертвые боги». Таким образом, явная отсылка к поэтическому миру Гейне исчезает. Стихотворение подвергается переработке; особенно это касается последней части, где речь идет о прекрасной и живой спутнице мертвых богов, которая лишена имени и из Афродиты превращается в Красоту: «Кто ты, прекрасная? О, отвечай поскорее! / Ты, Афродита, Астарта? Те обе – старухи, / Смяты страстями, бледны, безволосы, беззубы… / Где им старухам! Скажи мне, зачем ты печальна <…> Ты красота! Ты одна в сонме мертвых живая, / Обликом дивным понятна; без имени правда!» [Случевский 2004, 170].

Упомянутые нами выше три характерных поворота лирического сюжета в новой редакции сохраняются (все они касаются мыслей и поведения лирического субъекта: герой считает, что место Красоты – на земле, а не на небе – среди мертвых богов; он делает попытку призвать Красоту на землю; попытка не удается). В окончательной редакции меняются характеристики героини стихотворения: Красота оказывается пребывающей и в земном, и небесном мирах, но она по-прежнему неподвластна волеизъявлению героя стихотворения: «Дрогнула тень, и забегали полосы света; / Тихо качнулись и тронулись белые лики, / Их бессердечные груди мгновенно зарделись; / Глянула краска на бледных, изношенных лицах, / Стали слоиться, твой девственный лик сокрушая, / Приняли быстро в себя, отпустить не решившись! // Ты же, прекрасная, скрывшись из глаз, не исчезла – / Пала на землю пылающей ярко росою, / В каждой росинке тревожно дрожишь ты и млеешь, / Чуткому чувству понятна, без имени, правда, / Вечно присуща и все-таки неуловима…» [Там же, 171].

Почему Афродита в окончательной редакции превращена в Красоту и отчего имя Гейне убрано Случевским из заглавия – на эти вопросы можно ответить лишь предположительно. Одна из предлагаемых нами версий: возможно, в поле внимания Случевского в 1889 г. оказался перевод из Гейне Вл. Соловьева «Ночное плавание. Из „ Романцеро “», который был опубликован в «Вестнике Европы» за 1889 г. [Cоловьев 1889, 581]. Этот текст по своему концептуальному замыслу довольно близок «Мертвым богам» Случевского.

Герой стихотворения Соловьева называет себя Спасителем Красоты. Как показал Николай Всеволодович Котрелев в недавней работе, Вл. Соловьев существенно трансформирует первоисточник, устраняя двусмысленность, заданную автором в интерпретации женского образа стихотворения «N?chtliche Fahrt» (Sch?ncheit у Гейне может быть переведено и как «красавица», и как «красота») [Котрелев, 151—175]. Соловьев выбирает последний вариант, приближая тем самым перевод не к первоисточнику, а к собственному мифу о Вечной Женственности. Случевский мог обратить внимание на тот элемент лирического сюжета в соловьевском тексте, который присутствовал в его стихотворении «Памяти Гейне» 1859 г.: герой стихотворения делает попытку спасти страдающую Афродиту (в окончательном варианте – Красоту) (ср. у Соловьева: «В неволе, в тяжелых цепях Красота, / Но час избавленья пробил. / Страдалица, слушай: люблю я тебя, / Люблю и от века любил. // Любовью нездешней люблю я тебя, / Тебе я свободу принес, / Свободу от зла, от позора и мук, / Свободу от крови и слез») [Соловьев 1974, 181].

Однако Спасение Красоты в «Мертвых богах» заключает в себе смысл, противоположный концепции стихотворения Соловьева. Лирический герой Соловьева любит «Страдалицу» «нездешней любовью» и спасает ее от зла «земной стихии», герой Случевского, наоборот, стремится оградить Красоту от стихии небесной – умерших богов – и свести ее на землю. Принципиально важной и отчетливо антисоловьевской является концовка стихотворения Случевского: красота неуловима – то есть человек не всегда способен определить ее природу, ее сущность и не может воздействовать на ее проявления. Подобная трактовка природы Прекрасного, как представляется, отсылает не только к интерпретации Красоты в поэтической системе Гейне, но и к русской рецепции поэзии Гейне. На особый (мало соответствующий оригиналу) характер трактовки Гейне у русских поэтов обратил внимание уже Аполлон Григорьев. В своей статье «Гейнрих Гейне» (1859) он приводит текст стихотворения Аполлона Майкова (неутомимого переводчика Гейне), где в иносказательной форме говорится о том, как ускользает суть поэтического мира Гейне от его русских переводчиков: «Давно его мелькает тень / В садах поэзии родимой, / Как в роще трепетный олень, / Врагом невидимым гонимый. // И скачем мы за ним толпой, / Коней ретивых утомляя, / Звеня уздечкою стальной, / И криком воздух оглашая. // Олень бежит по ребрам гор, / И с гор кидается стрелою / В туманы дремлющих озер, / Осеребренные луною. // И мы стоим у берегов / В туманах замки, песен звуки / И благовоние цветов, / И хохот полный адской муки!» [Григорьев, 22—23]. Персонификация поэзии Гейне в образе неуловимого оленя не могла не быть близка Случевскому. Почти не вызывает сомнений и знакомство Случевского с названным опусом А. Григорьева – одного из главных литературных наставников поэта.

Вернемся к «соловьевскому» сюжету. В 1895 г. Соловьев по заказу Академии наук пишет рецензию на книгу Случевского «Исторические картинки. Разные рассказы» (сборник был представлен автором на соискание Пушкинской премии), в которой подробно анализирует только три произведения. Одно их них – фантастический рассказ Случевского «Фекла», в котором одним из главных персонажей является «душа-вавилонянка», спасающая от земных страданий карельскую крестьянку Феклу, непостижимым образом сохранившую высокую духовность своих далеких предков и являющуюся носительницей идеи женственности. Чтобы оградить Феклу от побоев пьяного и потерявшего человеческий облик мужа, «душа-вавилонянка» лишает ее жизни. В данном случае вполне узнаваемым оказывается уже знакомый нам по стихотворению Случевского и соловьевскому переводу из Гейне мотив спасения красоты (в рассказе – героини, воплощающей идею женственности). Финал этого сочинения опять находится в противоречии с основным кругом идей философской системы и лирики Соловьева (Случевский считает, что проявления красоты в человеческом мире не подчиняются какой-либо четкой закономерности). Соловьев-рецензент, говоря о рассказе «Фекла», настроен крайне критично, он упрекает Случевского во множестве анахронизмов, обусловленных недостаточной эрудицией автора. Однако рецензент не вступает с автором в сущностную полемику, по-видимому считая, что для этого автор рецензируемой книги поверхностно образован и неглубок. В этой же рецензии (правда, при характеристике другого рассказа Случевского) появляется прямая отсылка к поэзии Гейне: «Очень поэтичен рассказ «Два тура вальса – две елки» – на известный мотив о невысказанных чувствах. Sie liebten sich beide doch keiner wollt es dem andern gestehen» [Соловьев 1991, 585]. Именно в этом рассказе Случевский развивает тезис о неуловимой красоте любовного чувства и о неуловимости самого чувства: «Возникают иногда некоторые отношения мужчины к женщине, которые так призрачны, так неуловимо воздушны, что их даже клевета не замечает… <…> А между тем две самостоятельные жизни человеческие и все, что подле них, находятся в томительной зависимости от своеобразных, неуловимых отношений, от этого ничем не сказывающегося, не имеющего воплощения бытия» [Случевский 1898, 14]. После написания этой рецензии, за которую Соловьев был удостоен золотой Пушкинской медали, между Соловьевым и Случевским происходит сближение. В нем заинтересованы обе стороны, на причинах этой заинтересованности мы здесь подробно останавливаться не будем.

В 1897 г. в печати появляется рецензия Соловьева на четыре поэтических сборника Случевского, озаглавленная автором «Импрессионизм мысли». Повествование строится здесь на развитии целого ряда метафор, связанных с семантикой неуловимого как незаконченного, недооформленного, недодуманного в поэзии самого Случевского: «Схватывая на лету всевозможные впечатления и ощущения и немедленно обобщая их в форме рефлексии, мысль поэта не останавливается на предварительной эстетической оценке этих впечатлений <…> отсюда чрезвычайная неровность и случайность его произведений…» [Соловьев 1991, 542]. Большая часть стихотворений, которые оказываются в поле внимание рецензента, – это стихи о «фиалках», «незабудках», «лилиях», «блестках», «слезах», превращающихся в «снежинки», – произведения, которые отнюдь не составляют большинства в поэзии Случевского (ср., например: «А вот еще лучше в том же роде другая цветочно-любовная импрессия» [Там же, 545]). Имя Гейне не названо, но отбор текстов для анализа, метафоры и образы Соловьева отсылают к многочисленным рецензиям и статьям о Гейне, в которых метафорика часто почти дословно совпадает с соловьевской. (Ср., например, у Писарева: «…образы, высказывания, слезливые шутки, насмешливые вздохи, притворные слезы <…> мелькают и кружатся перед глазами, как снежинки во время метели…»; «Каждое произведение Гейне не что иное, как цепь причудливых арабесков или гирлянда фантастических цветов , очень ярких, очень пестрых, очень разнообразных, но набросанных неизвестно для чего…» [Писарев, 129]. Или у Анненского, подводившего в статьях «Генрих Гейне и мы» (1856—1906) и «Гейне прикованный» (1907) итоги русской рецепции Гейне: «Однообразие некоторых гейневских символов, насыщенную цветочность его поэзии… – эти розы, лилии, фиалки, сосны и пальмы, ели, соловьев, шиповники – все это критика отмечала не раз» [Анненский, 403]).

Скрытый пласт в рецензии Соловьева, как бы намекающий на Гейне, можно рассматривать как своеобразный ответ Соловьева Случевскому на вопрос о том, что такое, с его точки зрения, «неуловимая» красота в искусстве. Это образы из поэзии Случевского, символизирующие эфемерность и недолговечность, подобные его фрагментарной, несформировавшейся поэтической картине мира. Не бывает неуловимой красоты, есть только несовершенные, не цельные («субъективные», по Соловьеву) поэты, подобные Гейне и Случевскому.

Примечательно, что именно после публикации «Импрессионизма мысли» у Случевского появляется целый ряд сочинений, навеянных стихами и обликом Гейне. Например, в 1899 г. в «Русской мысли» напечатано стихотворение «Помню, как-то раз мне снился Генрих Гейне на балу…», где Гейне предстает главным персонажем. Повышенное внимание к личности и поэзии Гейне отчасти, конечно, объяснимо памятной датой (в 1897 г. отмечалось 100-летие со дня его рождения). К этому событию были приурочены многочисленные рецензии и статьи в русской периодике. Сам факт юбилея, безусловно, побуждал литераторов к повторному обращению к текстам Гейне. Тем не менее есть основания говорить о конкретной соотнесенности в восприятии Случевского имен Гейне и Соловьева именно в конце 1890-х гг. В 1900 г. напечатано стихотворение «От горизонта поднимаясь…», вошедшее позже в состав цикла «Песни из Уголка»(1902): «От горизонта поднимаясь, / Гонима кверху ветерком, / Всплывает туча, вырастает / И воздвигается столбом. // Как бы листвою разветвляясь, / Сокрыв от глаз людских зенит, / Она чудовищною пальмой / Над морем блещущим висит. // В чем правда тут? Что несомненней: Игра ли света в облаках, /Иль облака иль волны моря, / Иль отблеск их в моих глазах? // И сам я в жизни что такое?… / Мне мнится: я один живу, / Весь мир – мое лишь сновиденье, / Моя же греза наяву!» [Случевский 2004, 260]. Стихотворение вполне определенно перекликается со следующим отрывком из «Чтений о Богочеловечестве» Вл. Соловьева, где автор объясняет разницу между объективными (существующими независимо от человека) и субъективными (зависящими от человеческого восприятия) явлениями: «…свет для научного мировоззрения есть только колебательное движение волн эфира. Но движение эфирных волн само по себе не есть то, что мы называем светом, – это есть только механическое движение и ничего более. Для того, чтобы оно стало светом, красками и цветом, необходимо, чтоб оно воздействовало на зрительный орган и, произведя в нем соответствующие изменения, возбудило так или иначе в чувствующем существе те ощущения, которые и называются светом <…> Если то, что мы видим, есть только наше представление, то из этого не следует, чтобы это представление не имело независимых от нас причин, которых мы не видим» [Соловьев 1994, 76]. В приведенном отрывке Соловьев выражает уверенность в том, что субъективное и объективное возможно разграничить. Случевский в стихотворении, процитированном выше, как раз уверен в обратном, обращаясь к хорошо известным в русской традиции гейневским образам («пальма» и «сновидение»). Лирический субъект стихотворения затрудняется ответить, что он видит (свою собственную грезу или нечто, существующее независимо от его сознания). Здесь речь идет, по сути дела, именно о том, на что обратил внимание Соловьев в своей рецензии, говоря о стихотворении Гейне «Sie liebten sich beide, doch keiner…». Случевский неоднократно в своем творчестве заводит разговор о «неуловимых» явлениях, которые невозможно отнести ни к субъективной, ни к объективной сферам, – невозможно в точности определить их природу. Такую трактовку природы явлений (в особенности – эстетических) Случевский в некоторых случаях возводит к Гейне. Соловьев обратил внимание на источник этой мысли Случевского, возможно, поэтому соловьевские образы объединяются в стихотворении «От горизонта поднимаясь…» с гейневскими. Следует, видимо, считать, что в последние годы жизни Вл. Соловьев, переживавший серьезный мировоззренческий кризис, довольно сочувственно относился к выстроенному на антитезах поэтическому миру Гейне. Близость Случевского Гейне, которая сначала вызвала у него критическое отношение, становилась с течением времени не только более понятной, но и вызывала симпатию. Подобно позднему романтику Гейне, поздний Соловьев, с одной стороны, уже сомневается в объективном существовании идеала, а с другой, – по-прежнему не верит, что можно противопоставить субъективное (в соловьевском понимании этого слова) творчество художника мировому хаосу (ср., например, его статью о Лермонтове 1899 г. [Соловьев 1990, 274—292], где характер дара русского поэта сравнивается с гейневским). Надпись на книге стихов Соловьева, которую он дарит Случевскому в 1898 г., гласит: «Несравненному поэту „неуловимого“ от искреннего ценителя». Судя по характеру этой надписи, облик Случевского-поэта приобрел к этому времени в сознании Соловьева некоторую цельность. Действительно именно во второй половине 1890-х гг. происходит формирование образа поэта у Случевского. Одно из программных его стихотворений – «Из моих печалей скромных…» (1898) провозглашает идею «некрасивых» истоков поэтического творчества. Во второй половине ХIX в. эта идея была довольно подробно развита в поэзии Некрасова (поэта для Случевского очень важного). Однако стихотворение имеет другой источник, а именно – «Aus meiner Tr?nen spriessen…» из цикла «Lyrische Intermezzo» – «Лирическое интермеццо» (1822—1823) Гейне: «Aus meiner Tr?nen spriessen / Viel bl?hende Blumen hervor, / Und meine Seufzer werden / Ein Nachtigallenchor» [Heine, 35]. (Ср. у Случевского: «Из моих печалей скромных, / Не пышны, не высоки, / Вы непрошены растете, / Песен пестрые цветки. // Ты в спокойную минуту / На любой взгляни цветок… / Посмотри – в нем много правды! / Он без слез взрасти не мог…» [Случевский 2004, 267].) Заметим, что обращение к Гейне в подчеркнуто программном стихотворении могло указывать и на вполне сознательное размежевание Случевского с русскими декадентами, чья эстетическая программа также включала в себя тезис о «некрасивой» красоте, восходящий в их собственной трактовке не к Гейне, а преимущественно к французскому символизму и его предшественнику – Бодлеру.