И снова живу

И снова живу

Мы улетали из Петербурга ранним рейсом. К пяти утра к гостинице «Прибалтийская» минута в минуту подкатил «Икарус», и седой шофер пригласил в салон. И вот мы мчимся по пустынному городу – под вздохи уходящей ночи, навстречу рассвету: кто пыхтит, разбираясь с пакетами, сумками, кто, плюхнувшись в мягкое кресло, уже храпит, а я, простуженный до костей, глотаю аспирин и смотрю воспаленными глазами на бегущий за окном многоликий, земной и мифический город.

Было предзимье, и в эту пору град Петров походил на зашнурованного лейб-гвардейца, застывшего на плацу во время высочайшего смотра: красивого, строгого, стянувшего ремнями и кирасами свои бурные страсти и привычки. А хорош!

Я любовался четкими силуэтами соборов и дворцов, черным кружевом голых садов, а когда проезжали Биржевый мост через Малую Невку, не сдержался и подумал вслух:

– Господи! Ради этой красоты стоит прилететь сюда и заболеть.

Салон молчал, а Борис Андреевич – так звали нашего водителя – убрал скорость и, искоса взглянув в мою сторону, спросил:

– А хотите, я вам покажу еще одно диво?

– Хотим, хотим, – дружно закивали неспавшие, и автобус, сделав крутой поворот направо, рванулся вперед, рассекая желтым светом лиловую мглу.

На бывшей окраине старого Петербурга, там, где сегодня проходит улица Николая Гастелло, автобус остановился, и шофер кивнул налево:

– Глядите!

Но мы ничего, кроме темнеющего строения, не видели и решили выйти, а когда подошли ближе, ахнули и перекрестились: в слабой подсветке фонарей на фоне серого неба блистала, как невеста в подвенечном платье, церковка! Не знаю, была ли она архитектурным шедевром, но помню заливший меня высокий восторг. Не посетуйте за красное словцо: не памятник культовой архитектуры был перед нами, а душа, устремившаяся к небесам.

Присмотревшись, увидели ухоженное старинное кладбище и бывший дом военных инвалидов, построенный после звонкого 1812 года командиром лейб-гусарского полка для своих раненых солдат и офицеров. Когда герои оклемались, то сами спроектировали и сами на свои средства сотворили поразившее нас диво, воплотившее устремленность земного мученика к Богу.

Потрясенный, я подошел к Борису Андреевичу, крепко пожал ему руку и заглянул в глаза. Боже мой, сколько неизбывной тоски, затаенного горя глянуло на меня из этих окон души! А он, отвечая взаимностью, глухо признался:

– Когда мне жизнь перекрывает кислород, спешу к ней, – кивнул на церковку. – Постою, помолюсь и снова начинаю жить.

Через час мы были в высоком, сияющем поднебесье. Я смотрел в иллюминатор на сверкающее море облаков, и виделось: летящие души и глаза, умоляющие о высшей милости – жить и справиться с горем.