Театральная условность в изобразительном решении фильмов «Анна Каренина» Джо Райта и «Догвилль» Ларса фон Триера

Елисеева Е.А. (ВГИК, Москва)

И.П. Никитина, изучая категорию пространства, делает вывод о том, что «художественное пространство универсально и относится ко всем видам искусства»[5]. «Художественное пространство можно определить как интегральную характеристику произведения искусства, сообщающую ему определенное внутреннее единство и завершенность и, в конечном счете, обеспечивающую придание ему характера эстетического явления»[6].

Я хочу рассмотреть, как это наблюдение работает, и проанализировать решение изобразительного ряда фильмов «Анна Каренина» Джо Райта[7] и «Догвилль» Ларса фон Триера[8], так как авторы (режиссер-оператор-художник) этих картин выбрали условно-театральный принцип решения художественного пространства в своих картинах, что является весьма редким явлением в игровом кинематографе.

Изобразительный ряд фильма «Анна Каренина» Д. Райта во многом напоминает театральную постановку. Собственно действие начинается с того, что мы видим театральную сцену и поднимающийся занавес. Слышны звуки настраиваемых инструментов из невидимой оркестровой ямы. На открывшейся сцене мы видим рисованный задник. На этой сцене мы будем видеть разные действия. Сначала брадобрей с жестами тореадора бреет человека в халате, полулежащего в кресле. Потом дети вереницей подходят к маме, и мы видим плоскостное изображение в стилистике старинных открыток.

Новая сцена – новый занавес. Рампа с керосиновыми лампами. И новый задник. Даже страдания Каренина переданы через сцену, когда он садится в кресло рядом с горящей рампой и обращает вопрос в темный зал: «Чем я заслужил все это?»…

Во многих сценах присутствует задник с графическим изображением Кремля (это – адрес действия, как и цифры 1873, которые должны уточнить время).

Авторы последовательно выдерживают выбранную условную стилистику. В одной сцене мы видим игрушечную железную дорогу: паровоз едет среди заснеженных холмов. Мы читаем: пейзажи зимней России, по которой едет поезд, в купе которого едет графиня Вронская.

Великолепно решена сцена в учреждении, где работают чиновники. Ряды столов, стульев, спин, взлетающие листы бумаги и стучащие по ним печати. Взмахи рук чиновников, опускающие печати на очередной лист бумаги, подобны балетным движениям. Жизнь чиновничьей бюрократии представлена почти как мюзикл. Да и при перемене декораций, к которой дается сигнал свистком, в чиновничьей комнате появляются музыканты с духовыми инструментами. Двигаясь, актеры-чиновники переодеваются в официантов, и мы уже в «Англетере». Здесь видно, как театральная условность, выбранная авторами фильма формой рассказа, подчеркивается и введением хореографических эпизодов. Даже нетанцевальные эпизоды были поставлены хореографом[9].

Заканчивается эпизод – служащий подметает пол в зрительном зале. Своеобразно ведет себя и камера. Во время сцены мы видим статичные крупные планы. И лишь при переходе к следующему эпизоду камера оживает и начинает двигаться, как бы отбивая одну сцену от другой. Весь фильм словно разделен на эпизоды, разграничиваемые различными изобразительными приемами.

В фильме использовано огромное пространство театрального закулисья. Лестницы, колосники, переходы, веревки. Это и декорация для ряда сцен, и смысловая метафора изобразительности некоторых объектов.

В гримерной молодую, изящную женщину (Анну) одевают, украшают к выходу.

Бурлит жизнь и за кулисами: декорации готовят к следующим сценам спектакля, их переносят, снуют персонажи. Закулисье грязное, плебейское. И обитатели его – марионетки. Когда надо, застыли. Когда надо, их приведут в действие с помощью многочисленных канатов.

Тут и жилище брата Левина (подразумевается какой-то чердак) с подругой, внешностью напоминающей то ли цыганку, то ли испанку, то ли латиноамериканку.

В рамках театрально-кинематографической условности решена весьма трудная задача: соединение интерьера и натуры. Открывается дверь из условного закулисья, и мы попадаем на железнодорожный вокзал. Поезд. Колеса. Черный, как в нефти, рабочий, проверяющий колеса. Кровавое месиво… Этот образ: колеса, поршень, искры повторятся в фильме несколько раз. Этот ужас- ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ! Предупреждение о том, что бывает, если супруги изменяют друг другу. Надо сказать, что в интернете после названия фильма «Анна Каренина» значится рубрика «цикл», где уточняется: «фильмы про измену»[10], и это точно отражает драматургическую задачу, которую ставили перед собой авторы английского фильма.

И эпизод со скачками решен, как декорация манежа, в котором проходят скачки.

Театр. Кресла со сплетничающими дамами, взмахи вееров. Фейерверки на сцене. Сдвигается потолок – и там видны всполохи уже в настоящем небе.

Еще в одной сцене: раздвигаются ворота – открывается натура. Перед нами дом Левина, явившийся английскому художнику не как традиционная русская провинциальная усадьба, а как северный деревянный дом зажиточного хозяина. Также наивна в фильме и трактовка образа Левина. По версии авторов фильма, он – зажиточный крестьянин северной русской деревни, с крепким двухэтажным бревенчатым домом, с мечтами о любви с Кити в стоге сена в утреннем тумане. И очаровательная сцена в романе Л.Н. Толстого – угадывания слов Левиным и Кити (объяснение в любви) – в фильме решена как составление слов из кубиков. Она становится конкретно материальной, а не любовно- эфемерной, как в первоисточнике.

Вместе с тем очень эстетично решена сцена привода Левиным Кити в свой дом. Выбран момент рождественских праздников, и бревенчато-коричневый дом украшен белыми гирляндами, вырезанными вручную (к слову, слишком белыми, с современным оттенком белого, что не соответствует эпохе). А в сенях опять мы видим больного брата со своей женой: то ли индианкой, то ли цыганкой. В этом помещении: печка, шкуры, зеленые яблоки. Странное сочетание предметов для быта русского барина…

В одном эпизоде мы в московском доме Вронского. Стены обиты штофом холодного голубого цвета. А в зеркале видно отражение обледеневшего поезда, с клубами пара. Колеса, поршень, искры…. ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ.

Кабинет Каренина. Темная комната в коричневых тонах с письменным столом. Рядом – спальня Анны и Каренина: черный мрамор, массивные колонны с золотыми окантовками, больше похожая на склеп.

Дом брата Вронского. Его супруга возлежит на полу на ковре, уставленном подносами с экзотическими сосудами и угощениями.

Кабаре решено в стиле картин Тулуз-Лотрека. Свет, юбки. На первом плане – хрустальные рюмки, тарелки.

Даже натура: игра с сыном в прятки между высоких темно-зеленых кустов «живого лабиринта» снята как павильонная декорация. (Кстати, живая изгородь снята в особняке времен Якова I на территории Хэтфилд Хауса в Хартфордшире).

Кино без «чистой» натуры не обошлось, но ее немного: катание на льду, покос, охота.

«Конкретное решение проблемы пространства налагает отпечаток на все используемые художником изобразительные средства и представляет собой один из характерных признаков художественного стиля»[11], – считает И.П. Никитина.

Дом Облонских решен как реквизиторский склад. В нем огромное количество вещей, ваз, часов, ламп. Стеллажи с вещами, мягкая мебель. На стенах развешены иконы. На столе – чай в подстаканниках. Перед нами – умышленно неправильная трактовка этикета жизни русской аристократии. В английском фильме, как это ни парадоксально, нет понимания условий жизни русского высшего света. Это дает основание думать, что подобное изобразительное решение осознанное. Кинематографисты Великобритании, уклад жизни которой подразумевает почтение и следование традициям (пусть даже несколько нелепым в современной жизни), «не подозревают» их в жизни другой страны. Внутри склада – «дома Облонских» стоит макет церкви в разрезе, как маленькая декорация для детей, эдакий детский дом.

Кусочки письма Анны превращаются в снег…

Анна больна, и ее разметавшиеся волосы напоминают голову Медузы Горгоны…

Анне плохо, она отдергивает шторы, и мы оказываемся в купе поезда…

Следует отметить, что образы персонажей показаны весьма современно. К примеру, Каренин – это замкнутый интеллигент в очках с металлической оправой. Он больше напоминает разночинца, ученого, а не вельможу. Анна – современная девица с кривой ухмылкой, обнажающей остренькие зубки. Вронский, каким он показан в фильме, скорее, симпатичный повеса, нежели офицер- аристократ.

Условность присутствует в решении костюмов и причесок, их нельзя назвать историческими. Они, скорее, обозначают эпоху, символизируют состояние героев. Актеры по своему облику современны и неглубоки. В дамских платьях много тюля, но нет изящества и богатства. К примеру, когда Анна приходит навестить сына, ее лицо закрывает вуаль с рисунком, напоминающим паутину.

Вал. Танцуют иностранные гости, среди них есть гости со смуглыми лицами (читай: иностранцы, не русские), есть даже афроамериканец (дань современной политкорректности).

Вронский в белом. Анна в черном. Они двигаются в танце, и вокруг них все замирает. Они, вообще, танцуют одни в пустом зале. Лишь позже в зал начинают возвращаться другие пары, которые периодически замирают вокруг Анны и Вронского.

Потом мы замечаем, что зал старый, с облезшими стенами. Это не великосветский бал- это сцена из спектакля, который мы смотрим в старом театре…

В опере Анна вся в белом. И все смотрят на нее: белая ворона…

Серьезное намерение передать смысл романа Л.Н. Толстого оборачивается задачей бегло, пунктирно коснуться его содержания. Ну и, конечно, предупреждением о последствиях супружеской измены.

В финале едет поезд. Анна бросается под поезд. Оборачивается Вронский.

Цена измены.

В фильме выпадает из характеристики состояния Анны ситуация с новорожденной дочерью. В середине фильма линия дочери сходит на нет, и лишь в финале мы увидим, что Каренин, в покое и счастии, сидит в кресле с книгой, а перед ним на цветущем лугу резвятся дети: сын Сережа и маленькая Аня.

Мы видим зрительный зал и сцену в зеленой траве с белыми корзинками легких белых соцветий. И над ними – голубое небо в воздушных белых облаках.

Вместе с тем, в фильме есть напряжение, вызванное не только сюжетом, но и драматургией изобразительного ряда, колористической гаммы, отдельных цветовых решений довольно темного тона. Некими художественными решениями авторам удается добиться поставленной ими цели. Их мысль о греховности измены, о серьезной ответственности за свое поведение не только перед другими людьми, но прежде всего перед собой, читается и имеет эмоциональное воздействие на зрителя. Пусть и не сравнимое с мощью великого литературного произведения.

Рассуждая о театральной условности в кино, можно вспомнить суждения Адр. Пиотровского: «В театре – [пространство] – крупнейший, едва ли не основной композиционный фактор. Между тем из материала и технических законов кино подобная роль ни в малой мере не вытекает. В кино “пространство” не есть что-либо постоянное или реально данное. Оно динамизировано, оно взорвано, оно пущено в движение. Динамизирован и сам зритель, волею монтажа сорванный с места, получающий возможность оглядеть любое поле действия с различнейших сторон. Для кинозрителя “пространство” не служит уже более привычной ассоциацией для тех или иных сюжетных кусков. Оно перестает быть опорой драматической композиции. Оно превращено в натурный кусок и на равных правах с “вещами”, на равных правах с “людьми” входит как материал в композицию фильма. Оно подчинено чередованию крупных и общих планов, оно еще в большей степени, чем “время”, становится “функцией монтажа”. В кино поэтому не нужна концентрация действия в пространственные (не эмоциональные, о которых дальше) узлы»[12].

Эти наблюдения Адр. Пиотровского находят свое отражение и при взгляде на изобразительный ряд фильма «Догвилль» – одного из немногих примеров условно-театрального решения пространства фильма.

Облик городка «Догвилль» придуман авторами как план, чертеж, схема, указывающая на месторасположение дороги, церкви, частных домов, садика с кустами крыжовника, старой шахты. Зеленый цвет пола павильона размечен линиями, а вокруг – молочно-белое пространство – воздух. Изобразительное решение домов разных героев настолько условно, что их «содержимое» обозначено только отдельными элементами. Церковь – частью дощатой стены и скамьи; заброшенная шахта – это ряд П-образных деревянных перекладин с надписью DICTUM АС FACTUM. (Это выражение СКАЗАНО И СДЕЛАНО станет ироничным символом происходящего в Догвилле). Дом Эдисонов: это бюро, столик, два стула, чайник, чашка. Горы: кусок стены с имитацией горных фактур. Стен нет. Несуществующие двери «открываются» движениями актеров и звуками. Почти пантомима. Что может быть условно-театральнее?

Один из местных жителей, Томас Эдисон-младший, считает себя писателем и мнит миссионером.

Герой сидит на лавке (на ней подписано: «The old lady’s bench» (Скамейка старой леди)) и мечтает. А за его спиной люди что-то делают в своих домах. Они ухаживают за больной девочкой или кустами крыжовника, занимаются грузоперевозками, яблоневым садом или крошечным магазинчиком. Но в целом жизнь этих людей как бы замерла. В ней нет ни значительных событий, ни смысла.

Лай собаки Моисея: в городке появился кто-то чужой. Это – очаровательная девушка по имени Грейс. Томас Эдисон-младший, привлекательный рыжеволосый молодой человек, играющий в писателя и одновременно в проповедника, декларирует сочувствие к появившейся в городе прекрасной беглянке. Грейс преследуют гангстеры, и Томас Эдисон-младший собирает жителей городка, чтобы решить, может ли девушка укрыться в их городе. Горожане решают приютить ее с тремя неделями испытательного срока. Конечно, с условием, что девушка отработает горожанам их отзывчивость.

Мы видим, как испуганная молодая женщина в элегантном костюме с лисьим воротником превращается в бедно одетую женщину в простом платье и чулках, убогой кофте. Она приобретает то же лицо, что и все жители городка, но она не становится одной из них. Жители городка, возможно, впервые в своей жизни осознали себя не в роли угнетаемых, а в роли вершителей чьей-то судьбы. И вот тут-то тихие, забитые жители городка показывают сначала свои зубы, а потом и страшный оскал того, что называется не человеческим обществом, а стадом.

Мы постепенно знакомимся с жизнью обитателей городка, и видим, как Грейс добросовестно и тяжко отрабатывает тайну своего проживания в этом городке. Она помогает в уходе за больными, обрабатывает крыжовник, делает с детьми уроки, а с умственно отсталой Мартой пытается играть на органе, стремится поддержать духовно мужчину, многодетного отца, уставшего от своего каждодневного труда. И делает ту работу, которую можно бы и не делать. Кроме всего, у Грейс есть умение забывать все неприятное и талант смотреть вперед и только вперед.

И что же она получает за свой честный труд? Чем ближе преследователи Грейс подбираются к городку, тем разнузданнее ведут себя его жители. Они все больше нагружают ее работой, все громче окрикивают, все больше ограничивают ее личную свободу. Из служанки всему городку она превращается в рабыню. Ее даже заковывают в ошейник с тяжеленным грузом, чтобы не сбежала. А потом и вовсе делают общей наложницей, к которой мужчины ходят, когда захотят. А Томас Эдисон-младший, признающийся Грейс в любви, постоянно ей лжет и предает. Помните: СКАЗАНО И СДЕЛАНО? Это высказывание понимается Томасом весьма своеобразно. Он говорит, что пытается ее понять. Вот соседка Лиз проста и понятна. А Грейс…

И тут в Догвилль вновь приезжает черный кадиллак. Отец Грейс нашел ее. В Америке времен сухого закона предводитель одной из гангстерских группировок хочет передать дочери свои дела. А она отказывается. Но пережитое в Догвилле меняет взгляды гордой и высокомерной девицы. Отец говорит ей ключевую фразу: «Люди должны отвечать за свои поступки. Почему ты лишаешь их этой возможности?». Результатом пережитых унижений становится яростная жестокость. Она отдает приказ уничтожить Догвилль: жителей убить, а сам город сжечь. Что ж, теперь Грейс отказывается от безграничного милосердия и всепрощения. Пусть Догвилль ответит за то, что делал с ней целый год. И приходит к мысли, что власть – это не так уж и плохо. Она отдает команду наказать жителей городка. Всех, кроме собаки, у которой она год назад украла кость. Здесь уместно подумать о названии фильма: Догвилль – в переводе с английского – «собачья деревня». Потому что, кроме собаки в этом городке величиной с деревню, людей нет.

Высокий уровень нравственности Грейс оборачивается возможностью быть безгранично жестокой. Толпа так долго измывалась над ней, что она изменилась. Она сама убьет Тома. Он был ближе всех. Она любила его, он ее предавал и передавал на растерзание толпе. Предательство наказуемо…

Этот с виду спокойный городок оказывается скопищем скрытых амбиций, подавляемых страстей, неосуществленных желаний и равнодушия. Беднейший городок и его почти нищие обитатели погрязли в рутине существования и неверии в лучшие перемены. Самое красивое в этом городке – это название «Улица Вязов». Театральная условность решения предметно-пространственной среды картины состоит в том, что вязов никаких нет, как и малейшей одухотворенности в существовании его обитателей.

Художественный образ фильма, придуманный его авторами, – отсутствие стен – призван сделать понятным авторский замысел: они делают прозрачным то, что происходит ВНУТРИ людей. Театральная условность декорации фильма – это «очищенность» психологического исследования. Тема исследования многогранна: личность и толпа; доброта и черствость; смирение и вседозволенность. И есть ли границы человеческого терпения и доброты?..

Мы увидели притчу о границах человеческих чувств: любви, милосердия, преданности. Режиссер достигает невероятной психологической достоверности. И условия очищенного от «лишнего» мира играют огромную роль. Показывая внешне простой, схематичный мир, он показывает и «чистую» сущность людей, ту, что «в сухом остатке»). Прозрачна суть вещей. Имя Грейс означает грацию, милость, прощение. Если у нее и есть грех высокомерия в ее идеальном всепрощении, то и у милосердия есть свой предел…

Авторы данного фильма выбрали язык театральной условности, чтобы как можно доходчивее передать дух современной притчи о любви к людям.