Востоковедение и литературоведение

Предмет литературоведения лишь на первый взгляд достаточно очевиден – предполагается, что это собственно литература. Однако само содержание понятия «литература» уже отнюдь не столь очевидно. В сущности, термин «литература» при всей его обыденности нуждается в пояснениях, ведь еще Аристотель в начале своей «Поэтики» утверждал, что не существует общего термина, который бы объединял разные тексты в прозе и стихах.

В общем виде литература – это речевой акт или текстуальное явление, которое противопоставлено информативному сообщению, вопросу или обещанию. Следовательно, литература есть лишь то, что таковой считается в данной культуре и в данное время. Соответственно, обращаясь к материалу с позиций времени и позиций пространства, мы волей-неволей навязываем ему наши критерии литературности, производя отбор, принципы которого часто оказываются чужды самому материалу.

Современный смысл слова «литература» возник в Европе лишь немногим более двухсот лет назад. Собственно говоря, именно тогда же сформировались современные представления о том, что такое история, цивилизация, государство и культура. Отношение к литературному произведению как к порождению творческого воображения восходит к немецким романтикам конца XVIII в.102 До 1800 г., т. е. до появления книги Анны Луизы Жермены де Сталь (1766–1817) «О литературе, рассматриваемой в связи с общественными установлениями», термин «литература» в большинстве европейских языков означал «письменные труды» или «книжность», не только «эрудицию» или «начитанность». Ровно так же у многих народов, оказавшихся в орбите арабо-мусульманской культуры, для обозначения литературы используются производные от корня da’b, первоначально означавшему «путь», «привычка», «образ жизни», «следование достойному примеру, традиции».

Термин «литературоведение» в русском языке представляет собой кальку с немецкого (Literaturwissenschaft). В немецкий язык термин вошел с конца XIX в., в русском же появился лишь в конце 20-х гг. ХХ в. До этого в близком (но не тождественном!) значении использовался термин «литературная критика» или шире – «филология»103. Филология XIX в. стремилась исследовать культуру в целом, литература же была наиболее доступным свидетельством духа нации и времени, который лучше прочих чувствовали и сами же формировали гениальные писатели. К концу XIX в. сложились более дифференцированные связи:

– между языком и литературой, что стимулировало изучение систем стихосложения, генезиса и эволюции поэтических форм, жанров, изобразительных средств и приемов;

– между религиозно-философскими системами и литературой, что активизировало поиск разнообразных контекстуальных и интертекстуальных связей104;

– между внелитературным творчеством, прежде всего фольклором, и литературой.

Литературоведение, что очевидно, не обладает универсальной методологией и подходом, применимыми ко всем литературным явлениям. Литературоведение, скорее, совокупность различных форм знания о литературе, сосуществующих, по меткому выражению Антуана Компаньона, в неком «поле полемик»105. В этом поле научные парадигмы и презентирующие их школы не сменяют друг друга, а именно сосуществуют, взаимопроникая и образуя сложные синтетические формы знания. Большинство исследователей сходятся на том, что литературоведение – это научная дисциплина, включающая теорию литературы, историю литературы и литературную критику. Кроме того, в литературоведение входят и вспомогательные дисциплины: текстология/критика текста, палеография, дипломатика, атрибуция, библиография, историография и т. д. Литературоведческие школы, представляющие ту или иную парадигму в литературоведении, опираются на более или менее консенсусные теорию текста и методологию работы с литературными феноменами.

Традиционно любое литературоведческое исследование тяготеет к одной из двух моделей теории литературы. Одна из них исходит из того, что в произведении имеется некий смысл, который в той или иной степени понятен читателю/слушателю. Задача видится в том, чтобы раскрыть, какими средствами художественного выражения он был создан. Эта модель соотносится с поэтикой (в широком понимании). Другая модель литературоведческого исследования – можно назвать ее герменевтикой (истолкование, интерпретация) – исходит из того, что смысл произведения не есть раз и навсегда заданная данность, поскольку художественное произведение всегда выходит за рамки своего замысла, точнее, авторской интенции, которая включает как осознанное, так и непредумышленное, и в каждую эпоху означает что-то новое. Особенно это относится к «великим произведениям», которые, как предполагается, неисчерпаемы (потому и «великие»), т. е. каждое поколение считает их достойными прочтения, понимает их по-своему, а каждый читатель интерпретирует их через собственный опыт.

Поэтологическая парадигма была актуализирована в 50–60-е гг. ХХ в. структуралистскими трудами Парижской семиотической школы Р. Барта, А.-Ж. Греймаса, К. Бремона, Ж. Женета, Ц. Тодорова, К. Леви-Стросса и др. Фактически структурализм перенес в исследования литературы те идеи, которые были выработаны в отношении языка в структурной лингвистике. Литература рассматривалась как знаковая система, аналогичная по своей внутренней структуре языку. Следовательно, если литература структурирована как язык, то лингвистические методы анализа приложимы к исследованию литературы. Для отечественного литературоведения особое значение имели труды русских формалистов и представителей Московско-Тартуской школы. Особую популярность структурному методу в СССР придавала четкость и универсальность математизированной терминологии, что, якобы, освобождало литературоведение от субъективности и идеологической ангажированности.

В первые десятилетия ХХ в. под влиянием идей Эдмунда Гуссерля герменевтический подход обогатился феноменологической методологией. Именно в литературоведческой феноменологии возникает явление разнопарадигмальных подходов.

В начале XIX в. формируется социологическая парадигма в литературоведческих исследованиях О. Сен-Бёва, Ф. Шлейермахера, В. Дильтея, которая явилась реакцией на кризис как классической (аристотелевской) поэтики, так и романтической герменевтики. В конце ХХ – начале XXI в. социологическая парадигма актуализовалась в связи с кризисом постструктуралистской теории, ставящей под сомнение саму возможность адекватной интерпретации смысла произведения. Одним из следствий актуализации социологической парадигмы стал так называемый «антропологический поворот»106, который подразумевал смещение акцента с самоценной текстуальности на прагматику коммуникации. Главным становится именно человек как действующее лицо социума, но воспринимаемый не непосредственно (как в физической антропологии), а через его социальную активность, прежде всего через тексты. Современную культуру все чаще определяют как некий «текстовой ансамбль» переплетения знаковых систем, сложившийся на протяжении веков и закрепленный в социальных практиках. Язык – самая дифференцированная и структурированная из этих систем. Литература же – самый дифференцированный и структурированный модус использования языка. Этим и определяется роль литературоведения в культурной антропологии107. Конечно, существует опасность того, что литературоведение перестанет существовать как самостоятельная дисциплина, став вспомогательной дисциплиной для антропологии, социологии, истории и т. п., но и для… востоковедения.

Справедливости ради следует сказать, что само литературоведение, все более игнорируя эстетическое, настаивало на автономности своего предмета и на незаинтересованной позиции наблюдателя108. Восприняв слишком буквально метафору «культура как текст», литературоведение культивировало представление о литературе как «тексте культуры», что расширило само понимание текстуальности почти до бесконечности: от герметичных текстов с их четкими границами до так называемых нестрогих текстов109.

Практически все литературоведческие школы могут быть сведены к четырем парадигмам – поэтологической, герменевтической, феноменологической и социологической110:

1) поэтологическая парадигма рассматривает литературное произведение как замкнутый объект, конструктивное целое, отдельное и отделенное от автора и читателя. Методологические подходы сконцентрированы на выявлении структуры целого и средствах художественной выразительности;

2) герменевтическая парадигма рассматривает литературное произведение как некое зашифрованное послание, смысл которого, по мнению представителей разных школ, либо заложен изначально, либо порождается автором и читателем. Отсюда установка на толкование, интерпретацию, выявление и дешифровку скрытого и тайного;

3) феноменологическая парадигма понимает литературное произведение как феномен сознания (автора или читателя) либо как феномен диалога сознаний (автора и читателя, читателя и текста). Методологическая установка связана с исследованием работы сознания в процессе создания или восприятия произведения;

4) социологическая парадигма видит в художественном произведении, с одной стороны, результат, обусловленный совокупностью социальных, культурных, экономических, исторических и т. п. факторов, а, с другой стороны, фактор, который сам участвует в формировании общественного сознания. Методология данной парадигмы сосредоточена на выявлении детерминант, которые определяют особенности литературного процесса, индивидуального творчества и восприятия произведения.

Литературоведение как бы постоянно колеблется между максимальной открытостью литературы в сторону социокультурных «рядов» и герметичной спецификацией.

Сегодня редкий исследователь ограничивается рамками чистой поэтики или герменевтики, той или иной теоретической школы. Чаще используется комплексная модель, реализующая разные подходы и методики разных школ.

Исследователи все активнее фиксируют симптомы завершения постмодерна, прежде всего происходит реабилитация таких понятий, как «истина», «субъект», «красота», «рациональность», через концепты «новой серьезности», «новой искренности», «новой религиозности», «нового сентиментализма», т. е. происходит возвращение к так называемым «вечным темам и вечным ценностям», когда человек, его судьба и духовный мир вновь занимают центральное место в искусстве. Говорят даже о создании «новой парадигмы, которая предлагает новые объяснения мироустройству, создает новую мифологию миропорядка»111. Очевидно, что на смену интерпретации приходит репрезентация, которая понимается как процесс производства значений и их обмена между носителями определенной культуры или субкультуры. Задача видится в исследовании местных/локальных культур и их практик, но не в целях адаптации-модернизации, а для формулирования на их основе универсальных вопросов культуры.

Востоковедение в качестве области научного знания возникло во второй половине XIX в. как европейская рефлексия на накопленные к тому времени практические, страноведческие по преимуществу, знания о Востоке. По существу, это была в полном смысле рефлексия (от лат. reflexio «обращение назад»), поскольку актуализировалась еще античная дихотомия «Восток – Запад». Естественно, это привело к активизации процессов европейской, понимаемой как западная, самоидентификации: уже в труде Яна из Глогова, автора конца XV в., объединенная Европа изображена в виде дракона, борющегося с медведем-Азией112. Современное панъевропейское движение, плодом которого явились «объединенная Европа», «Евросоюз», «зона евро» и т. п., началось с актуализации идей графа Ричарда Куденхов-Калерги (отец – австриец, мать – японка, среди предков – греки) в 1923 г. Отсюда бинарная оппозиционность Востока и Запада на разных уровнях: философском (мистицизм – рационализм), экономическом (аграрное – индустриальное), социальном (коллективизм – индивидуализм), поведенческом (пассивность – активность) и т. д. Иными словами, в Европе шло активное конструирование образа «иного», что трансформировало равноправную оппозицию «Запад – Восток» в подчинительную «Запад – неЗапад». В этой связи интересна точка зрения А. Д. Воскресенского, предлагающего признать наличие западного и незападного типов общества, где восточный подтип является особой частью незападного113.

Соответственно Восток – это все, что не Запад114. Причем, субъектностью наделяется только Запад, объектность же остается за неЗападом, т. е. Востоком. Обратим внимание, что в русском языке изменение ударения в слове «востоковЕдение» на «востоковедЕние» превращает науку, изучающую Восток, в науку по управлению Востоком. Таким образом, предметом востоковедения изначально стал неЗапад, некий расплывчатый и изменчивый культурно-исторический ареал, который исторически охватывал страны Азии и Африки и ряд регионов Европейского континента. Примечательно, что и Россия (Московия и Тартария), и «дикие и кровавые» Балканы, и вообще вся так нназываемая Восточная Европа долгое время считались если и не однозначным Востоком, то уж точно безусловным неЗападом.

Говорить о каком-либо особом методе востоковедения вряд ли приходится, тем более что интеграционный или интегрирующий характер востоковедения достаточно очевиден115, как очевидна и специализированная дробность современного востоковедного знания. Первоначально в основе этой дробности лежала естественная языковая специализация ученых (арабисты, индологи, иранисты, китаисты, японисты и т. д.), которая была оправданна исторически и логически (освоение массивов эмпирического материала, культурная дифференциация народов, становление и развитие письменной традиции и т. д.). Другой составляющей этого процесса дробления была страноведческая или регионоведческая углубленность исследований. На сегодняшний день специализированная дробность только усиливается (языковеды, литературоведы, историки, экономисты, правоведы, политологи, религиоведы и т. д.). Возникает парадоксальная, но типичная ситуация, когда специалист по исламской экономике и исследователь доисламской арабской поэзии оба являются арабистами, а знатоков разнообразных языков Индии, даже если они относятся к разным языковым семьям, равно называют индологами и лингвистами. При этом все они востоковеды, что, пусть и косвенно, подтверждает междисциплинарный и интегрирующий характер востоковедного знания. Добавим, что интегральность (междисциплинарность или наддисциплинарность) следует понимать в данном случае не как содружество автономных дисциплин, а как именно объединение, до риска совмещения, ради не предопределенного, т. е. собственно нового, результата.

Подводя некоторый итог вышесказанному, можно констатировать, что и востоковедение, и литературоведение являются областями научного знания с неочевидным предметом исследования и не имеют универсальной методологической базы. Проблема взаимодействия/софункционирования этих наук усугубляется еще и тем, что значительные усилия, которые востоковед, востоковед-литературовед в том числе, тратит на преодоление «сопротивления» иноязычного и/или инокультурного материала, нередко приводят к одной из двух равно ошибочных позиций, в общем виде сводящихся к следующему:

– все «восточное» столь самобытно, если не сказать – своеобычно, что интерпретировать материал не то что с использованием методических «западных» наработок, но даже и в терминах европейского литературоведения просто нецелесообразно (поэма европейская отнюдь не то, что восточная);

– все «восточное» не более чем «экзотическое» подтверждение уже известных по европейскому материалу тенденций и процессов, и задача литературоведа-«восточника» – встроить материал в готовые «европейские» схемы (крайне полемичные идеи восточных Ренессанса или модернизма).

Отсюда, как очевидное следствие, популярность среди востоковедов-литературоведов компаративистских116 и поэтологических исследований, которые призваны подтвердить или опровергнуть одну из означенных позиций.

Как правило, предметом сопоставительного анализа становятся явления, принадлежащие к разным литературам, что актуализирует, пусть и с благими пожеланиями, дихотомию «свой – чужой». Предметом сопоставления может стать любой элемент коммуникативной цепочки в системе литературы: эпоха, период, род, вид, жанр, автор, произведение, образная система, отдельный троп и т. д. Применительно к русской литературе можно перечислить десятки работ в широчайшем диапазоне – от тюркизмов в «Слове о полку Игореве» и коранических мотивов у Пушкина до поисков социалистического реализма в той или иной восточной литературе и влиянии трудов В. И. Ленина на литературы Востока117. В данном случае востоковеды не часто ищут генетические связи, но охотно выявляют типологические118. Напротив, если сопоставляются/сравниваются явления одной литературы119 или одной литературной общности120, то на первый план выходит уже генетическая связь. Компаративистские исследования явлений, связанных с процессами модернизации, на Востоке имевшей по преимуществу вид европеизации, и современными процессами глобализации, широко используют теорию и различные подходы интертекстуальности.

Отдельно необходимо упомянуть историко-литературные труды востоковедов121. Под историей литературы обычно подразумевают историю литературных идей, кодов, приемов, стереотипов, мотивов и т. п., т. е. произведения литературы рассматриваются как исторические документы, отражающие идеологию и ментальность того или иного народа, той или иной эпохи.

Взаимоотношения собственно истории и истории литературы традиционно сводят к тому, что литературоведение занимается текстом, а история – контекстом, т. е. история воспринимается как объяснительный контекст литературы, а значит, литература меняется, потому что меняется контекст вокруг нее. Отсюда привычные для истории литературы оппозиции: старое – новое, традиция – новаторство, эволюция – разрыв и т. п. Писатель и его творчество понимались и объяснялись лишь как обусловленные исторической ситуацией. История литературы же становилась некой суммой, панорамой «великих», «значительных», «знаковых» авторов и их сочинений в хронологическом порядке. Такой подход был присущ востоковедным трудам изначально122, что объяснялось отношением к научному востоковедению как к «экзотической» области традиционной филологии. При таком ракурсе получается, что история литературы отказывается от изучения собственно текста, сосредоточиваясь на изучении персоналий и набора внелитературных установок и идеологий, что превращает историю литературы в «просто историю». Чувствуя эту опасность, патриарх арабистики И. Ю. Крачковский еще в 1908 г. настаивал на изучении арабской поэзии (литературы?) именно в литературоведческом плане, а не как материала для историка123. С другой стороны, само прошлое – история – доступно нам только в форме текстов (архивы, документы, надписи и т. п.), т. е. исторический контекст – это тоже текст или тексты и, в конечном счете, сам тоже литература.

История литературы теснейшим образом связана с исторической поэтикой, так что даже существует опасность их смешения. Историческая поэтика – учение о литературном процессе и его особенностях, закономерностях литературного развития; о литературных направлениях, течениях, школах;

об исторически меняющихся факторах, влияющих на литературное развитие; о сравнительном изучении литератур. Среди отечественных востоковедов популярность историко-поэтологических подходов объясняется незыблемым авторитетом отечественных литературоведов-невостоковедов А. Н. Веселовского и В. М. Жирмунского, М. М. Бахтина и М. П. Алексеева, Д. С. Лихачева и А. М. Панченко, Е. М. Мелетинского и многих других. Примечательно, что почти каждый из них отдавал дань научного интереса русской литературе и культуре, которые для большинства зарубежных коллег почти «восточные». Очевиден и обратный вектор: ряд собственно востоковедных трудов, по признанию самих авторов (см., в частности, А. Б. Куделина, Б. Я. Шидфар)124, были написаны под влиянием работы Д. С. Лихачева «Поэтика древнерусской литературы». Другим характерным примером может служить уникальный по масштабам проект серии «Литература Востока», реализованный в СССР издательством «Наука» в 60–70-е гг. ХХ в. Всего вышло 25 научно-популярных очерков различных литератур125, написанных ведущими советскими востоковедами. Уникальность проекту добавляло и то, что все очерки выполнены в рамках единой идеологии, связанной с марксистской теорией «двух культур» и имманентной борьбы «прогрессивного с ретроградным», а то и с «реакционным»126.

Поэтика (в узком смысле), семиотика и риторика литературы – учение о литературном языке и художественной речи, о системе тропов. Поэтика, особенно традиционная, каноническая, и применительно главным образом к поэтическим текстам, всегда была в фокусе внимания востоковедов (например И. А. Борониной, П. А. Гринцера, А. Б. Куделина, М.-Н. О. Османова, Д. В. Фролова)127. Актуализировалась важная с методологической точки зрения мысль И. Ю. Крачковского о необходимости изучать поэзию с позиций и в контексте ее собственной культурной традиции128. Характерно, что среди изданий серии «Памятники литературы народов Востока», основанной в 1959 г. (с 1965 г. – «Памятники письменности Востока»), в которой издавались и издаются тексты и комментированные переводы сочинений на 26 языках Востока, значительное место занимали труды поэтологические (например, сочинения Ватвата, Вахида Табризи, Кайса ар-Рази и др.)129.

«Лингвистический поворот» в востоковедном литературоведении тоже дал свои результаты преимущественно в изучении поэтических или близких к ним текстов, хотя структурно-семиотический анализ в востоковедном литературоведении получил развитие лишь в комплексе со сравнительно-историческим и сравнительно-типологическим методами130. Возможно, свою роль здесь сыграла генетическая предрасположенность востоковедения при всей внутренней дифференциации к междисциплинарности, точнее было бы сказать – мультидисциплинарности131. Востоковедение не могло смириться с тем, что анализ литературного произведения сводится к определению его статики, т. е. структуры, внутритекстовых связей, отношений между элементами структуры, иерархических уровней и т. п. Для востоковеда очевидна необходимость изучения и динамики – всего многообразия контекстуальных и интертекстуальных связей, влияний и заимствований, синхронии и диахронии и многих иных факторов. Кстати замечу, может быть, поэтому востоковеды с легкостью восприняли постмодернистский принцип, что предмет исследования должен определять выбор теоретического аппарата. Здесь принципиально различать две исследовательские позиции:

– я отдаю себе отчет, что никогда не смогу узнать наверняка, «что хотел сказать автор», «что объективно говорит данный текст», «как этот текст воспринимался» и т. д. Поэтому я не воссоздаю, а конструирую смыслы с помощью набора разнообразных исследовательско-аналитических практик. Диалог происходит между «я» и «иной»;

– я знаю, что благодаря навыкам обращения с фактами и опыту их систематизации – а это и составляет мой научный капитал и определяет мой исследовательский статус – я способен понять и эксплицировать и контекст, и истинные смыслы заложенного в тексте. Псевдодиалог происходит между «я» и «я», пусть и замаскированным.

«Антропологический поворот» в гуманитарных науках, и прежде всего, в литературоведении, может оказаться чрезвычайно продуктивным для востоковедения в общем значении, поскольку акцентирует внимание на взаимодействиях в широком спектре от транснациональных до кросскультурных и постколониальных в первую очередь через выстраивание взаимодействия «я» и «другой/иной». Фактически востоковедение на этом повороте возвращается к методам прежней филологии и отчасти философии, уже впитавших опыт социальных наук.

А. В. Образцов