Глава 4 Партизанская проза Победители или побежденные?
Во всех своих произведениях Быков постоянно выступал против закостенелых догм, игнорировавших реальные обстоятельства: подобно Солженицыну, а одно время и вместе с ним, он защищал тех, кто, попав в бедственную ситуацию, просто будучи окруженным или плененным врагом, должен был нести несправедливую стигму предателя.
Арнольд Макмиллин
Четыре коротких романа, составившие третий том шеститомного собрания сочинений Василя Владимировича Быкова, были написаны в течение девяти лет. Несмотря на то что они писались в разные периоды его творчества, все четыре произведения объединяет родственность тем, времени и событий, а также преемственность художественных задач. Этой общности способствует и жанр всех четырех произведений: короткий роман, примерно около ста страниц каждый[145]. Тематическое единство (романы в основном посвящены теме партизанского движения и написаны о тех, кто прямо или опосредованно был с ним связан) способствует тому, что эти произведения прекрасно «уживаются» в одном томе. В каждом из четырех романов повествование ведется, как правило, от третьего лица.
Интересно, что помимо партизанской тематики эти маленькие романы объединяет один достаточно неожиданный момент: все они концентрируются на судьбах детей, подростков и женщин, то есть наиболее беззащитной части населения, оказавшегося под гитлеровской оккупацией. Макмиллин, анализируя первый роман этого тома, «Круглянский мост», в общих чертах отметил качественно новое направление произведений Василя Быкова; замечание критика легко прилагается ко всему третьему тому: «Поворот к новому отмечается с появлением „Круглянского моста“, первого произведения Быкова, типичного по необычности в трактовке партизанской темы»[146]. Продолжая мысль Макмиллина, следует отметить, что Василь Быков был первым советским писателем, показавшим темную сторону партизанского движения: анархию, бандитизм, мародерство и жестокость. По сути, он действительно был первооткрывателем этой взрывной темы; но и тут он продолжал свою «длинную фанатическую мысль» (Блок), отмеченную нами в его «армейской» прозе. Мы говорим о художественном и философском осмыслении Быковым толстовской идеи о бессмысленной жестокости любой войны. Действительно, в быковской картине партизанской войны читатель находит еще меньше справедливости и уважения к личности, чем в той, где писатель рисует регулярную армию. В партизанском движении больше анархии, и соответственно понятие того, что «война все спишет», было расхожим и практиковалось повсеместно. В то же время постоянная необходимость добывать еду, одежду, медикаменты, оружие, крышу над головой — все то необходимое, что худо-бедно, но как-то обеспечивалось в действующей армии, — способствовало проявлению порой бессмысленной жестокости партизан. Нередко партизанами становились случайные люди, которые вынуждены были служить делу, в которое не верили. Часто в партизаны уходили под давлением неожиданных обстоятельств, когда лес становился единственным приютом и надеждой на физическое выживание. В то же время партизанское движение стало беспрецедентно массовым именно в Беларуси, местное население в основном поддерживало партизан, и количество добровольцев неудержимо росло.
В Беларуси население было крепко взято в кольцо партизанами и немецкой администрацией, которая, в свою очередь, заставляла делать грязную работу полицаев, часто насильно или обманом набранных на службу. Добровольно в полицаи шли в основном отбросы общества, алкоголики или сломленные системой люди, для которых эта служба становилась источником легкой материальной добычи. Одна из функций полицаев заключалась в том, что они служили буфером между партизанами и оккупантами. Здесь надо заметить, что и у партизан, и у полиции был один и тот же источник для пополнения личного состава — местное население. Поэтому имелось немало случаев, когда обе стороны пользовались услугами одного и того же лица, «слуги двух господ».
Поражает неоднородность белорусской полиции. Верхушка ее часто коренным образом отличалась от примитивных грабителей и потребителей самогона — основного ее состава. Образовательный уровень тех, кто возглавлял белорусскую полицию, как правило, был гораздо выше, чем у основного населения. В идеологических вопросах они занимали антибольшевистские позиции; некоторые прошли через нацистскую школу. И тем не менее даже у таких людей нередко возникал нравственный конфликт с властью, поскольку им приходилось находиться в постоянном противоречии и с местным населением, и с партизанами, и со своим начальством — оккупационной администрацией.
Мы не сомневаемся в том, что Василь Быков, во времена, описываемые им в партизанской прозе, находившийся в регулярных войсках, не мог знать деталей многослойного партизанского движения, происходящего на его оккупированной родине. После окончания войны у него, конечно, не было доступа ни к нацистским, ни к советским архивам. Тем не менее и те и другие архивы, сравнительно недавно частично приоткрытые для исследователей, подтверждают правильность творческой интуиции писателя, правдиво передавшего тонкость и глубину трагизма партизанского движения Беларуси. В то же время мы понимаем, что удача «партизанской» прозы Василя Быкова основывается не только на его художественной интуиции, но и на его личной скрупулезной работе с участниками и очевидцами явления. Немаловажным является и тот факт, что, когда он их писал, за плечами Василя Быкова уже был огромный опыт его батальных произведений.
Беларусь оккупированная
Победа над врагом в Великой Отечественной войне была достигнута ценой больших жертв и невосполнимых утрат белорусского народа. Немецкие захватчики оставили после себя жуткий кровавый след, беды и невиданное разорение. Это был заранее разработанный, обдуманный и целенаправленный план геноцида, уничтожения людей, разграбления национального богатства страны, ликвидации государственного строя. На захваченной территории нацисты отбросили все международные правовые нормы. Преступления оккупантов по своей массовости и страшной жестокости не знали себе равных в новейшей истории Беларуси. По оценкам специалистов, Беларусь более, чем какая-нибудь другая страна Европы, пострадала от этой войны.
Обзорная справка
Здесь мы попробуем кратко описать, что, собственно, происходило в Беларуси в то время[147]. Сведения, полученные из официальных источников, Национальных архивов Республики Беларусь (НАРБ), в отношении экономики, военного дела и материальных ценностей культуры достаточно достоверны. Политическая же и общественная жизнь того времени почти всегда окрашена в типично советские тона, где партизанское движение высоко романтизируется, а те, кто ему сопротивлялся, изображаются в виде одной злодейской массы.
Следует сразу заявить о том, что вклад белорусского партизанского движения в победу над фашизмом беспрецедентен и неоспорим. Усилия народа выбросить со своей земли новых захватчиков были и остаются уникальными по массовости явлением. Тем не менее побочные явления этой народной борьбы — случаи жестокости по отношению к мирному населению, о которых замалчивают официальные данные, а также непоправимый, порой бессмысленный урон, нанесенный экономике, — значительно усугубили потери. В связи с вышесказанным, мы также попробуем разобраться в вопросе «коллаборации» местного населения. Так как автору этой книги довелось встретиться в Северной Америке со многими «коллаборационистами» и внимательно выслушать их сторону, мы попробуем как-то уравновесить политическо-культурную картину жизни Беларуси того времени. Дополнительным источником информации нам послужат сведения, собранные Чрезвычайной государственной комиссией (ЧГК), образованной на территории Беларуси в 1943 году. Эта комиссия собирала документальные свидетельства очевидцев нацистских преступлений. Белорусская республиканская комиссия по содействию в работе ЧГК, непосредственно занимавшаяся расследованием злодеяний оккупантов и выяснением размеров материального ущерба, причиненного ими в этой войне на территории Беларуси, работала с начала 1944 года и проявила наибольшую активность в 1944–1945 годах. Обе комиссии собрали огромное количество материала о гитлеровских преступлениях, но он редко касался местных коллаборантов. Этот материал неопровержимо свидетельствовал о том, что Беларусь пострадала во Второй мировой войне более всех других европейских стран. Так, прямой материальный ущерб, нанесенный Беларуси войной с гитлеровцами и последующей оккупацией, исчисляется в 75 миллиардов рублей (в ценах 1940 года), что в тридцать пять раз превышало бюджет республики этого последнего предвоенного и в то же время первого года после объединения Беларуси со своими западными землями, произошедшего в 1939 году после Мюнхенского соглашения.
На территории республики немецко-фашистские захватчики сожгли, разрушили и разграбили 209 из 270 городов и районных центров. Минск, Гомель, Витебск и Брест были разрушены на 85–90 %; более 9200 деревень претерпели полное уничтожение. Общие потери промышленности по ценам 1940 года составили более шести миллиардов рублей. 85 % крупных электростанций были уничтожены или вывезены в Германию наряду с 10 338 промышленными предприятиями. Экономика страны по промышленным и энергетическим мощностям была отброшена более чем на 50 лет назад: 100 465 промышленных и производственных зданий были или полностью разрушены, или не поддавались восстановлению. Положение сельского хозяйства было абсолютно удручающим: ЧГК установила, что имущественный ущерб сельскому хозяйству составил около 22,5 млрд рублей. Но самое главное — была уничтожена далеко не совершенная, но тем не менее привычная инфраструктура сельского хозяйства республики. Не легче обстояли дела и в системе образования и культуры: более 80 % школ было уничтожено. Государственная библиотека республики, насчитывавшая до оккупации два миллиона томов, потеряла много больше половины своих запасов, что включало огромное количество редчайших древних рукописей. Десять музеев были полностью уничтожены и восемь подверглись разграблению. Всемирно известная коллекция слуцких поясов (XVI–XX веков) не найдена до сих пор; священная и бесценная реликвия белорусского народа — крест Святой Ефросинии Полоцкой, который датируется 1161 годом и является символом веры для белорусов, — также бесследно и пока безвозвратно исчез.
Все эти многочисленные потери меркнут по сравнению с катастрофой, произошедшей с коренным населением республики во время Второй мировой войны. Даже сегодня, несмотря на солидное количество и качество собранных материалов, мы не имеем точных данных о погибших жителях Беларуси разных конфессий, практически бесконфликтно живших бок о бок друг с другом столетиями. В Беларуси гитлеровцы провели свыше 140 карательных операций, во время которых они полностью или частично уничтожили более 9000 деревень. Одна из них, Хатынь, сожженная вместе со всеми жителями (только один из них случайно спасся), стала символом «белорусского холокоста». Судьба Хатыни постигла еще более 630 сельских населенных пунктов. В деревне Тростенец находился один из самых крупных лагерей смерти, где погибло 206 500 человек, большинство из местного населения. Рожденных в иудейской вере и цыган уничтожали в первую очередь.
Люди, родившиеся в Беларуси в 1950–1970-х, привыкли слышать официально принятые данные о погибших: 25 % населения республики; эта цифра повторялась на каждом шагу и включалась даже в тексты популярных советских песен о Белорусской земле, где: «Каждый четвертый в земле белорус». Однако с конца прошлого столетия стали звучать голоса ученых, утвердившиеся к началу настоящего, которые говорят, что эти данные устарели так же, как и песни. На сегодняшний день исследователи доказали, что на Белорусской земле с 1941 по 1945 год погибло более трех миллионов человек, что представляет собой реальную треть белорусского населения. Статистика демонстрирует, что до войны в Беларуси проживало более 9,2 млн человек; в 1945-м эта цифра сократилась до шести миллионов. Беларусь до сегодняшнего дня не оправилась от тех потерь. Мы не должны забывать об огромных потенциальных потерях никогда не родившихся детей от тех, невинно загубленных, трех миллионов. При этом здесь не учтены и вывезенные в Германию 260 тыс. жителей Беларуси. В общую статистику также не вошли попавшие в плен солдаты Красной армии белорусского происхождения, пропавшие без вести; всего в армии из Беларуси насчитывалось более 1,3 млн человек. Постоянно выявляется, что в результате сведения о людских потерях были значительно занижены Чрезвычайной государственной комиссией и ее филиалами, также приуменьшены данные о погибших в лагерях для военнопленных. Таким образом, несмотря на то что до сих пор не известны точные цифры людских потерь, даже имеющиеся данные потрясают. В настоящее время ученые включают в приведенную статистику около 800 000 белорусских евреев, погибших во время оккупации Беларуси, в которой фашисты устроили 186 гетто. Так, они сконцентрировали в минском гетто более 100 000 евреев, из которых спаслись только единицы. Исторические сведения по истории Беларуси свидетельствуют об уникальном по миролюбию общежитии белорусов разного вероисповедания и национальных меньшинств, столетиями живших рядом на белорусской земле. В царские времена, когда погромами были охвачены все славянские земли, они практически не затронули Беларусь по причине того, что местное население с брезгливостью относилось к этой идее. Белорусы, в отличие от соседних славян Польши, России и Украины, никогда не поддерживали посланных правительством казаков и черносотенцев. Конечно, далеко не все население Польши, России и Украины поддерживало погромы, но в Беларуси не нашлось места, где бы население явилось инициатором разжигания розни по признаку другой веры. Единственный зафиксированный случай антисемитизма, закончившийся смертельным исходом, произошел в Гражданскую войну во время Слуцкого восстания 1918 года[148]. Этот инцидент из-за своей необычности получил широкую огласку как в эмигрантских кругах, так и в самой Беларуси; до окончания Второй мировой войны в Беларуси антисемитизм не приживался. К этому вопросу мы вернемся чуть позже в связи с коллаборацией, а сейчас подробнее рассмотрим составные элементы оккупационных сил, их организацию и непосредственную ответственность каждой ячейки новой власти.
К сентябрю 1941 года Беларусь, оказавшаяся первой из республик СССР, на которую обрушилась военная мощь фашистской военной машины, была оккупирована группой «Центр» армии вермахта[149]. Нацисты разделили Беларусь на пять основных регионов: общий, или генеральный, округ «Беларусь»[150]; тыловая секция «Центра»[151]; округ «Белосток», бывшая Восточная Пруссия[152]; Комиссариат рейха «Украина»[153] и Генеральный округ «Литва»[154]. Комиссариат рейха «Остланд» установил административный центр в Риге, который включал в себя следующие административные единицы: Беларусь, Литва, Латвия и Эстония.
Центральная нацистская власть всех этих административных делений была сформирована в Берлине в первые же месяцы войны. Ее представляли: Рейхминистериум (Reichsministerium; Верховное министерство по делам оккупированных Восточных территорий[155], Главный штаб армии группы «Центр»[156], Верховный комиссариат «Остланд»[157], Центральный комиссариат «Беларусь»[158] и Небенбюро (Nebenbureau)[159]. Во время войны на территории Беларуси действовали четыре основных военных организации: войска Ваффен-СС, вермахта, полиции и Абвера[160]. Орцкоммандатурен (полицейские части; Ortskommandanturen) непосредственно подчинялись армейским войскам Филдкоммандатурен. Все четыре военные административные единицы занимались одними и теми же задачами, главными среди которых являлись: карательные операции против партизан и местного населения; охрана коммуникаций, военных объектов и концентрационных лагерей; разведка и контрразведка; конфискация сельскохозяйственных и промышленных продуктов, а также агитация и пропаганда. Жандармерия стала частью полиции; она была только четвертой в управленческой вертикали иерархии, подчиняясь как местной полиции, так и армейским военным учреждениям[161]. За жандармерией (по степени ответственности) следовали немецкие полицейские подразделения и дополнительные полицейские отряды под названием Орднугсденст — (Ordnungsdienst, или OD)[162]. Последние были учреждены уже в начале июля 1941 года и большей частью, а порой и всецело, их формирование зависело от степени сотрудничества с местным населением, из которого они набирали свой основной состав. Иными словами, коллаборация с местным населением являлась жизненно важным фактором для фашистских оккупационных сил.
Слово «коллаборация» имеет два родственных, но в то же время и антагонистичных значения. Первое — «совместная работа, особенно в некоторых литературных, художественных или научных сферах»; второе — «сотрудничество с оккупантами родины»[163]. Как видим, первое значение имеет положительный смысл, о втором этого никак не скажешь. Многочисленные дискуссии на электронных сайтах, а также официальные архивные данные как бы подтверждают смысловую пропасть, которая разделяет эти два значения. Следует отметить, что поборники и защитники как первого, так и другого смысла этого слова (в применении к явлению коллаборации в оккупированной Беларуси 1941–1945 годов), — выбрав подходящее им значение слова «коллаборация», — практически не пытаются понять точку зрения противоположной стороны. Однако полученная недавно возможность работы в приоткрытых государственных архивах, а также свидетельства очевидцев помогают нам понять, что коллаборация в Беларуси существовала, безусловно, не в чистом «академическом» виде, а в сложном комплексе, замешенном на реальной почве и реальной человеческой крови. И, конечно, каждый отдельный партизан, так же как и отдельный коллаборант, часто сделавший выбор по воле случая, который поставил его по ту или иную сторону, редко нес в себе черты законченного злодея или героя. Белорусские государственные и общественные учреждения, сотрудничавшие с немецкими властями, достаточно полно представлены в государственных архивах Беларуси, обзорная справка которых гласит: «Коллаборанты — лица, сотрудничавшие с фашистскими захватчиками в странах, оккупированных во время 2-й мировой войны. В период оккупации Беларуси немецко-фашистскими войсками на ее территории были созданы и действовали несколько государственных и общественных структур коллаборации»[164]. Несмотря на явную односторонность этого определения, документы сайта представлены в достаточно объективном свете, показывающем, что коллаборация в Беларуси носила в основном чисто культурно-просветительский характер. Таким образом, «Белорусская коллаборация» — название заглавной статьи Национальных архивов Республики Беларусь (НАРБ) — скорее подходит под первое определение коллаборации из Вебстера. А сейчас перечислим белорусские учреждения, официально сотрудничавшие с оккупантами, и дадим их описание, позаимствованное из вышеуказанной статьи:
Белорусская народная самопомощь (БНС) — благотворительная народная национальная организация. Создана 22 октября 1941 г. как правопреемница Белорусского Красного Креста. Руководители — И. Ермаченко, Ю. Соболевский. Осуществляла как благотворительную, культурно-просветительную, так и политическую деятельность. БНС требовала от оккупационных властей полной автономии Беларуси, создания белорусского правительства и белорусской армии. Руководящим органом был Центральный совет (Централь). В округах, районах, волостях создавались окружные, районные и волостные отделы БНС. В июне 1943 г. была реорганизована в Белорусскую самопомощь (БСП) — организацию, занимавшуюся исключительно благотворительностью. С 1 марта 1944 г. БСП была подчинена Белорусской центральной раде.
Белорусский корпус самообороны (БКС) — военизированное формирование белорусской коллаборации. Создан в июне 1942 г. Главный комендант — И. Ермаченко. Основная задача — помощь немецкой и местной полиции в борьбе с партизанами. Предполагалось создать 3 дивизии, но реально было создано 20 батальонов, которые немцы так и не решились вооружить. Весной 1943 г. БКС был распущен.
Союз белорусской молодежи (СБМ) — молодежная антисоветская организация. Создана 22 июня 1943 г. по типу «Гитлерюгенда». Высший руководящий орган — Центральный штаб во главе с М. Ганько[165], Н. Абрамовой, состоявший из ряда отделов: пропаганды, прессы, культуры, социальной работы, охраны здоровья и физического воспитания, а также школьного отдела. В СБМ входила молодежь в возрасте от 10 до 20 лет. Целью СБМ было объединение белорусской молодежи, воспитание в ней национального самосознания, готовности сражаться за Беларусь, которая будет «восстановлена» с помощью Германии. На 1 апреля 1944 года в СБМ состояло 12 633 человека.
Белорусская рада доверия — совещательный орган из представителей белорусской общественности при генеральном комиссаре. Была создана в июне 1943 г. в Минске. Председатель — В. Ивановский. Цель — сбор и обработка предложений и пожеланий, адресованных оккупационным властям, участие с совещательным голосом в заседаниях генерального комиссариата Беларуси. В декабре 1943 г. БРД преобразована в Белорусскую центральную раду.
Белорусская центральная рада (БЦР) — совещательный орган, центральная инстанция белорусской администрации на оккупированной территории. Создана в декабре 1943 г. из Белорусской рады доверия. Президент — Р. Островский. Главные функции — руководство школьным делом, культурой, социальной опекой. Имела свои представительства (наместничества) в большинстве округов. В ее подчинении находились созданные ранее БНС, СБМ, Белорусское научное общество и т. д. Официально БЦР подчинялись формирования Белорусской краёвой обороны. Деятельность БЦР фактически прекращена на Втором Всебелорусском конгрессе 27 июня 1944 г.
Белорусская краёвая оборона (БКО) — воинское формирование коллаборантов. Создана в начале марта 1944 г. Во главе командования БКО стоял майор Ф. Кушапь. Главная задача — борьба против партизан, Красной армии и польской Армии Крайовой. Основу БКО составляло принудительно мобилизованное мужское население 1908–1924 годов рождения. Было мобилизовано около 25 тысяч человек, из которых к середине апреля 1944 г. создано 36 пехотных и 6 саперных батальонов. В активных боевых действиях БКО не участвовала, лишь в нескольких местах созданные вооруженные отряды принимали участие в борьбе против партизан. В основном формирования БКО использовались для сельскохозяйственных работ, охраны различных зданий и складов. После освобождения территории Беларуси часть формирований БКО оказалась в Германии.
Как свидетельствуют эти описания, даже милитаризированная организация, изначально задуманная в качестве боевой и ударной силы (БКО), не осуществила своих задач вследствие своего позднего формирования (практически всего за несколько месяцев до выдворения оккупантов из Беларуси). Иными словами, принимая во внимание время организации первых партизанских отрядов, совпавших с образованием фашистами еврейских гетто в июле 1941-го, и БКО, созданной для борьбы с партизанским движением, которое уже почти полностью слилось с Советской армией в 1944-м, мы можем лучше понять специфические особенности характера белорусов периода войны. Без сомнения, немногочисленные (в сравнении с другими районами бывшего Советского Союза или его блока) злодеяния и случаи предательства, трусости, бандитизма, садизма и других негативных явлений, которые несет насильственная оккупация, — тоже наблюдались в Беларуси. Однако здесь эти случаи были исключением, а не правилом…
Несмотря на интеллектуальную и патриотическую настроенность главных действующих лиц белорусской коллаборации, мы ни в коем случае не отрицаем тот факт, что и de jure и de facto белорусская коллаборация являлась врагом режима, воцарившегося в республике вскоре после свергнутой большевиками Белорусской народной республики (БНР; 1918–1919). Таким образом, коллаборация, считавшая себя продолжателем идей БНР и непримиримо настроенная против большевиков, вольно или невольно поддерживала оккупационный режим, однако оккупационные власти не выполнили ни одного обещания, данного белорусам в плане восстановления независимого государства. Вместо обещанных свобод нацисты начали планомерное уничтожение жителей Беларуси всех вероисповеданий, начиная с иудейского, но далеко не ограничиваясь этой группой. Несмотря на достаточно массовую национальную коллаборацию в первый месяц войны, нацисты, применявшие карательные меры, начав с евреев и цыган, довольно быстро переключились на все остальное население республики. Война в Беларуси, ставшая кровавой с первого дня, по количествам жертв почти перешла в гражданскую. Технически этого не произошло, так как подавляющее большинство населения или ушло в партизаны, или сочувствовало им, а головные органы коллаборации старались маневрировать между дьяволом (нацистами) и огромным партизанским океаном, с тем чтобы не участвовать в уничтожении своих.
Уроки истории показывают, что каждая воюющая сторона уверена в правоте своего дела, однако победа достается только одной из них. Влияние партизанского движения на исход Второй мировой войны было, возможно, гораздо большим, чем так надолго задержавшееся открытие союзниками второго фронта, состоявшееся только в 1944-м, когда они в три раза превосходили техникой и численностью фашистские войска. В Беларуси дела обстояли иначе. Вернее, все произошло совершенно непредвиденно: вооруженные до зубов гитлеровцы, не встретившие существенного сопротивления в Европе, не предполагали, что им ответят с таким размахом на том участке земли, где, по их представлению, жили усмиренные еще большевиками малоразвитые крестьяне. Однако белорусское население, немало пострадавшее от большевистского правления до, после и во время коллективизации, все-таки из двух зол, большевистского и нацистского, выбрало знакомое; немалую роль, видимо, сыграло и то, что фашисты творили свои преступления открыто, массово, не стесняясь, афишируя свое полное господство над захваченной землей. Интересно отметить тот факт, что во время Отечественной войны 1812 года белорусы всех вероисповеданий выступили против нашествия Наполеона — несмотря на то что в народе еще жила антипатия к поработившему их царскому режиму. В это единство народа внесли свою лепту и белорусские евреи. В отличие от Польши, принявшей Наполеона с распростертыми объятиями, население Беларуси (составлявшее большую часть Великого княжества Литовского и значительную часть Речи Посполитой), страдавшее от набегов российских княжеств с XIII века и потерявшее государственность в конце XVIII, боролось с войсками Наполеона в союзе с кутузовскими войсками методами партизанской войны. В. Голосов отмечает: «Во время войны с Наполеоном евреи враждебно отнеслись к французской армии»[166]. За полтора века до нацистского нашествия белорусские евреи, несмотря на заигрывания со стороны Наполеона, обещавшего всевозможные свободы и привилегии еврейским общинам за сотрудничество с ним, не пошли на сговор. Нетрудно себе представить, что в случае с нацистами, не предлагавшими евреям ничего, кроме гибели, они встали в первые ряды Сопротивления, сформировав первые партизанские отряды и организовав одни из первых подпольных сетей в республике.
О существовании еврейских партизанских отрядов в Советском Союзе едва упоминалось: робкие сведения стали изредка появляться лишь в постсоветском пространстве. Любопытно, что первыми добились успеха в заполнении лакуны не историки, не социологи, а кинорежиссеры и журналисты. Три фильма на эту тему появились в прокате в 2009–2010 годах. Один — документально-художественный, под названием «Вызов» или «Непокорившееся» (Defiance), снят режиссером Эдом Звиком по мотивам книги об известном партизанском еврейском отряде братьев Бельских, к концу 1944-го расширившемся до отряда в 1200 человек[167]. Второй, тоже на английском языке, но чисто документальный, был снят так же высокопрофессионально и на значительные средства. Его режиссер — Филипп Альтоу, а фильм называется «Интервью из подполья» (Interviewes from the Underground). Неприятным недочетом, объединяющим обе ленты, является то, что в своих рекламных роликах, афишах и т. д. они называют местом действия не Беларусь, которую показывают и о которой рассказывают, а Россию. Так, например, начало и афиша документальной ленты «Интервью из подполья» гласит: «28 июня 1941 года немецкие войска захватили российский город Минск»[168], а короткий анонс художественного фильма «Вызов» начинается так: «Во время Второй мировой войны в России еврейские беженцы сходятся вместе и формируют партизанскую бригаду, скрывающуюся в лесах»[169]. А далее показаны белорусские леса и белорусские еврейские партизаны отряда братьев Бельских, действовавшего в Беларуси. Третий фильм, документальная лента известного журналиста и режиссера Александра Ступникова «Изгои», пока не вышел в прокат, но вызвал уже достаточно шумную реакцию в русскоговорящей прессе и Интернете. Он посвящен еврейскому партизанскому движению в Восточной Европе. В одном из интервью в Минске Ступников, уже давно опальный в Беларуси журналист, заявил: «Изо всех стран Восточной Европы только в Беларуси немцы не смогли поднять местное население на еврейские погромы»[170]. «Изгои» снят по-русски, и этот фильм Ступникова (единственного из трех режиссеров, называющего Беларусь Беларусью, а не Россией), несмотря на то что снят им практически на деньги из собственного кармана, а может быть, частично и поэтому, — наиболее близок к исторической правде. Этот фильм также одним из первых указал на то, что враждебная гитлеровцам польская Армия Крайова, управляемая из Лондона, охотилась за белорусскими партизанами с не меньшим рвением, чем сами гитлеровцы. Главной целью этой охоты были еврейские партизанские отряды. Документальная лента Ступникова еще раз устами очевидцев назвала причины и особенности тягот еврейских партизан, которым приходилось много труднее в тяжелое для всех время — как нравственно, так и с продовольствием, и с оружием. Ведь эту часть населения уничтожали в первую очередь из-за того, что люди, соблюдая или не соблюдая веры предков, в ней родились. В то же время этот фильм еще раз подтвердил хорошо известный факт: белорусское население не только не сочувствовало гитлеровцам в их стремлении уничтожить евреев, но и массово отказывалось от содействия им. Вследствие этого гитлеровцам приходилось прибегать к услугам жителей прибалтийских стран, Польши, Украины и России. Статья директора Белорусского государственного музея истории Великой Отечественной войны Г. И. Баркуна «Партизанское движение Беларуси в годы Великой Отечественной войны», опубликованная на уже указанном архивном сайте, отражает точку зрения современных белорусских официальных историков.
Партизанские отряды были многонациональны по своему составу. Однако белорусов в рядах народных мстителей было подавляющее большинство — 71 %. Далее самую многочисленную группу составляли русские 19 %, украинцы — почти 4 %. В рядах партизан Беларуси сражалось почти 30 тысяч евреев. В наше время появилось немало публикаций об антисемитизме, процветавшем якобы в партизанских формированиях. Факты антисемитизма были среди партизан. Однако они пресекались комиссарами, политработниками, партийными органами. Открыто и остро они критиковались в партизанских рукописных журналах и стенных газетах.
И все же фактов спасения евреев даже ценой своей жизни и жизни своих родных было несоизмеримо больше. Толерантное и добросердечное население Беларуси, проживавшее веками в добрососедстве с евреями, оказало огромную помощь этому преследуемому нацистами народу. Евреям помогали бежать из гетто, укрывали в своих домах, выдавали за своих родственников, воспитывали еврейских детей как своих родных, принимали в партизанские отряды, давали оружие. В Налибокской пуще действовали еврейский партизанский отряд Тувье Бельского и отряд № 106 Шолома Зорина. В наши дни более 500 граждан Беларуси удостоены почетного звания Праведника народов мира за спасение евреев в годы нацистских преследований. Ежегодно бывшие партизаны-евреи приезжают в Беларусь, чтобы поклониться своим спасителям или их наследникам, посетить деревни, где они нашли приют и вторую семью.
В еврейских отрядах Беларуси к концу войны насчитывалось около 30 000 бойцов, что составляет невероятно высокий процент, учитывая 800 000 погибших и ту часть белорусских евреев, которые были призваны в армию до начала или в первые дни войны. Во всяком случае, понятно, почему первая сеть партизанских отрядов и подпольщиков состояла в значительной мере из еврейского населения, Очень скоро все другие сегменты населения этой республики приняли активное участие в партизанской войне с оккупантами.
Общее сопротивление оккупантам в Беларуси, несмотря на спонтанность явления, довольно скоро приняло широкий размах. Сопротивление проявлялось в самых разных формах. Ширилась как индивидуальная, так и групповая война с захватчиками, выражавшаяся и в неповиновении, и в вооруженных атаках на врага. С такой же скоростью стали расти не имевшие отношения к еврейскому сопротивлению партизанские подразделения: туда стекались военнопленные, бежавшие из лагерей, а также окруженцы. Из-за стремительного и успешного немецко-фашистского наступления на Беларусь, а также бездарного военного руководства СССР в начале войны и острой нехватки оружия у советских солдат (значительная часть Советской армии находилась в состоянии перевооружения, когда старое оружие было сдано на склады, а новое еще не доставлено) на территории Беларуси оказалось большое количество военнослужащих, которые не смогли выйти из немецкого окружения, и военнопленных. Уже к концу июля 1941-го партизанское движение насчитывало почти шестьдесят независимых групп, в каждой от двадцати до сорока человек, которые, в свою очередь, делились на звенья по пять человек. Если сначала это движение было спонтанным — его составляли беглецы из гетто и лагерей военнопленных или объединения местных окруженцев, — то к середине 1942 года советское центральное правительство осознало ценность явления партизанской войны с оккупантами и начало подготовку партизан на свободной от врага территории. Еще в апреле 1942 года Центральный Комитет Коммунистической партии СССР выпустил резолюцию, учреждающую Особый белорусский центр по подготовке партизан; только в районе Владимира почти 3000 человек прошли такую подготовку. Центральный штаб Советских Вооруженных сил в апреле 1942 года взял на себя руководство центральным штабом партизанского движения в Беларуси (возглавляемым П. К. Пономаренко с мая 1942 года). В это время в Беларуси уже насчитывалось 430 подразделений партизан, в которых находилось восемь тысяч бойцов. В сентябре 1942-го был учрежден Особый штаб партизанского движения Беларуси под командованием П. З. Калинина. Белорусская партизанская школа, сформированная в ноябре 1942 года, была реорганизована в Центр по подготовке резервистов в сентябре 1943-го. К этому времени было достигнуто полное понимание стратегического и тактического значения белорусского партизанского движения, и советские правительственные органы предоставили свою идеологическую, финансовую и военную поддержку «республике-партизанке».
Как мы уже говорили, партизанские группы образовывались и действовали по армейскому принципу. Самым большим образованием была партизанская бригада, в которую входило от трех до десяти отрядов. На территории Беларуси активно действовало 199 бригад, каждая из которых покрывала один или два района. В то же время в районах Минска, Могилева и Витебска действовало тринадцать военных партизанских групп, которые численно не отличались от бригад; однако эти группы выделялись значительно лучшей военной подготовкой, снабжением и вооружением по сравнению с большинством бригад.
Успех партизанского движения явился также залогом освобождения Беларуси от оккупантов. Партизаны контролировали 60 % территории республики уже к концу 1943 года. К этому времени они успешно противостояли не только полиции и службе обороны оккупантов, но и регулярной гитлеровской армии. Кроме десяти отдельных германских дивизий СС, военно-воздушных сил и танковых дивизий, целые три действующие регулярные армии были постоянно вовлечены в борьбу с белорусскими партизанами. Партизаны уничтожили 220 укреплений и гарнизонов врага, 211 000 километров железнодорожных путей, 2172 поезда с боеприпасами, 295 железнодорожных мостов, 6 бронепоездов и 32 водонапорные станции. Партизаны поддерживали тесную связь с белорусским подпольем, которое было особенно сильным в городах и городских поселках. Так, около 70 000 белорусов приняло активное участие в освободительном движении подполья. В западной части Беларуси активно действовала уже упомянутая Армия Крайова, роль которой в освобождении от гитлеровских захватчиков территории Польши и примыкавшей к ней территории исторической Беларуси также не должна преуменьшаться. Хотя, как уже было сказано, не следует забывать и о темных пятнах на доблестных знаменах этой армии, когда она обращала штыки против белорусских граждан православного и в особенности еврейского происхождения. Подобные явления были результатом не только политики польского правительства в изгнании, но и обычной бытовой нетерпимости к «чужим», некатоликам. Большинство населения исторической Беларуси, несмотря на единичные конфликты, повсеместно оказывало поддержку партизанам в их трудной борьбе с фашизмом.
Умудренный военным и послевоенным опытом, близким знакомством с современным бытом Германии и Финляндии (в свое время врагами СССР), а также с детьми белорусских коллаборантов, а через них и с чаяниями и разбитыми надеждами их родителей, Василь Быков в частном разговоре однажды сказал: «Удивительно, как нынешние немцы не похожи в массе на тех, с которыми мы воевали. Да даже и те, что пришли тогда… Ведь если бы они с ходу не стали так по-зверски относиться к белорусам, то и белорусы, возможно, также бы проглотили уничтожение своих евреев, как и все другие нации». Тут я ему рассказала историю моей прабабушки, которую как-то рассказала мне мать. Маме было 14 лет, когда в связи с наступлением фашистов вся семья уходила из ее родного городка Бобруйска, и она помнит, как моя бабушка (погибшая в эвакуации) умоляла свою мать уйти с ними. Пожилая прабабушка (женщина моих сегодняшних лет), видимо, не рассчитывала на свои ноги, а может быть, не хотела обременять семью с годовалым ребенком на руках (всего там было четверо детей) и отвечала бабушке так: «Ну что ты, доченька! Никуда я не пойду, да и вам не советую! Немцы — культурные люди, это не то что большевики… У нас на квартире жило несколько солдат армии Вильгельма в ту войну: хорошие люди, поверь мне! Да и язык у них понятный. Хотите уходить, я вас удержать не могу — ну идите, если хотите, а я нет, не пойду. Да и за домом присмотрю. Идите с Богом, только недалеко». Мама всегда завершала этот рассказ тем, что бабушка до последнего дыхания не могла себе простить, что оставила свою мать фашистам. Быков, выслушав эту историю, печально кивнул головой и сказал: «Да, историю нельзя повернуть вспять».
В коротких романах «Круглянский мост», «Обелиск», «Волчья стая» и «Пойти и не вернуться», равно как и в других работах, Василь Быков и не пытался поворачивать историю вспять. Он просто и человечно развернул ее к нам такой стороной, что мы, читатели, теперь в состоянии понять, как действовал кровавый молох в те смутные времена по отношению к физически самому слабому и уязвимому слою населения — женщинам и детям, главным героям этих четырех романов.
«Круглянский мост», 1969
«Круглянский мост» — это повесть-вопрос. Может ли верная цель оправдывать неправедные, аморальные средства, можно ли для достижения успеха — даже в таком жестоком деле, как война, — пренебрегать нравственными принципами, не чреваты ли подобные победы потерями, которые не окупаются никакими успехами, и не таит ли в себе прагматическая целесообразность, попирающая мораль, корыстный, шкурный интерес — вот над чем размышляет писатель в «Круглянском мосте», вот с крайней резкостью поставленные им перед читателем проблемы.
Лазарь Лазарев
В центре «Круглянского моста» — судьба двух детей. Один из них — Митя — погиб по вине двух партизан, обманом пославших мальчика на задание, так как им не хотелось рисковать собой лично. Судьба второго, осиротевшего подростка Степки Толкача, неизвестна читателю и зависит от решения какого-то полумифического комиссара, который так и не появляется в романе. Макмиллин предлагает свое видение этого быковского героя таким образом:
Ситуация показана глазами Степки Толкача, 17-летнего простака и сироты[171], чью несчастную жизнь Быков сумел подробно изложить, несмотря на небольшой объем романа. Тщедушный и нескладный, Степка сбежал к партизанам из оккупированной деревни и постоянно подвергается издевательствам со стороны двух партизан, старших его по возрасту. Один из них, Брытвин, хоть и не совсем законченный злодей, тем не менее глубоко убежден в том, что цель оправдывает средства. Эта идея, в глазах Быкова, лежала во главе политики нацистов, представляя собой все худшее, против чего боролся советский народ[172].
Действительно, жизнь Степки Толкача, рано познавшего ее тяжкие стороны — одиночество, сиротство, незаслуженные побои, нравственные и физические обиды и надругательства, — вполне могла превратить его в бесчувственного недоумка. Однако именно он, практически подросток, личным мужеством и непримиримостью бросает вызов более сильному и авторитетному среди партизан Брытвину. Степка со своим страстным желанием восстановления справедливости, всего вероятнее, накличет на себя собственную смерть, так как изворотливый и подлый Брытвин, сознательно пославший мальчика Митю на верную гибель, пойдет на все ради спасения своей шкуры. Таким образом и неожиданно для советской литературы «Круглянский мост» вместо «героических деяний» показывает затемненные до Быкова уголки партизанского быта. Лазарь Лазарев определяет этот роман в качестве одного из сильнейших быковских заявлений об отрицательных сторонах советского партизанского движения. По мнению критика, в романе «Круглянский мост» писатель не только занимает непримиримую позицию по отношению к жестокости и непорядочности, бытовавшим у некоторых партизан, но и скрупулезно анализирует как эти явления, так и их последствия. В своем критическом анализе «Круглянского моста» Лазарев опирается и на дополнительные источники, среди которых немалую роль играют свидетельства партизан таких разных времен и поколений, как друг Быкова писатель Алесь Адамович (сам бывший подростком в партизанах) и известный герой Отечественной войны 1812 года, поэт и мемуарист Денис Давыдов[173]. Так, Лазарев приводит слова Давыдова о роли нравственных качеств в партизанской войне: «Нравственная часть едва ли уступает вещественной доле этой части»[174]. Это высказывание Давыдова служит верным определением кредо Василя Быкова, который, не будучи партизаном, сумел понять первопричину зла как у нацистов, так и у некоторых их противников: нравственное разложение и эгоизм, будь то отдельная личность или целое сообщество. Быков, однако, «оживил» эту первопричину, показывая на примере такого персонажа, как Брытвин, последствия нравственного падения человека, заразность этого явления, а также то, как трудно с этим бороться из-за «правильной» риторики, которой личности типа Брытвина обрамляют свои действия. В своем дискурсе Лазарев также не раз полемизирует с советскими литературными критиками, типа Мотяшова, представляющими официальную линию Компартии СССР, которые годы напролет нападали как на роман, так и на его автора.
«Круглянский мост» построен методом инверсии. Степка Толкач, находящийся с подачи Брытвина под арестом, вспоминает подробности последнего боевого задания, кончившегося так плачевно. Степка был одним из четверых партизан, которым было поручено взорвать деревянный мост около местечка под названием Кругляны. Этот мост не представлял из себя никакого военного интереса для обеих сторон, и фашисты редко его охраняли, поэтому партизаны отнеслись к этому заданию довольно легкомысленно, не усматривая в нем риска. Они просто захватили с собой канистру с бензином, даже не взяв взрывчатку, чтобы не перегружаться. Эту группу вел Маслаков, опытный боевой командир, сам подбиравший людей для выполнения этого задания. Он выбрал Степку первым потому, что уже ходил с ним на задание и убедился, что подросток, несмотря на резковатость характера, на деле не раз показал себя дисциплинированным и разумным партизаном. Маслаков на отдыхе порой беззлобно подтрунивал над парнем, но делал это дружелюбно, безобидно, даже как-то по-родственному. А Толкач, в свою очередь, был благодарен Маслакову за то, что тот взял его на «взрослое задание», выполнением которого он сможет гордиться; ведь его из-за возраста редко посылали на задания — куда чаще ему доводилось работать на кухне. Данила Шпак, местный крестьянин, шел в качестве проводника. Четвертым стал Брытвин, сам вызвавшийся на задание, так как у него были на это свои причины: хотел заслужить одобрение партизанского начальства, которое в данный момент относилось к нему более чем прохладно, упрекая его в самоуправстве, — будучи командиром отряда, тот недавно застрелил партизана, притом что обвинение не было доказано. Его добровольное участие в задании — попытка вернуть свою командную позицию. Во время задания Брытвин ведет себя скорее как командир группы, чем рядовой партизан. Хитроватый Шпак, как и Брытвин, отлынивает от работы, но, в отличие от него, не пытается из себя строить командира. Единственное желание крестьянина — воспользоваться случаем и заскочить к родным: наесться и напиться до отвала да взять с собой в лес побольше припасов. Таким образом, с начала воспоминаний Степки, в которые вкрапляется голос автора, становится понятным, что из четырех партизан только двое пошли на задание ради дела. Когда Маслаков и Толкач дошли до моста (Брытвин и Шпак решили отсидеться в тылу), они напоролись на засаду, и Маслаков был смертельно ранен. Брытвин, заместивший погибшего командира группы, вовлек пятнадцатилетнего Митю в операцию по уничтожению моста. Митя был сыном полицая; отца он любил, но в то же время стыдился. Степка, который привел Митю в группу, первоначально должен был экспроприировать Митиного коня, но, устыдившись замечания паренька о несправедливости этого акта, решил взять того с собой в отряд. Митя надеялся службой у партизан смыть семейный позор. Брытвин решил руками Мити взорвать мост. Степка, которого он назначил в пару Мите, не подозревал о подлости Брытвина, спланировавшего все так, что Митина гибель была неминуема. Понявший гнусность плана только после гибели Мити, Степка взбунтовался против Брытвина и примкнувшего к нему Шпака. Ружье Толкача случайно выстрелило в Брытвина, когда тот пытался отобрать у парня оружие, принадлежавшее тому по праву, и поэтому по прибытии в отряд Степка был немедленно арестован. Однако Брытвин, не уверенный в том, что ему с его прошлыми грехами удастся легко опровергнуть правдивые слова Степки о настоящем положении вещей, подослал к нему для переговоров Шпака. Степка отверг предложения Шпака и Брытвина о перемирии и ждет в своей кутузке прибытия какого-то мифического комиссара, надеясь на восстановление справедливости.
Сюжет романа, несмотря на кажущуюся прямоту и простоту изложения, плавно подкреплен той формой его построения, которую Лазарев называет «новелла в новелле». Действительно, почти каждый персонаж романа — рассказчик новеллы или эпизода из своей прошлой жизни, где главным героем является не он, а неизвестный слушателям человек. Когда только начинаешь читать, кажется, что эти мини-новеллы не имеют прямого отношения к основному сюжету, однако к концу произведения понимаешь, что автор доносит главную нравственную идею именно благодаря такому построению романа. Каждый из новых персонажей является не только носителем проблемы выбора между «своим» и «чужим», личным и общим, но и помогает решить моральную сторону вопроса: кто же победитель и кто побежденный. Первую новеллу рассказывает Маслаков. Героем ее стал Преображенский, бывший командир дивизии, которая была разбита в первые дни войны, а остатки попали в окружение. Сам он с пятью товарищами присоединился к партизанской бригаде, заместителем командира которой был Маслаков. Узнав о должности Преображенского в действующей армии, Маслаков предложил ему возглавить отряд в сорок человек, от чего Преображенский категорически отказался. Он заявил, что будет счастлив бороться с нацистами в качестве рядового и не заслужил командного положения, так как не участвовал в создании партизанского отряда. Преображенский — советский кадровый офицер среднего возраста, служивший еще в царской армии и не позабывший ее лучшие моральные устои[175]. Когда он, Маслаков и еще пара партизан были преданы фашистам соседом хутора, хозяин которого их прятал, Преображенский вышел из укрытия и отдал себя в руки врагов с тем, чтобы спасти детей хозяина, которых полицаи взяли заложниками. В своем рассказе Маслаков явно выражает одобрение Преображенскому, восхищаясь честью и мужеством старшего товарища. Он отвечает на грубое замечание Брытвина об излишней «сердобольности» комбрига со спокойным достоинством: «Знаешь, подумавши, сказал Маслаков, — это дело совести. Одному — пусть весь свет гробанется, лишь бы самому выжить. А другой может жить, только поступая по совести»[176]. Новелла самого Брытвина следует за первой вскоре после гибели Маслакова. Ее герой — учитель и директор школы Ляхович[177]. Несмотря на то что Брытвин ведет свой рассказ с явным чувством полного своего превосходства над героем рассказа, он тем не менее отмечает высокие нравственные устои Ляховича, среди которых немалое место занимала его постоянная забота и о детях, и о взрослом населении родного края. С удивлением Брытвин все-таки признает не только авторитет учителя (ставшего школьным инспектором незадолго до войны), но и искреннюю силу любви и взаимного уважения, существовавшего между местными жителями и директором школы. Тонкими штрихами рисует нам писатель ограниченность хитроумного Брытвина в его неспособности постичь, что отношения между крестьянами и учителем были построены именно на тех моральных началах, суть которых — жить по совести — пытался, но так и не сумел объяснить ему Маслаков. Дело в том, что Ляхович случайно попал в гитлеровскую засаду, из которой, согласись он с офицером в неминуемой победе Гитлера, учитель мог бы легко вывернуться. Однако Ляхович не согласился, и гитлеровский офицер приговорил его к смерти через повешение. По мнению Брытвина, учитель повел себя, мягко говоря, неразумно.
Обе вставные новеллы вызывают разную реакцию у слушателей, способствуя раскрытию характера как слушателей, так и рассказчиков. Так, Шпак выказывает полное безразличие как к героям новелл, так и к рассказчикам. Толкач слушает, как бы впитывая в себя события и действующих лиц. Брытвин открыто презирает «мокрых куриц» — Преображенского и Ляховича, а Маслаков так же открыто уважителен к обоим и считает их, как и Толкач, людьми, которым следует подражать. Ведь и Степка, и его любимый командир убеждены в том, что средства не оправдывают цели и жить следует «по совести». Лазарь Лазарев глубоко верит в те же ценности, что Маслаков и Толкач. Поучаствовав не в одном сражении, вернувшись с войны с поврежденной рукой, Лазарев, как и Быков, пришел в литературу с богатым фронтовым опытом. Его глубокая профессиональная и личная связь с творчеством Быкова постоянно вовлекала Лазарева в жестокие споры с советской официальной критикой, которую представляли конъюнктурные лица типа Игоря Мотяшова. Поэтому Лазарев и не пропускал заявлений «мотяшовых» о том, что Брытвин — единственный «идейный» и положительный персонаж в романе «Круглянский мост»:
Итак, недостаточно идейным И. Мотяшов считает человека, который под угрозой смерти не отказался от того, во что верил, не признал гитлеровского превосходства, не захотел таким путем попытаться купить себе жизнь. Манипулируя этим понятием — идейность, — критик лишает его истинного смысла и реального содержания. Строя свои обвинения против «Круглянского моста» на зыбком песке софизмов, он для пущей важности песок называет гранитом, белое выдает за черное. Но стоит обратиться к повести, перечитать ее, и песок становится песком, белое — белым, а черное — черным[178].
Тридцать лет назад, когда замечательная книга Лазарева о Быкове была написана, критик не согласился с мнением Алеся Адамовича о том, что Быков начал пользоваться элементами притчи в своих произведениях начиная с 1960-х годов. Так, Лазарев предваряет мнение Адамовича, которое здесь последует за его собственным: «На мой взгляд, притча в качестве художественного ориентира для Быкова поминается за неимением точного определения. Но все это возникло не на пустом месте, а продиктовано в большинстве случаев стремлением выявить своеобразие его прозы. Пусть не подходит эта этикетка, но какое же свойство быковских повестей должна была она обозначать?»[179] — недоуменно вопрошает критик, который честно и сразу же воспроизводит кристально ясный анализ Адамовича:
Притчеобразность в реалистической литературе проявляется по-разному; но традиционная ее особенность — это заостренность моральных выводов, стремление к абсолютным оценкам, многозначительность ситуаций и образов. Наряду с традиционной притчей, требующей «убирания декораций», обнажения мысли и морали, условности характеров и положений, есть, однако, и иная ее разновидность: это тоже «притча» (по оголенности мысли и заостренности «морали»), но с предельно реалистическими обстоятельствами и со всем возможным богатством «диалектики души»[180].
Прав, на наш взгляд, в конце концов оказался все-таки Адамович. Именно после «Круглянского моста» в прозе Быкова начал прорастать жанр притчи, причем прорастать как раз таким образом, как это сформулировано в приведенной цитате — «с предельно реалистическими обстоятельствами и со всем возможным богатством „диалектики души“». Произведения Быкова 1990-х, к которым мы обратимся в свое время, выявили это со всей очевидностью. Однако Алесь Адамович, честь и хвала его прозорливости, заметил ростки притчевости у Быкова на четверть века раньше других. Ведь не только «диалектика души» Степки Толкача, дидактика «новеллы в новелле», борьба добра и зла создают атмосферу притчи в этом и последующих романах Василя Быкова. К перечисленному следует добавить особый ракурс взгляда на реальность, нравственные выводы, доступные читателю любого возраста, сказочные элементы и многое другое, на чем мы подробнее остановимся в следующих главах.
«Обелиск», 1969
Дети редко становятся в ряд главных героев Василя Быкова. Чаще всего для рассказа об их жизни отведено автором совсем немного строк. Но нет ни одной его повести из числа «партизанских», где не были бы изображены дети. Детские судьбы в книгах Быкова предельно трагичны. Погибает на Круглянском мосту Митька, возле родной хаты на глазах у отца, партизанского ездового Грибоеда, погибает Володька, гибнут мальчики — ученики Мороза, девочка Бася и немой пастушок Янка… Война — это всегда человеческие страдания. Но сама мысль о том, что война — это страдания и смерть детей, мучительна для героев Быкова.
В. Косько
Я никому не желаю зла. Не умею. Не знаю, как это делается.
(Януш Корчак, 5 августа 1942 г. Одна Из последних записей в дневнике.)
Сюжет следующего короткого романа, «Обелиск», реалистично описывающего трагическую судьбу учителя и группы учеников в оккупированной фашистами Беларуси, построен на материале подлинной жизненной истории. В соседней Польше, в Варшаве, подобная трагедия разыгралась в доме сирот, где был директором Януш Корчак — детский врач, писатель, педагог[181]. Быковский «Обелиск» до сегодняшнего дня вызывает страстную реакцию читателей, которые продолжают по-разному отвечать на поставленный автором основной вопрос романа — в чем истинная суть нравственности? Несмотря на то что автору, очевидно, ясна эта суть, он предоставил читателю пространство для размышления и самостоятельного решения этого вопроса в последних строках «Обелиска»: «И вот сейчас время читателю решить самому. Пусть сам разберется. Каждый по мере своего мировоззрения, точки зрения на войну, героизм, на свои обязательства перед совестью и историей»[182].
«Обелиск» — первое произведение Василя Быкова, в котором прошлое проявляет себя не просто во вспышках памяти повествователя или его персонажей, играя вспомогательную роль в описании характера или обстоятельств, повлиявших на их жизнь. И в сюжете, и в фабуле романа роль прошлого так же важна (если не более), как и настоящее, фундаментом которого явились события в оккупированной Беларуси. В ходе повествования такие мотивы, как нравственные устои, человеческие судьбы, непредвиденные обстоятельства, резкая смена событий и т. п., не только тесно переплетаются между собой, но напрямую ведут в будущее, оставив право читателю из следующих поколений решать тот вопрос, который, завершая «Обелиск», поставил перед ним Быков.
Повествование ведется от первого лица. Оно подкреплено множеством значимых монологов и диалогов участников событий. Практически все авторские приемы, включая элементы инверсии, хорошо известны читателю более ранних произведений Василя Быкова.
Итак, «Обелиск» начинается с признания рассказчика в собственной вине, с упреков его собственной совести. Дело в том, что «двоюродный» знакомый случайно напомнил ему об отложенном в долгий ящик деле, об обещании, которое осталось невыполненным из-за внезапной смерти одного из главных героев романа, Миклашевича, тридцатичетырехлетнего учителя сельской школы. Оказывается, Миклашевич просил рассказчика помочь ему распутать дело, касающееся событий партизанских времен. Рассказчик едет на похороны, которые он пропускает, но попадает на поминки Миклашевича, где встречает двух коллег усопшего учителя — инспектора районо Ксендзова и педагога-пенсионера Ткачука. Рассказчик уходит с поминок с Ткачуком, который постепенно разворачивает перед ним драматическую картину короткой жизни и скоропостижной смерти не только Миклашевича, но и его учителя, Алеся Мороза. Охваченный теплыми воспоминаниями, Ткачук рассуждает о необходимости преемственности в жизни и о том, как эта преемственность должна оставить след после смерти Алеся Мороза и его последователя Павла Миклашевича в судьбе следующих поколений их учеников:
Это так, Мороз не был ему отцом, но преемственность у них существовала. Просто чудо! Бывало, смотрю и не могу нарадоваться: ну словно (Миклашевич. — ЗГ) брат этому Морозу Алесю Ивановичу. Ну просто всем: и характером, и добротою, и принципиальностью. Но теперь… Хотя не может быть, что-то там от него останется. Не может не остаться. Такое не пропадет. Прорастет. Через год, пять, десять, но что-то проклюнется. Посмотришь[183].
И далее, с перерывами, порой с некоторым косноязычием пожилого и подвыпившего человека, Ткачук перенимает роль повествователя, из речи которого и приехавший журналист (первый рассказчик), и читатель могут восстановить сложный калейдоскоп событий, произошедших и с Морозом, и с Миклашевичем. В своем рассказе Ткачук акцентирует внимание на том, как бывший ученик Мороза, Миклашевич, унаследовал и применял педагогические принципы, методы, философию и мировоззрение старшего педагога. Оказалось, что Мороз, как и Януш Корчак, преобразовывал и модернизировал закостеневшую к тому времени педагогическую систему. Ткачук напомнил приезжему, что Западная Беларусь присоединилась к СССР только в 1939-м, то есть Мороз вполне мог быть не только последователем, но и соратником Корчака. В основе философской системы Мороза лежало его стремление воспитать свободных мыслителей, а не оболтусов с отличными оценками. Вот один из его учеников, Миклашевич, и продолжил традиции учителя.
По сюжету сам Миклашевич, несмотря на его молодость, — тоже фигура из прошлого, правда соединяющая его с настоящим и будущим. Миклашевич остался сиротой в младенческом возрасте; его мачеха, к которой вскоре присоединился родной отец, мучили ребенка постоянными побоями. Мороз забрал ребенка от этих садистов-родителей, несмотря на то что власти района были на стороне отца Павлика Миклашевича.
Когда фашисты оккупировали Беларусь, Мороз продолжил занятия в школе, словно ничего не произошло. Вначале это вызвало подозрения партизан, которые быстро рассеялись, когда выяснилось, что Мороз — их связь с внешним миром. Дело в том, что только у него единственного на весь район было радио, подаренное ему крестьянином (по распоряжению оккупационных властей все радиоточки и репродукторы должны были быть сданы или уничтожены). Благодаря этому радио Мороз стал незаменимым источником информации для партизан и местного населения; каждый знал о его радио, но никто его не выдал. Однажды группа его учеников, среди которых был и Миклашевич, были взяты с поличным при подрывной деятельности, о которой они не сообщили учителю. Предупрежденный Мороз ушел к партизанам, но когда фашисты заявили, что если тот им добровольно сдастся, то они освободят ребят, он, понимая, что это обман, тем не менее присоединился к своим ученикам и помог им продержаться до последнего их общего часа. Жители деревни, которых заставили присутствовать при исполнении приговора, оплакивали не только родных детей, но и своего учителя. По дороге на расстрел Морозу удалось освободить Миклашевича и дать ему возможность бежать. Пуля полицейского по кличке Каин настигла мальчика, и он долгое время находился между жизнью и смертью. Однако выжил, был принят семьей отца, которая потеплела к нему после трагических событий, но тем не менее эта рана и детские невзгоды сократили жизнь Миклашевича, прожившего чуть больше десятилетия после трагической гибели его друзей и Мороза, его учителя и духовного отца. Все это время он боролся за возведение памятника своим погибшим друзьям, и не только за реабилитацию невинно опороченного Мороза, но и за внесение его имени на поставленный в конце концов монумент. Незадолго до своей безвременной смерти Миклашевич добился и монумента, и имени Мороза на нем рядом с его учениками.
Один из постоянных мотивов в творчестве Быкова — роль сельского учителя в Беларуси XIX–XX столетий — проявляется и в коротком романе «Обелиск». Как только произведение касается темы учителей и учеников, роль повествователя переходит по праву к Ткачуку, профессиональному педагогу. Раздумывая о роли учителя в Беларуси, он приходит к той мысли, что личный пример педагога определяет нравственное становление не только непосредственно его учеников, но через них последовательно формирует и окружающих:
А вот какова роль сельского наставничества в наших школах, что она значила для нашей когда-то темной крестьянской страны в царские времена, при Речи Посполитой, в войну и, наконец, после войны? Это теперь спроси у какого-нибудь мальца, кем он будет, когда вырастет, и он тебе сразу выпалит: инженером, врачом, летчиком, а то и космонавтом. Да, теперь есть такая возможность. На самом деле так, можно стать и космонавтом. А прежде? Рос, бывало, славный мальчуган, учился хорошо, ну что взрослые о нем говорили? Вырастет — будет учителем. И это считалось — наивысшей похвалой. Не всем людям со способностями удавалось добиться судьбы учителя, но к этому стремились. И вовсе не потому, что почетно или легко. Или заработки приличные — не дай Бог учительских хлебов, да еще деревенских. Да еще в стародавние времена. Нищета, бедность, деревенская глушь и в конце — ранняя смерть от чахотки… И тем не менее, говорю тебе, ничего не было более важного и полезного, чем эта ежедневная, тихая и неприметная работа тысяч неизвестных работников на этой духовной ниве[184].
В отличие от многих других критиков, Лазарев не считает Ткачука выразителем идей самого Быкова. Признавая при этом, что по большинству «показателей» этот персонаж действительно очень близок автору. В чем же расхождения? А в том, по Лазареву, что Ткачук расходится с кумиром Василя Быкова, Толстым, в вопросе об обучении крестьян.
Расходится, спору нет. Имена Толстого и Достоевского постоянно присутствуют на страницах «Обелиска», в особенности когда речь идет о Морозе и Миклашевиче; и это присутствие касается не только художественной деятельности этих писателей. Толстой и Достоевский действительно считали образование двигательной силой прогресса своей закостенелой страны. Однако расистские и фанатично-религиозные воззрения Достоевского, выраженные в его позднейшей журналистской деятельности, а также опрощенческие теории Толстого, призывавшего учиться у невежественного крестьянства, не слишком-то привлекали Быкова. Скорее наоборот — «Обелиск» можно рассматривать как произведение, полемизирующее с мировоззрением позднего Толстого. Быков глубоко верил в то, что демократию, порядочность и знание люди получают благодаря разным формам образования, где книги по предмету играют наиважнейшую роль. Следовательно, как специальные, профессиональные знания, так и демократию, и основы нравственности следует ввести в качестве школьного предмета на всех уровнях образования. Предметы эти, думал Быков, неоднократно выражая эти мысли в интервью, следует преподавать старательно и со знанием дела; в идеале обучение должно подкрепляться личным примером учителей. Таким образом, педагоги, как считал Василь Быков, — самая необходимая и наиважнейшая часть любого общества, и Беларусь, без сомнения, не является исключением. Педагоги уровня Мороза и Миклашевича не только способствуют добру в вечной борьбе со злом, но в первую очередь являются «движителями» гуманизации общественного сознания.
«Волчья стая», 1975
Чтобы пружина характера Левчука до конца разжалась, он должен был пройти через то, через что он прошел и что толкало его к переосмыслению, казалось бы, давно решенных для себя на войне вопросов. Это и застрелившийся Тихонов, который, как поймет позже Левчук, в тот раз спас их всех, и Клава, оставившая после себя росток новой жизни, и Грибоед с его семейной трагедией, и Колобов, смертью своей заплативший за жизнь Левчука, и неравный бой с полицаями, где в полной мере проявились не только хладнокровие, отвага и партизанская выучка Левчука, но и открылось его честное сердце, и бешеный бег с малым за пазухой от фашистской «стаи», которая ассоциируется в сознании читателя с голодной волчьей стаей, настигшей Колобова и Левчука, и многое другое, о чем автор написал с пронзительной откровенностью.
А. Шагалов
Большинство исследователей творчества Быкова полагают, что в «Волчьей стае» у Левчука нет антагониста. Дедков и Лазарев, например, считают, что отсутствие такового в этом произведении — признак мастерства писателя. Другие литературоведы, как, например, Шагалов, определили подобное отсутствие явлением регрессивного порядка[185]. Думается, что в новелле все же присутствует сильный антигерой, способствующий общему балансу повествования. Этим антигероем или антагонистом является собирательный образ отрицательных персонажей, состоящий из оккупантов, полицейских и нескольких изменников. Их так много и их Сила так велика, что именно они обозначены емким названием романа — «Волчья стая». Все эти характеры, каждый из которых функционирует независимо от остальных, и являют собой коллективного антигероя. Левчук может считаться «положительным» героем не потому, что наделен природой какими-то особыми героическими качествами, а оттого, что он по сути и характеру действия противопоставлен этому коллективному антигерою. Действительно, Левчук не обладает ни особо выдающимися, ни абсолютно положительными чертами характера; его также невозможно считать баловнем судьбы ни в одной из плоскостей его достаточно тяжелой и серой по окраске жизни. Левчук, потерявший руку в одном из партизанских сражений, никогда не был тем, что называется «хозяин собственной судьбы», плыл себе по течению и мог припомнить только пару случаев, которыми он мог бы гордиться или, по крайней мере, их не стыдиться.
Два момента его жизни, связанные по времени и тематически, разительно выделялись в его обывательском существовании: он был инвалидом и героем войны, на которой служил праведной цели; он также спас от неминуемой смерти новорожденного ребенка, за которым охотилась волчья стая. В обоих случаях двигательной силой были его собственный выбор и собственная инициатива. В первой ситуации, однако, он был одним из многих. Второй же поступок, утверждающий неординарность Левчука и наполнявший его жизнь все тридцать с лишним послевоенных лет, — воистину героичен. Не жалея себя, невзирая на труднейшую ситуацию: новорожденный мальчонка на руках, собственное ранение, преследование врагов (погоня, травля и охота за ним волчьей стаи не увенчались успехом) — он не отдал им ребенка.
Читатель понимает, что этот инвалид и пенсионер-колхозник приехал в столицу с одной целью — найти спасенного им три с лишним десятилетия назад мальчика, след которого он давным-давно потерял. Виктора Платонова, теперь уже взрослого человека, квартиру которого с некоторым трудом Левчук все же разыскал, дома не оказалось. На Левчука, терпеливо ожидавшего хозяина на скамейке перед домом, нахлынули воспоминания:
Сидеть ему было удобно, и в тени было нежарко, можно было вволю понаблюдать за жизнью нового городского квартала, изрядно его заинтересовавшего, так как он все это видел впервые. Правда, мысли его все время возвращались в далекое минулое, которое, очевидно, навек связало его с этим человеком. Помнил он все так, словно произошло оно только вчера — три десятка лет ничего не приглушили в его цепкой памяти, тем более что оно было самым ярким и, возможно, самым значительным событием в его жизни. Много раз он подумывал, вспоминал, переосмысливал это прошлое, каждый раз глядя на него несколько иначе. Нечто из пережитого вызывало у него тихий стыд за свои, возможно, по его теперешнему пониманию не совсем порядочные поступки, кое-что его просто удивляло, а чем-то он и гордился, например смыслом своей скромной войсковой годности. Все это вместе и составляло его человеческую суть, с которой он и доживал свой век[186].
Пока наш пожилой человек ждет Платонова на скамейке, повествователь подводит читателя к партизанским окопам, где недавно легко раненный Левчук находится со своей бригадой под фашистской блокадой. Едва доктор успел осмотреть его рану, Левчук получает задание от нового командира штаба бригады, заменившего его недавно погибшего друга, Платонова. По этому заданию он должен вместе с пожилым партизаном — возницей Грибоедом эвакуировать в тыл двух человек. Первый — тяжелораненый десантник Тихонов, а второй, вернее, вторая — Клава Шорохина, радиосвязистка отряда, присланная к ним из Москвы. Клава — партизанская жена погибшего Платонова, и она накануне родов.
Это задание (от которой Левчук пытался отвертеться, предпочитая вернуться в строй) показалось ему недостойным партизана его ранга и опыта. Тем не менее оно оказалось труднейшим испытанием его мужества и закончилось трагической гибелью Тихонова, потом Грибоеда, а последня смерть унесла и Клаву. Орудием всех этих несчастий явился один из «волчей стаи» — фашистский агент Кудрявцов, охотившийся за этой группой партизан. Этот изменник, проникший в бригаду со спецзаданием, оказалось, также виновен и в смерти Платонова. Левчук, вторично раненый, предпринимает нечеловеческое усилие для спасения новорожденного ребенка Клавы; он спрятался с малышом в болоте и держался там долго, прикрывая собой новорожденного от смертельного огня. Когда волчья стая, решив, что они погибли, убралась с болота, Левчук пробрался к своим, немедленно встал в строй и вскоре расстался с мальчиком на долгие тридцать лет. При этом торопливом прощании он успел только назвать имя ребенка, дав ему имя его родного отца — капитана Виктора Платонова.
Несмотря на то что Грибоед, Тихонов, Клава Шорохина, Кудрявцов, как и большинство других персонажей этого произведения (за исключением, пожалуй, Левчука), являются в той или иной мере вспомогательными фигурами, каждый из этих персонажей наделен личной биографией. Наиболее трагическая из них — у Грибоеда. В момент повествования ему только сорок пять лет, но выглядит он глубоким стариком. На Грибоеда донесли соседи, указав оккупационным властям на его связь с партизанами. Последствием была немедленная казнь всей семьи — матери, жены, четырех дочерей и сына. Его шестой ребенок, младший сын Володька, переживший первую карательную операцию, был убит позже. Эта потеря стала для Грибоеда последней каплей, после нее он потерял интерес к окружающему, полуавтоматически влача привычную партизанскую жизнь. Мастер на все руки, он принял роды у Клавы, и это действие временно вернуло его к жизни, которую он вскоре потерял.
Клава — красавица, благородная и романтически настроенная молодая девушка, жившая до войны без тревог в обеспеченной семье, стала объектом романтической страсти практически для всех молодых людей партизанской бригады, включая предателя Кудрявцова и самого Левчука. Ее любовная связь с капитаном Платоновым оберегала Клаву от домогательств остальных нетерпеливых обожателей. Однако опыт партизанского существования перевернул все ее представления о жизни: она не могла понять, почему так много людей и среди партизан, и в лагере их антагонистов ведут себя так неоправданно бесчеловечно. В связи с этим Клава постоянно допытывается у членов своей компании, Грибоеда и Левчука:
— Ну пускай немцы нас бьют… А вот наши! Свои! Как же у них руки поднимаются?
— Поднимаются! — ответил Левчук, сев прямо. — Коль уж пошли на такое, форму одели, винтовку взяли, ну и делают, что им говорят. Тут уже не отвертишься.
— Но как же могли пойти на такое? — не могла понять Клава.
— Обида на советы их одолела. Обиделись и подались к немцам. А те уж поначалу добренькие — я, я — посочувствовали, да и винтовки в руки. И приказ: давай — пуф, пуф! Все ведь с малого начинается.
Грибоед, подключаясь к разговору, неожиданно добавляет, что далеко не все немцы несут абсолютное зло. Он понимает, что большинство из них пошли в фашистскую армию не по своей воле и, следовательно, в них нет природного зла на местное население. В подтверждение он рассказал историю о том, как солдат, проводивший карательную акцию, спас белорусского мальчика. Этот неожиданный поворот дискуссии, несмотря на его эпизодичность, играет важнейшую смысловую роль: только гуманное отношение друг к другу и человеческая доброта могут спасти мир. Эти качества: доброта и гуманность — всегда индивидуальны и являются абсолютной ценностью для всего человечества, следовательно, они не могут принадлежать ни одной отдельной нации. На более «домашнем» уровне романа Клава в свое время признается Лозняку, что именно доброта Платонова привлекла ее к нему. Сам же Лозняк, молодой партизан, считал доброту, как и терпимость к ближнему, в условиях войны недопустимыми признаками слабости. Но вот наступил момент испытания его человеческих и нравственных качеств — и, наплевав на все, он был готов пожертвовать собственной жизнью, лишь бы спасти чужого ребенка. На закате жизни оказалось, что это единственный поступок, который он хотел бы сохранить в своей памяти. И жизнь награждает его, по всей вероятности, высшей наградой: вот-вот он увидит спасенного им три десятилетия назад человека. Заканчивается роман на пороге этой встречи, когда Левчук слышит из глубины квартиры замечательную по символике фразу молодого Платонова: «—Да, да! Заходите, там не закрыто»[187].
«Пойти и не вернуться», 1978
Хотя он сам никогда не был партизаном, Быков передал атмосферу и дилеммы партизанской жизни чрезвычайно умело, полностью обойдя романтизм, который прочно укрепился в современной ему белорусской литературе.
Арнольд Макмиллин
Каких последствий не будем мы свидетелями, когда успехи партий (партизанских групп) обратят на их сторону все народонаселение областей, находящихся в тылу неприятельской армии, и ужас, посеянный на ее путях сообщения, разгласится в рядах ее.
Денис Давыдов
Как и многие другие литературные критики, Макмиллин и Дедков придерживаются точки зрения, что, несмотря на то что основная тема романа «Пойти и не вернуться» — типичная нетипичность судьбы молодой женщины во время войны, эта вещь Быкова является одновременно разработкой и анализом психологических предпосылок измены и предательства. В этом отношении «Пойти и не вернуться» являет собой развитие постоянной темы Быкова о праве и свободе выбора. Как мы уже говорили, приверженность этой теме объединяет его с писателями экзистенциального направления.
Известно, что в партизанах оказывались люди самые разные. Страницы своей «партизанской» прозы Быков тоже заселяет персонажами разного пола, возраста, социального положения, очень разных характеров, — как это и было в действительности. В этой повести, например, тоже выведен ребенок — Володька-паромщик, который, несмотря на свой незрелый возраст, вынужден выполнять работу, посильную только очень здоровому и крепкому мужику: Володька один пересекает опасную реку Неман, перевозя партизан с контролируемой ими территории на землю, оккупированную немцами. Мужество, сила и честность этого мальчугана противопоставлены качествам характера молодого партизана Антона Голубина: дезертира, предателя и труса.
Завязка романа происходит на фоне искусного описания сурового дня поздней осени: «Шел снег. Белая густота снежинок косо неслась вниз, с тихим безустанным шорохом быстро засыпая сухую от мороза траву, ржавые заростники осоки на болоте»[188]. Молодая партизанка Зося Нарейко пробирается по этому недружелюбному ландшафту домой. Ее задание — наладить связь с подпольем и провести разведку на местах. Молодая женщина несколько напугана суровой местностью, которую она пересекает, а также чувством, что она не одна, что кто-то за нею следит. Однако ее опасения мгновенно и рассеялись, лишь только она узнала в преследователе партизана Антона Голубина, который ей очень нравился. Антон соблазняет Зосю, сочинив трогательную историю: он, дескать, давно и безумно любит ее, а партизанский лагерь оставил только потому, что самовольно пошел ее охранять, желая уберечь от опасности. Только много позже Зося понимает, что эта история — выдумка, а на самом деле Голубин потерял веру в то, что война может быть выиграна, и уверен в том, что фашисты уже взяли Сталинград. Он использует Зосю как возможность начать хоть какое-то подобие мирной жизни. Голубин, уверенный в своей мужской неотразимости, планирует образовать семью с этой симпатичной женщиной, у которой к привлекательной внешности весьма кстати добавляется приятное ему материальное благосостояние. У матери Зоси в местечке есть добротный частный дом, на который Антон заимел серьезные виды. Заодно он подумывает о том, чтобы перекинуться к немцам и пойти служить в полицию. И в этом отношении он также рассчитывает использовать Зосю, которая, он уверен, расскажет ему о своем задании и о связях с подпольем городка. Молодая женщина, однако, вовсе не разделяет ни его морали, ни его настроений, и как только ей стали понятны мотивы Антона, он из любимого человека превратился в ее заклятого врага. Макмиллин понимает подтекст романа таким образом:
Контраст между принципами девушки и ее «похитителя» является авторским манифестом, и сюжет книги вызывает особый интерес благодаря авторскому проникновению в менталитет дезертира, показывающему течение мыслей человека, успешно убеждающего самого себя в правомочности своих действий[189].
Дедков, в свою очередь, ставит Голубина в ряд таких персонажей, как Брывин, Сахно и Рыбак, называя их предшественниками Голубина. Последний, и здесь мы согласимся с Дедковым, без сомнения, является одним из самых удачных вариантов этого типажа (а мы встречаемся с ними практически в каждом «партизанском» и «военном» произведении Быкова), своего рода авторским открытием. К этому персонажу Быков подбирался давно, и не сказать, чтобы предыдущие были всего лишь набросками. Писатель постоянно шел вглубь интересующего его характера — вернее даже сказать, явления, — чтобы постичь его на молекулярном уровне. Что делает вроде бы простого, открытого, незамысловатого, умеющего вызвать к себе симпатию парня Предателем с большой буквы? Быков буквально «по косточкам» разбирает этот психологический тип, словно бы специально следуя рецепту Адамовича (вспомним еще раз, что тот говорит про «новую притчевость», которая старается обрисовать происходящее: «с предельно реалистическими обстоятельствами и со всем возможным богатством „диалектики души“»). Писатель как бы раскрывает перед нами подробнейшую «историю болезни» персонажа и предоставляет читателю (естественно, под своим чутким, но ненавязчивым руководством) сделать свои «медицинские» выводы. И тут выясняется, что «случай Голубина», несмотря на множество индивидуальных деталей, — случай вполне типический.
Но интересно, каким тонким пером и как без нажима все это сделано. Вот самое начало. Как мы знакомимся с новым для нас человеком? Сначала — первое впечатление. Так вот, первое впечатление — самое что ни на есть благоприятное (как, например, и впечатление от Рыбака из «Сотникова»). Читатель разделяет симпатию Зоси к Голубину. И лишь постепенно, шаг за шагом, он начинает понимать главный психологический посыл этого человека — выжить любой ценой. И видит, что из всех возможных путей выхода из той или иной ситуации он всегда чисто инстинктивно выбирает путь паразитический. Самый легкий и, в чем он совершенно уверен, самый естественный. Медленно, по мере постижения этого характера меняется к нему и читательское отношение. Да, таким приемом Быков пользовался и прежде, он, можно сказать, уже давно освоил клавиатуру читательского восприятия, знал, когда и на какую клавишу надо нажать, но здесь, в этом маленьком романе, он, безусловно, совершил некий художественный прорыв. И заключается этот прорыв в том, что Быкову удалось проникнуть в настоящую бездну: бездну огромного и неистребимого запаса фантазии и инстинктов, которые в невероятно сложном сочетании, постоянно возобновляясь и видоизменяясь, сформировали и продолжают формировать натуру этого дезертира, изменника и предателя. А проникнув в нее, он увидел (и показал это читателю), что на самом-то деле она, эта бездна, состоит из элементов вполне простых, банальных и очень легко препарируемых, если смотреть на них незамутненным человеческим взором.
Посмотрим и мы вслед за Быковым. Начало — Голубин хороший и исполнительный партизан, который искренне оплакивает смерть Кузнецова, своего командира отряда:
Кузнецова Голубину было жалко до слез, это был смелый и толковый командир отряда, Антон любил его, как только можно любить отличного командира в армии. Куда бы тот ни направлялся: на дело, в разведку, на боевую операцию, да и просто на гулянку, — всегда брал с собой шестерых партизан, вместе с которыми ездил и Голубин. Теперь от этой шестерки, пожалуй, никого и не осталось[190].
Все понятно — и в то же время что-то настораживает. Что именно? Первое — Голубин не только не считает себя «оставшимся», но ему явно безразлична судьба остальных четверых партизан. Второе — его абсолютно не беспокоит совесть по тому поводу, что он даже не попытался прийти на помощь своему раненому и попавшему в беду любимому командиру. Голубин не реагирует на постоянные и упорные упреки товарищей и считает свое поведение абсолютно оправданным. Единственное, что его задело, — это понижение в ранге вследствие смерти Кузнецова. Это он посчитал несправедливым. Во всем остальном незаметно и следа раскаяния — ведь он твердо верил в то, что если командир попал под пулю, так в этом его вина: сам не уберегся, а вот он, Голубин, уберегся, следовательно, он и умнее.
Здесь Быков, произнеся так мало, сказал очень много о натуре предателя, у которого сочувствия много, но только для себя самого; его собственная шкура является единственным предметом заботы для него при любых обстоятельствах. Почему Голубин поверил, что Сталинград уже завоеван фашистами? Все очень просто: что бы там кто ни говорил, а ситуация в Беларуси, да и по всей территории Советского Союза не внушает больших надежд на победу над немцами, поэтому надо верить тому, кто сильнее, иначе окажешься в дураках. От таких мыслей уже полшага до того, чтобы переметнуться в стан противника. Единственное, что всерьез волнует Голубина, — это как бы выполнить задуманный кульбит без сучка без задоринки, так, чтобы и партизаны не засекли, и немцы чтобы поверили. Тот же инстинкт самосохранения быстро срабатывает и в отношении Зоси Нарейко: самая лучшая кандидатура для помощницы в осуществлении его замысла; а что она ему нравилась еще в партизанской бригаде — что же, это дополнительный плюс. Замечательно, что герой Быкова искренне не может понять реакцию Зоси на его предложение выдать ему своих товарищей. Поэтому нет ничего противоестественного в том, что дальше он жестоко избивает некогда «любимую» женщину и планирует сдать ее полиции в качестве первого залога своих будущих отношений с новой властью. Так же как натурально для него в конце концов, после неожиданной встречи с партизанами, опять прикинуться своим парнем, обманув и партизан, и Зосю, а едва станет ясно, что партизанская акция провалилась, не пожалеть на молодую женщину последнюю пулю, оставить ее умирать в лесу, а самому направиться к немцам.
Так, как будто бы совершенно не подчиняясь воле автора, а подчиняясь лишь логике характеров и событий, раскручивается беспощадный маховик предательства.
Роман «Пойти и не вернуться» имеет одну особенность — сильный элемент сверхъестественного мира, точнее, макрокосмоса, влияющего на весь ход его действия. Этот мир дважды проявляет себя в ходе повествования, направляя его в непривычный для Быкова жанр фантастики. Показательно, что каждое его проявление связано с героиней романа, Зосей Нарейко. Первый раз — это сон, полный тяжелых предчувствий, который привиделся ей еще в раннюю, короткую, но счастливую пору отношений с Антоном. И вот снится ей кто-то, одновременно похожий на Антона Голубина и кого-то еще, и ее впечатление так описывается автором:
Она быстро и крепко заснула, мгновенно очутившись в другом, душно-тягучем мире сна. Стало очень тревожно на душе, она отчего-то не переставала терзаться и тосковать, несмотря на то что долго ничего дурного с ней не происходило; в сонном сознании все росла и ширилась тревога, причина которой была ей не ясна. Некоторое время, словно памятуя реальность, она недоуменно спрашивала себя: отчего это? Все ведь хорошо, она не одна, с ней тот, о котором совсем недавно она лишь мечтала, правда — это не Антон, некто другой и пока неизвестный, но, без сомнения, хороший, свой человек. Но почему-то он вдруг сделался каким-то неопределенным существом, словно одновременно стал дьяволом и ангелом в одном лице, и самым мучительным для Зоськи была эта его неопределенность[191].
В конце эпизода сон переходит в кошмар, когда дьявол победил ангела и Зося находится между ним и огромным обрывом. Когда дьявол во сне протянул свои когти к девушке, она предпочла упасть со скалы в обрыв: «Те несколько секунд, перед тем как разбиться в провале, она ясно осознавала скорую погибель, но за мгновение до смерти вдруг проснулась»[192]. Этот первый сон с легко объяснимой символикой несет в себе семантически ясный завет — не вступать ни в какие отношения с дьяволом или с душой, которая предпочитает дьявола.
Второй элемент сверхъестественного тоже приходит к Зосе во сне. Он является в виде клубка эмоций, которые вместе и отдельно несут на себе не только предупредительные функции, но и предсказательные. Сон этот сложный, с трудной символикой, и богатый событиями: одно его содержание занимает две полные страницы текста романа. Он приходит к Зосе после того, как Антон связал девушку, намереваясь сдать ее в полицию. Кстати, выявляя характер Голубина, автор никогда не пользуется элементами сверхъестественного, а в основном использует внутренние монологи Антона, гладко вытекающие из этого никогда не сомневающегося в своей правоте характера. Так, Голубин оправдывает свои действия тем, что глупенькая и наивная Зося все равно окажется в лапах полиции, ну а если он ее приведет, то она хотя бы на что-то сгодится: «Не лучше ли будет и ей самой, и другим, если она, не успев ни с кем встретиться, просто окажется у его дружка Капыцкого и тем окажет добрую услугу Антону?»[193]. После этого монолог Антона переходит в нечто вроде кредо героя, давно пришедшего к выводу, что совесть и нравственность — удел слабых. Себя же он неизменно видит в качестве сильного человека.
Тем временем истощенная физически Зося засыпает от слабости. Упомянутый выше сон проходит как серия разных явлений или картин, происходящих в иных пространствах. Сначала она оказывается в Райском саду, в котором молодая женщина ощущает присутствие «Его». Видимо, эта картина символизирует вечную душу до грехопадения, что соотносится с Зосиным личным грехом — ее связью с Антоном. Другая картина пришла на смену, когда Зося или ее душа (она сама не чувствовала и не понимала разницу) взмыла наверх и долго наслаждалась полетом в уже другом пространстве. Этот полет был полон волшебства свободного движения и самых счастливых мгновений, которые ей приходилось ощущать в жизни[194]. Эти радостные ощущения сменились в следующей, полной символики картине чувством неотвратимой опасности. Зося превращается в черную легкую птичку, крылья которой не спасли ее от неизбежной, казалось, гибели. Зося Нарейко находится при смерти в своем сне, но тут сверхъестественная картина переходит в реальную, когда ее находит группа партизан. Последнее ранение, нанесенное ей Голубиным, чрезвычайно тяжелое, и кажется, что спасти Зоею может только провидение, которое, возможно, и вмешалось в ее судьбу. Надежда или даже обещание жизни, выраженные в двух снах Зоси, когда смерть дважды отступала от нее в последний момент, возвратились к ней в форме постепенно укрепляющейся религиозной веры, когда молодая женщина находится в полубессознательном состоянии.
Быков редко находил доброе слово для священников любой религии и в своих произведениях[195], и в личной жизни. К вере, однако, он относился с непререкаемым уважением, находя много общего между ней и гуманистическими идеалами. Роман «Пойти и не вернуться» — первое его произведение, где отмечается естественная потребность людей в вере в Бога, когда они попадают в беду.