Глава третья Гимназия

Но вот пришло Сереже время поступать в гимназию. Нелегко далось это решение родителям, особенно матери, которая чуть ли не была готова скорее оставить сына без образования, чем разлучиться с ним на долгое время. Уговорили ее старинные друзья аксаковского семейства, Максим Дмитриевич Княжевич и его жена Елизавета Алексеевна. Княжевичи жили в губернском городе Казани, где Максим Дмитриевич занимал место прокурора.

В декабре 1800 года семейство Аксаковых почти в полном составе – мать, отец, Сереженька и его «милая сестрица» Наденька – двинулось в Казань. Это был вторичный приезд сюда Сереженьки с родителями: первый, год назад, носил скорее предварительный, рекогносцировочный характер. Теперь же твердо решили отдать мальчика в гимназию.

16 января 1801 года Тимофей Степанович подал вице-директору гимназии Е. П. Герберу прошение, адресованное на высочайшее имя (таково было правило), о зачислении его сына. Исполняющий должность инспектора Лев Семенович Левитский проэкзаменовал мальчика и письменно удостоверил, что «он по-российски читает и пишет изрядно».

А гимназический врач Бенес выдал кандидату в гимназисты следующую бумагу, громко именуемую Аттестатом: «Представленнаго комны титулярного Советника Тимофеи Аксакова Сына Ево Сергей я нахожу Здоровии, штаб лекарь 8 к бенес»[24]. Поясним: «К» означает «класс», то есть разряд, степень.

Доктор Бенес (другое написание – Бенис), видно, владел русским языком не намного лучше уездного лекаря Гибнера из гоголевского «Ревизора», умевшего лишь издавать «звук, отчасти похожий на букву и и несколько на е».

И вот Сережа очутился в огромном белом здании гимназии с ярко-зеленой крышей и куполом (впоследствии это один из корпусов Казанского университета), среди шумной, необузданной мальчишеской ватаги. Дом представлялся ему одним из очарованных средневековых замков, о которых он читал в рыцарских историях, а сам себе он казался пленником или заключенным. Так оно и вышло в действительности.

Первое время грустное одиночество Сережи скрашивалось вниманием комнатного надзирателя Василия Петровича Упадышевского и доктора Бенеса, оказавшегося в действительности участливым и добрым человеком. Но вскоре возвратился из отпуска главный надзиратель Н. И. Камашев, известный своей холодной и твердой жестокостью. По инстинкту всякого хищника, реагирующего на убегающую жертву, он тотчас же обратил внимание на одинокого мальчика, сторонящегося толпы гимназистов, и стал преследовать его всевозможными придирками.

Сережа Аксаков впал в тяжелое нервное расстройство. И причина была одна: резкое отторжение от родительского теплого гнезда, сменившегося холодной атмосферой казенного заведения.

Узнав о болезни сына, Мария Николаевна тотчас поспешила в Казань. Героически проделала трудный путь по старому предвесеннему снегу; переправляясь через надувшуюся и уже посиневшую Каму, чуть не угодила в полынью. Через несколько дней она была уже в стенах гимназии; и мальчик, и мать, оба похудевшие, с опухшими от слез глазами, бросились друг другу в объятия.

И вот спустя несколько месяцев в гимназию на имя директора поступило новое прошение – от титулярной советницы Марии Николаевны Аксаковой – с убедительной просьбой отпустить сына на ее попечение, так как он «сделался больным ногами». О нервном расстройстве не упоминалось ни слова. Мария Николаевна, видимо, не хотела раздражать начальство сведениями, невыгодными для репутации гимназии. Кроме того, и доктор Бенес ссылался на упомянутую болезнь («какое-то расширение в коленках и горбоватость ножных костей») как на обстоятельство, требующее пребывания мальчика на вольном воздухе.

Так внезапно закончилась первая попытка гимназического обучения Сергея. Мальчик вновь очутился в благословенном Ново-Аксакове, чтобы счастливо «доживать» свое детство, наслаждаться прогулками, играми, собиранием грибов и ягод. Появились и новые удовольствия: впервые в этот год испытал Сережа «высшее наслаждение рыбака» – уженье крупной рыбы. До сих пор он лавливал только пескарей и – не больше среднего размера – окуней и плотву, а тут вдруг попался ему такой здоровенный язь, что сопровождавший мальчика дядька Евсеич, чтобы не упустить рыбу, придавил ее своим телом. «Я дрожал от радости как в лихорадке, что, впрочем, и потом случалось со мной, когда я выуживал большую рыбу…»

Зимою увлекались охотою на зайцев, подледным ловом налимов. Вечерами же читали вслух.

Но не оставаться же мальчику неучем, не пристроенным ни к какому делу! И в феврале или марте 1802 года (дата уточнена Н. К. Горталовым в упомянутой выше работе)Сережу вновь привезли в Казанскую гимназию.

Повзрослел ли он за несколько месяцев, или повлияли новые условия – мальчика поселили не в гимназии, а на частной квартире, – во всяком случае, вторая попытка оказалась удачней первой.

Сергей уже не так остро тосковал по дому, сдружился со сверстниками и постепенно стал привыкать к гимназическим порядкам. Вскоре он получил право сидеть за первым столом, третьим по счету, что являлось показателем его успехов: гимназистов принято было рассаживать в соответствии с полученными ими баллами.

Жил Аксаков у молодого учителя Ивана Ипатыча Запольского в добротном каменном доме и назывался теперь своекоштным учеником (в отличие от казеннокоштных, находившихся на казенном пансионе в гимназии).

Запольский окончил Московский университет и преподавал физику. А товарищ его, также воспитанник Московского университета, квартировавший в том же доме, Григорий Иванович Карташевский, учил гимназистов математике.

В отсутствие своего товарища Карташевский обычно давал Аксакову и другим пансионерам домашние уроки. А когда Запольский женился и переехал в другой дом, Сергей перешел к Карташевскому на полный пансион.

С каждым месяцем юноша все больше привязывался к своему учителю. У Карташевского была сдержанная, сухая, даже строгая манера обращения с учениками, прикрывавшая доброту и врожденное чувство справедливости. Некоторых такая манера отталкивала, но Аксаков сумел «оценить достоинства этого человека», правда не без помощи матери, которая, познакомившись с молодым учителем, не уставала нахваливать его всем окружающим.

Карташевский был принят в семействе Аксаковых, а позднее ему суждено было с ним породниться.

Но, несмотря на все уважение к Григорию Ивановичу, преподаваемая им наука никак не давалась Сергею. Говорили о решительной неспособности Аксакова к математике, о том, что его память просто не в состоянии удержать какого-либо математического знака или формулы. Живое и художнически полнокровное воображение будущего писателя не хотело мириться ни с чем отвлеченным и абстрактным.

Зато Карташевский, обладавший разносторонними знаниями, добился успеха в преподавании Сергею французского языка: в несколько месяцев научил его свободно читать по-французски. Но особенное внимание уделил Григорий Иванович, прекрасно разобравшийся в природных наклонностях своего подопечного, преподаванию словесности. Тут мысль и слово учителя пали на хорошо подготовленную почву.

Первые начатки литературного образования, полученные Сережей еще в отеческом доме, носили преимущественно классический характер; под этим словом подразумевается господствовавшее в то время в России художественное направление – классицизм. Мальчик познакомился с сочинениями таких видных представителей этого направления, как Сумароков и Херасков; ему нравились героические сюжеты и высокие темы, стройность художественной композиции, мерность, торжественность и экспрессивная красочность языка. Любимым произведением Сережи была «Россиада» Хераскова – героико-патриотическая эпопея, повествовавшая о завоевании Иваном IV Казанского ханства. Хотя в ее основе лежали исторические факты и описывались реальные родные Аксакову места (Казань), но все происходившее в «Россиаде» нимало не походило на действительность. Однако выспренность и невероятность событий, лиц, обстановки, антуража действовали на мальчика завораживающе. В этом, впрочем, он мало чем отличался от взрослых, в том числе и литераторов, еще только проходивших школу роста. «Поистине, это было двойное детство, – говорил потом Аксаков, – нашей литературы и нашего возраста».

(Спустя полвека, когда все переменилось и о «Россиаде», да и самом его создателе помнили чуть ли не одни записные историки литературы, Сергей Тимофеевич «с удовольствием» произносил строки из эпопеи, отдававшие безнадежной архаикой:

Злодеи скоро бы вломиться в стан могли,

Когда б не прекратил сию кроваву сечу

Князь Курбский с Палецким, врагам текущи встречу…

Такова неувядаемая сила детских впечатлений!)

С интересом прочитал Сереженька еще в отеческом доме и множество прозаических произведений, в их числе романы того же Хераскова: «Нума Помпилий, или Процветающий Рим», «Кадм и Гармония», «Полидор, сын Кадма и Гармонии». Неестественность происшествий, высокопарность стиля, «напыщенный мерный язык стихотворной прозы» (позднейшее выражение самого Аксакова) – все это вполне отвечало канонам отечественного классицизма и казалось мальчику «совершенством». Но порою ощущалась в этих произведениях и свежая струя: внимание к интимным переживаниям, особенно переживаниям любви, повышенная чувствительность, что уже предвещало новое художественное направление – сентиментализм.

Познакомился Сережа и с произведениями Карамзина, признанного лидера этого направления, – со стихотворным альманахом «Аониды», сборником стихов и повестей «Мои безделки». Мальчик уловил отличие этих вещей от сочинений Сумарокова или Хераскова, но, замечал он впоследствии, «содержание их меня не удовлетворяло». Высокость чувств, яркость и значительность изображаемых событий отвечали его настроению больше, чем нарочитая камерность и интимность. (В название «Мои безделки» был вложен особый смысл, причем имели значение оба слова: подчеркивалось, что это «безделки» и «безделки» «мои», то есть возникшие из личных, частных обстоятельств и не претендующие ни на какую всеобщность.)

Будучи наставником Аксакова-гимназиста, Карташевский расширил круг его чтения. Он выписал для Сергея множество книг, и к уже знакомым Хераскову и Сумарокову прибавились Ломоносов, Капнист, Хемницер, Державин. Имя последнего произносилось с особенным пиететом: Державин был уроженцем Казанской губернии и в свое время, в 1759–1762 годах, обучался в той же Казанской гимназии.

Выписывал Карташевский и переводную литературу: «Идиллии» швейцарского поэта Геснера, «Векфильдского священника» англичанина Голдсмита и т. д.

Любимыми произведениями Карташевского были «Тысяча и одна ночь» и сервантесовский «Дон Кихот», которые он имел обыкновение читать Аксакову вслух, сопровождая чтение громким заразительным смехом. «В это время нельзя было узнать моего наставника; вся его сухость и строгость исчезали, и я полюбил его так горячо, как родного старшего брата».

В отношении русских писателей Григорий Иванович проявлял определенные пристрастия.

Однажды Сережа невольно подслушал его разговор с Ибрагимовым, преподававшим в гимназии российскую словесность.

Ибрагимов похвалил Григорию Ивановичу классное сочинение Аксакова, написанное на тему «О красотах весны», и сказал, что мальчик должен побольше писать сочинений. Карташевский с этим не согласился. Он возражал не только против слишком частых письменных упражнений, ибо мальчик, подражая другим, поневоле употребляет заимствованные фразы и обороты, но и против чтения книг, которые могут испортить вкус. Читать нужно лишь авторов, «пишущих стройно и правильно». «Ты думаешь, я всего Державина даю ему читать? – говорил Карташевский. – Напротив, он знает стихотворений двадцать, не больше, а Дмитриева знает всего. Я думаю, ты у меня его портишь. Вероятно, „Бедная Лиза”, „Наталья, боярская дочь” и драматический отрывок „Софья” не выходят у тебя в классе из рук?» Григорий Иванович, как видно, особенно ополчался на Карамзина, хотя для поэта Дмитриева, сподвижника Карамзина, другого видного представителя сентиментализма, делал исключение.

«Достойно внимания, – вспоминал Аксаков, – что он не читал со мною Карамзина, кроме некоторых писем „Русского путешественника”, и не позволял мне иметь в моей библиотеке „Моих безделок”». Когда Сережа, знакомый с этой книгой еще с детских лет, попробовал возразить, Григорий Иванович сказал, что Карамзин не поэт и что лучше «эти пьесы совсем позабыть». Словом, в отношении к новейшей русской литературе проявился определенный консерватизм Сережиного наставника.

И тут надо сказать о другом человеке, имевшем не меньшее, если не большее влияние на литературное развитие Аксакова-гимназиста, – об уже упоминавшемся учителе российской словесности Николае Мисаиловиче Ибрагимове. Выпускник Московского университета, он обладал обширными знаниями, был, по словам Аксакова, «очень остроумен и вообще человек даровитый».

Гимназистам хорошо запомнилась внешность Николая Мисаиловича, выдававшая его татарское или башкирское происхождение: большая голова, маленькие и очень проницательные глазки, широкие скулы и огромный рот. Когда Ибрагимов улыбался, этот рот растягивался до ушей.

Для образования вкуса учеников «Ибрагимов выбирал лучшие места из Карамзина, Дмитриева, Ломоносова и Хераскова, заставлял читать вслух и объяснял их литературное достоинство». Обратим внимание: и «из Карамзина». Предубеждение Карташевского против Карамзина Николаю Мисаиловичу было чуждо.

Современность литературного вкуса Ибрагимова подтверждают и воспоминания другого ученика Казанской гимназии, будущего поэта Владимира Панаева: «Учитель высшего класса словесности был в мое время… Ибрагимов. Он имел необыкновенную способность заставить полюбить себя и свои лекции, сам писал, особливо стихами, прекрасно и, обладая тонким вкусом, так умел показывать нам погрешности в наших сочинениях, что смышленый ученик не делал уже в другой раз ошибки, им замеченной, а иногда слегка и осмеянной. Я был чуть ли не лучшим учеником в его классе, и после сделался его другом».

Видимо, направление творчества В. Панаева, автора чувствительных идиллий, определилось не без воздействия его гимназического учителя. И тема сочинения, заданного Ибрагимовым Аксакову, – «О красотах природы» – хорошо вписывалась в формировавшееся сентиментальное умонастроение. С высот гражданственности, зачастую холодной и абстрактной, сентиментализм уводил читателей в дольный мир частного бытия и смиренной природы с ее одухотворенными «красотами».

Отношение молодого Аксакова к новому течению было много сдержаннее, его симпатии к классицизму очевиднее, однако и ему пришлась по душе раскованность Ибрагимова. Поэтому при всей любви и благодарности к Карташевскому не его, а именно Ибрагимова упоминал впоследствии Аксаков как наставника в художественном развитии: «Этот человек имел большое значение в моем литературном направлении, и память его драгоценна для меня. Он первый ободрил меня и, так сказать, толкнул на настоящую дорогу».

Кстати, в воспоминаниях Владимира Панаева о Казанской гимназии мы находим строки и об Аксакове: «Еще в нижнем классе, сидя подле С. Т. Аксакова, я посвятил ему первые мои стихи „Зима”; он был старее меня и года на три прежде поступил в гимназию, но, часто и надолго увозимый матерью в деревню, подвигался не быстро». Значит, встреча мальчиков произошла уже после вторичного поступления Аксакова в гимназию. Через Владимира Сережа познакомился с его братьями – Николаем, Иваном, Александром и малолетним Петей.

Панаевы, проживавшие в Казани, были литературным семейством; все братья, кроме старшего, Николая, занимались сочинительством. Иван писал стихи, «заразив склонностью к стихомаранью» Владимира. Александр хорошо рисовал и писал прозою, в которой подражал Карамзину, «стараясь уловить гладкость и цветистость языка, созданного Карамзиным».

Вместе с Александром Панаевым, тоже своекоштным учеником Казанской гимназии, Аксаков увлекся театром. Первые спектакли, увиденные на казанской сцене, – опера А. Храповицкого «Песнолюбие» и стихотворная комедия Д. Ефимьева «Преступник от игры, или Братом проданная сестра» – оказали на Сережу такое сильное воздействие, что он думал о них и день и ночь и на время потерял всякую охоту учиться. Это впечатление было сравнимо, по признанию Аксакова, только с впечатлением от ружейной охоты. Дремлющая в Сереже страсть к лицедейству, к декламации и актерскому представлению вдруг получила первоначальный, но весьма сильный толчок.

Что же касается характера семейства Панаевых, которое мы назвали «литературным», то оно невольно предвещало будущую семью самого Сергея Тимофеевича…