Эпилог

Эпилог

Греция, взятая в плен (Graecia capta), победителей диких пленила.

Гораций (ум. 8 г. до н.э.) [82]

Знаменитое Горациево Graecia captaпредставляло собой немалый комплимент и к тому же полностью соответствовало действительности. И в самом деле, исключительно благодаря решению римлян объявить себя наследниками культуры классической Греции мы, в свою очередь, можем повторить вслед за Шелли, который несколько преувеличенно, но в каком-то смысле вполне оправданно заявил: «Мы все греки». Однако между римлянами и романтиками – и нами – стоят два по видимости непреодолимых препятствия.

Первое из них, что до некоторой степени парадоксально, – это греки, жившие в Византии и принадлежавшие к византийскому миру: они упорно называли себя римлянами [83], предпочитая это наименование слову «эллины», не в последнюю очередь потому, что они были христианами, в то время как термин «эллины» из-за предубеждений христианских авторов Нового Завета из числа бывших иудеев, писавших по иронии судьбы на греческом, подразумевал язычников (см. словарь).

Второе связано с существованием гигантской Османской империи: вначале она платила дань Византийской империи же, затем стерла из памяти живущих само название Константинополь, под которым долгое время был известен город Византий, и нарекла его Стамбулом, – и наконец владения мусульман расширились от Алжира до Сирии и Египта, а оттуда до Венгрии. Вот что утверждает могущественнейший из османских султанов Сулейман Великолепный в договоре с представителем дома Габсбургов в 1565 г., когда с момента исчезновения византийского мира прошло немногим более ста лет:

«Я… султан султанов Востока и Запада, император и султан Черного моря и Средиземного… непревзойденный во всем мире воитель… султан Сулейман, сын султана Селима».

С его точки зрения, слава, которая шла о Греции (перефразируем Эдгара Аллана По) еще во II в., должна была казаться чем-то очень отдаленным во времени. Эта плодородная страна пережила расцвет в период существования так называемой Второй софистики – возрождения эллинизма, которому способствовали такие римские императоры, как Адриан и его внук Марк Аврелий, усыновленный им, преклонявшиеся перед греческой культурой; его запечатлели Плутарх, Арриан и Павсаний, чьи труды стали подлинным украшением эпохи. Правда, этот эллинизм имел, если можно так выразиться, ностальгирующий характер, а в случае Адриана скорее представлял собой панэллинизм. Однако это не дает никаких оснований к умалению его реальности и силы. Последним его проблеском – или последним вздохом – можно назвать правление другого императора, Юлиана Отступника, два века спустя (он взошел на престол в 361 г. и погиб в 363 г.). Прозвище свое он получил за то, что, будучи воспитан в строгих христианских правилах, он, если можно так выразиться, совершил ретрообращение, приняв язычество особого, интеллектуального типа. Но в те дни язычество и преклонение перед греческой культурой было уделом реакционеров, в бессильной злобе наблюдавших закат языческих богов и то, как на смену вере в них идет «католический» (всеобщий) «ортодоксальный» (правильный) монотеизм (единобожие). Подлинным воплощением последнего в его человеческой, земной форме стал первый открыто исповедовавший христианство римский император Константин Великий, правивший в 312–337 гг.

Константин – последний из основателей городов, о которых шла речь в этой книге. Мы привели в ней все возможные типы основателей, из которых составился целый перечень: от легендарных Миноса (основателя Кносса), Тесея (основателя Афин), Кадма (основателя Фив) и потомков Геракла (основателей Спарты) до вполне реальных исторических личностей (хотя и удостоенных почестей, воздававшихся им как героям, после смерти), основателей колоний – Массалии, Сиракуз и Византия. Эти люди действовали от имени метрополий – Фокеи, Коринфа и Мегар соответственно. Наконец, мы писали об удостоенном не только героических, но и божеских почестей царе Александре Великом – основателе Александрии. Константин явился из тех мест, где на территории современной Сербии находится город Нис; этот «солдатский император» носил римское, а не греческое имя. И все же в 324 г. он принял решение основать новую, греческую, восточную столицу империи за Боспорским проливом, разделяющим между собой территории Европы и Азии, Восток и Запад.

Эту столицу, освященную 11 мая 330 г., он нарек своим именем, дав ей название Константинополь, полисКонстантина. В этом он последовал давней имперской традиции, восходившей к Филиппу Македонскому (тот дал имя Филиппополю – нынешнему Пловдиву в Болгарии) и его сыну Александру (первым из городов, получивших имя царя, был Александрополь, находившийся на территории Фракии – современной греческой области; за ним последовал «наплыв» Александрий, и знаменитейшей из них стала Александрия Египетская, о которой шла речь в одиннадцатой главе). Но Константинополь изначально был Византием: он получил это название, как мы видели выше, при основании – в начале VII в. до н. э. А с середины XV в. он стал Стамбулом – возможно, за этим названием стоит искаженное турецким произношением греческое выражение, содержавшее слово «полис», – однако это уже другая история. По крайней мере султан Мехмед Завоеватель, положивший конец в 1453 г. тысячелетнему господству Византии, ее цивилизации и самой ее эпохе, владел благородным умением говорить, писать и читать по-гречески, а его главный придворный архитектор Синан – один из величайших архитекторов, когда-либо живших не только в мусульманской Османской империи, но и на Земле, – вполне возможно, был по рождению византийским греком. Более того, даже Сулейман Великолепный говорил, как мы видели, о «космосе» – то есть использовал исконный греческий термин, изначально означавший «порядок».

В ноябре 324 г., когда римский император Константин учредил в Константинополе новую, восточную столицу империи, греки в полной мере вернули римлянам Горациев комплимент (воспользуюсь метафорой, построенной сходным образом). Ибо с того времени все греки-византийцы стали «римлянами», и по этой причине примерно спустя столетие, после мощного землетрясения, Флавий Константин осуществлял надзор над восстановлением массивных городских стен (правил тогда император Феодосий II) в качестве префекта претория. Лаконичная, хорошо читающаяся надпись на мраморной плите до сих пор находится на прежнем месте; три неуклюжие строки гекзаметра хвастливо гласят:

По приказу Феодосия менее чем за два месяца

Константин с успехом ( ovans) возвел эти крепкие стены.

[Сама] Паллада не возвела бы столь быстро такую надежную крепость.

Подобно Риму, Константинополь возвели на семи холмах. Но строители, по-видимому, осмелились соперничать с теми, кто возвел Афины. Отсюда уничижительное сравнение с афинским Акрополем и с покровительницей города Афиной Палладой. До чего яркий пример hybris!

Вплоть до завоевания остатков Византийской империи Мехмедом II в 1453 г. ее жители упорно именовали себя «римлянами»; даже в современном греческом языке сущность «греческого духа» обозначается словом Romiosyni– «римскость». (Так озаглавлено знаменитое стихотворение современного поэта Яниса Рицоса, положенное на музыку Микисом Теодоракисом.) И все же город Византий (или, скорее, Византион), как мы убедились, заставляет нас обратиться почти что к самому началу нашего рассказа о Древней Греции и исторических греческих цивилизациях. Более того, в процессе создания и укрепления нового колониального полиса на территории, во многом чужой византийцам, те низвели местных жителей-вифинян до статуса рабов, что весьма напоминает отношение спартанцев к илотам. И вновь мы видим, как свобода и рабство, дикость и цивилизация образуют неразрывное единство в интереснейшей истории древних греков.

История византийской эпохи и византийской цивилизации часто предстает в невыигрышном виде при сравнении с классической Грецией (все равно – архаической или эллинистической). В величественном всеобъемлющем труде Эдуарда Гиббона «История упадка и разрушения Римской империи») мы находим наиболее едкое (хотя нисколько не оригинальное) выражение этой уничижительной точки зрения (см. главу 48 его труда, впервые опубликованного в 1788 году):

«…подданные Восточной империи, усваивавшие и бесчестившие названия греков и римлян, представляют безжизненное однообразие гнусных пороков, для которых нельзя найти оправдания в свойственных человеческой натуре слабостях и в которых не видно даже той энергии, которая воодушевляет выдающихся преступников» [84].

Вот так так! Мы узнаем, что пороки византийцев отличались гнусностью и были не просто однообразны, но «безжизненны». И прежде всего величайший недостаток византийцев заключался в том, что их цивилизация строилась не на основе свободы. Однако, безудержно восхваляя свободных афинских граждан, Гиббон не учитывает, что подобная политическая свобода отличалась весьма условным характером и отчасти – прямо или косвенно – основывалась на труде значительно более многочисленного слоя рабов. Точно так же героизм спартанцев при Фермопилах и Платеях, внесших столь символичный вклад в борьбу за сохранение свободы Греции (от «варварского», персидского владычества), был обеспечен ценой наследственного рабства еще большего числа мужчин и женщин, уничижительно прозванных илотами. Причем в отличие от афинских рабов илоты сами были греками и хранили общие живые – пусть и смутные, конечно, – воспоминания о «старых добрых временах», когда сами пользовались свободой.

Эта диалектика напоминает нам о том, что, хотя культура доэллинистической и (благодаря Риму) эллинистической Греции стала одной из важнейших основ культуры Запада – ведь оттуда пошли наши заимствования «политики», «демократии» и многого другого, – вместе с тем их культура и политика во многих отношениях не просто значительно отличались от наших, но и были откровенно чуждыми и совершенно «иностранными» (уж по крайней мере со времен восторжествовавшего в 1830-е годы аболиционизма) по сравнению с нашими образом мыслей и нормами поведения. Если выразить это одним словом, они были «другими».

И одна из причин продолжить изучение древнегреческой цивилизации заключается именно в стремлении оценить это отличие, эту «инаковость», чтобы сопоставить ее с тем, что у нас есть на самом деле (или в наших представлениях) общего с ними с точки зрения культуры. Позвольте мне в заключение акцентировать позитивные аспекты нашего эллинистического наследия. Прежде всего рассмотрим два знаменитых афоризма: один – широко употребительный, имперсональный и, если судить по месторасположению содержащей его надписи, имеющий божественное происхождение, и другой – приписываемый конкретному человеку, оказавшемуся в «слишком человеческих» обстоятельствах. Вместе, как мне думается, они дадут хорошую картину и внешнего – весьма привлекательного – сходства, и резких отличий греческого наследия.

Gn?thi seauton(«Познай самого себя») – так гласила одна из трех знаменитых надписей на храме Аполлона Дельфийского, духовном «пупе» древнегреческого космоса (см. Приложение). Сегодня для нас важно и интересно попытаться выполнить это предписание, как некогда сделали это наши культурные «отцы» – римляне: узнать, чем дышали греки, и если не дать полноценное объяснение их основополагающим социальным и культурным практикам, то хотя бы попробовать «прочувствовать» их. Политика, как я попытаюсь доказать ниже, в сущности, представляет собой процесс понимания – даже если он весьма отличается от всего того, к чему мы привыкли на нашем либеральном Западе.

Другой афоризм звучит следующим образом: «Жизнь без […] исследования [ее самой] не есть жизнь для человека» [85]. Он приписывается очутившемуся в бедственном положении Сократу его величайшим учеником Платоном и содержится в Платоновом варианте Апологии (то есть защитительной речи), которую, как считается, произнес в Афинах в 399 г. до н.э. философ, стоя перед народным судом (см. седьмую главу). Характерная для диалектики греков черта: этот афоризм прекрасно соотносится с дельфийской максимой (и даже дополняет ее), но может рассматриваться и как резко противоречащий ей. Ибо, с одной стороны (воспользуемся типичной греческой формой противопоставления, на которую указывают частицы menи de), в результате познания самого себя некто может в полной мере убедиться в том, что он человек, а не божество, и потому обязан уважать и беспрекословно и безусловно соблюдать законы и установления, предписанные «божеством» слабым, немощным и – что важнее всего – смертным людям. (Этой линии неукоснительно следовал император-христианин Юстиниан, распорядившийся в 529 г. закрыть все греческие философские, то есть, по сути, дохристианские школы; наибольший резонанс имело закрытие афинской Академии.) С другой стороны ( de), его можно интерпретировать в совершенно противоположном смысле: тогда речь в нем идет о жизни человека, вопрошающего обо всем на свете – не в последнюю очередь о людских обычаях (для которых греки использовали то же самое слово – nomos, – что и для «законов», не допускающих двусмысленности юридических постановлений). Причем сомнениям среди прочего подвергается и всеобщая вера в само существование богов – не говоря уж об убеждении в их безграничной власти.

Подобная борьба (агоны, ag?nes) интерпретаций была отличительной чертой древнегреческих демократических обществ (присущей, впрочем, не одним только им) и культур – таких, как те, что сформировались в классический период в Афинах и Сиракузах. Но соревновательное начало (по-гречески – ag?nia) никоим образом не было присуще одним только древним грекам. Насколько я понимаю, некоторые читатели этой книги захотят поспорить со мной, сочтут малоценными те или иные главы или даже все издание в целом. Но им, да и всем остальным, я хотел бы в заключение предложить нечто противоположное анафеме и суровой критике – энкомий, или пеан, пусть и «обоюдоострый».

Примерно в 300 г. до н. э. грек по имени Менандр по прозвищу Ретор («оратор») сочинил небольшой трактат о том, как восхвалять полис. Процитирую по одноименной книге Могенса Хансена [86]:

«Подчеркиваются особенности полиса как города, но когда речь заходит о политических достижениях и устройстве полиса, Менандр полагает, что более нечего об этом говорить, поскольку все римские полисы теперь управляются одним полисом, то есть Римом!»

Предсказания великих пророков не сбылись: в течение срока, составляющего немногим более жизни одного поколения, появился другой полис, новый Рим, куда более могущественный, если говорить о IV в., нежели прежний, – а именно Византий/Константинополь, новая столица римского императора Константина Великого (ум. 337 г.). Место для него было выбрано как нельзя лучше – там, где сошлись Европа и Азия; он бросал вызов и старому римскому миру на Западе, и разнообразным угрозам сюзеренитету Рима, исходившим с Востока, все равно – от «варваров» или от кого бы то ни было еще.

Основание его также являет собой исключительно четкий (лучшего и пожелать невозможно!) пример псевдозакона, сформулированного Геродотом (книга I, глава 5) примерно семью веками ранее:

«Затем в продолжение моего рассказа я опишу […] как малые, так и великие людские города ( poleis). Ведь много когда-то великих городов теперь стали малыми» [87].

Древнегреческий Византий был основан на тысячу лет ранее, возвысился и приобрел важное значение (если не величие) благодаря энергичной эксплуатации местного рабского труда вифинян и уникальных возможностей сбора торговых налогов, которые обеспечивало его месторасположение на Боспорском проливе. Но новый Византий принципиально отличался от своего предшественника. Он был не просто столицей империи – он был столицей империи христианской, православной и католической («вселенской»). В 325 г. в Никее (современный Изник) Константин созвал Собор епископов, чтобы, скажем так, наложить печать монотеистической православной веры на находившийся под его властью мир, погрязший в повседневных заботах: имеется в виду создание Никейского Символа веры. Прежние «языческие» боги еще не были мертвы (да и в наши дни они не полностью утратили своих почитателей!). Однако прежняя языческая система взглядов, отличавшаяся относительной веротерпимостью и открытая, вынуждена была уступить место догматическому «закрытому» вероучению, способному поддержать такие деяния, как убийство Ипатии в Александрии, – убийство, которому, по-видимому, мог потворствовать сам епископ города. Разумеется, остается открытым вопрос, можно ли считать, что такие убийства язычников христианами или еще более многочисленные убийства христианами единоверцев в каком бы то ни было отношении хуже, нежели убийства горожанами своих соседей во время кровавых междоусобиц ( staseis), таких как скитализм в Аргосе, омрачивших греческую классическую древность. Но в любом случае ясно, что древнегреческий полис – город (многих) богов и людей – отошел в прошлое.

Александрия, однако, сохраняет свое обаяние и в наши дни (пусть и в значительной мере по причинам ностальгического свойства), прежде всего в стилизованных под античную поэзию стихах грека К. П. Кавафиса (1863–1933), один из которых называется «Город» ( «H? Polis»). Упомянем также характерную вещь «История и гид» Э. М. Форстера (1922) и фантазии Лоуренса Даррелла, вдохновленного классикой автора «Александрийского квартета» (1957–1960), где Кавафис выведен в образе старого поэта, известного в городе. Исключением, на которое не оказала влияния ностальгия, стала великолепная Новая Александрийская библиотека – центр, спроектированный норвежцами и отличающийся приметами современности в той же мере, в какой «оригинал» воплощал в себе «древнегреческое настоящее» в 300 г. до н.э., то есть 2300 лет назад.

На сайте Новой библиотеки сообщается, что она «создана для того, чтобы восстановить дух открытости и научного знания, некогда присущий Bibliotheca Alexandrina», хотя на самом деле это не греческая, а латинская форма названия, тогда как духу научности, столь характерному для Мусейона и ассоциировавшемуся с ним, были по крайней мере в равной доле присущи распри между учеными ( odium academicum)и открытый, свободный обмен идеями и знаниями. Тем не менее открытость – это и в самом деле удачное воплощение древнегреческого идеала. И если в заключение этого весьма короткого введения в историю Древней Греции, основанного на малой выборке из мириада ее городов, выдвинуть на первый план одну-единственную идею, то мне бы хотелось упомянуть именно открытость – открытость дискуссии.

Наше слово «политика» происходит от древнегреческого прилагательного среднего рода множественного числа politica, означавшего «то, что имеет отношение к полису». Прежде всего оно связывается для нас с величайшим трудом Аристотеля по политической социологии и политической теории, созданным в 330–320 гг. до н. э. (где употребляется именно в таком значении). Для греков политика оставалась центральной темой – es meson, «стремящейся к центру», как они буквально выражались. Иными словами, общественные дела не просто мыслились как составляющие заботу граждан – они в буквальном смысле решались сообща всем гражданским населением, сходившимся «посередине», дабы люди могли обсудить, поспорить и добиться того, что они – ошибочно или справедливо – считали общим благом, обеспечивающим интересы города и его жителей. Правда, женщинам не разрешалось участвовать в этом общем политическом акте выработки решения; правда, существовало ужасающее количество рабов или немногим отличавшихся от них и занимавших подчиненное положение трудящихся в черте города или (что бывало чаще) за их пределами – именно они обеспечивали граждан, живших в городе, необходимым досугом ( schol?, откуда происходит и наше слово «школа»), дабы те могли вершить политику, как считали нужным. Правда, лишь в условиях весьма радикальной демократии, такой как афинская, большинство обычных бедняков мужского пола получали реальный шанс решать вопросы, касавшиеся их самих. И наконец, правда, что греки, имевшие права гражданства, к сожалению, были склонны слишком часто прибегать к такому средству разрешения внутренних противоречий, как открытая гражданская война ( stasis), и зависть ( phthonos) куда чаще, чем дружба, определяла отношения между греческими городами. Но все же даже в качестве идеала, которому часто ничто не соответствовало в реальности, греческая политика заслуживает по крайней мере нашего сосредоточенного внимания, а зачастую – ручаюсь за это – и нашего уважения, если не подражания. И во всяком случае для меня она остается рабочим определением того, что есть цивилизация, – это цивилизация, основой которой является город.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.