Реформа полиции

Реформа полиции

Повторяю — первый, утробный вопрос для города устроить на новых основаниях полицию — с решением этого вопроса решится и много других!

М. П. Погодин

Якиманский полицейский дом

Помощник полицмейстера (1884 г.)

В русском языке слово «реформа» означает преобразование, сделанное в целях улучшения. Эффективность реформы мы можем оценить, сравнив, в какой степени то, что было плохо, удалось ликвидировать и чем хорошим оно заменено. Так, с отменой крепостного права русские крестьяне получили личную свободу и возможность непосредственно участвовать в экономической жизни страны. Однако старый феодальный способ производства не был уничтожен окончательно. Сохранилось помещичье землевладение, продолжавшее тормозить развитие капитализма в России и в конечном итоге послужившее одной из главных причин трех революций, потрясших страну.

Реформа полиции, проведенная правительством Александра II, была такой же половинчатой и внутренне противоречивой. С одной стороны, органы охраны правопорядка получили новую организационную форму, что заметно улучшило их деятельность; с другой — в содержании обновленной полиции во многом сохранились дореформенные отрицательные черты. Изживание наследия старой полицейской системы растянулось на десятилетия и не получило логического завершения вплоть до падения самодержавия.

Кроме протяженности по времени, процесс реформирования полиции отличался дробным характером законодательной основы. Одни царские указы носили общеимперский характер (например, повеление о передаче следственных функций судебным органам), другие — касались только городской, сельской, речной и т. д. полиций. Точно так же раздельно появлялись указы, определявшие деятельность полицейских органов в разных местностях. Если главные преобразования Санкт-Петербургской городской полиции были проведены в 1863–1867 гг., то для Москвы закон о подобном переустройстве был подписан 5 мая 1881 г. уже новым царем Александром III.

Что же понадобилось менять коренным образом в полицейской системе Российской империи в середине XIX в.? Ответ на этот вопрос следует искать как в архивах МВД, так и в публицистике того времени. Министерские документы свидетельствуют о взглядах правительства и чиновников высшего звена на проведение полицейской реформы. Журнально-газетные публикации на данную тему пусть не в полной мере, но отражают общественное мнение, тем более что с началом царствования Александра II была провозглашена эпоха Гласности.

Эти группы источников сами по себе указывают на еще одну особенность процесса реформирования полиции: два информационных потока не соприкасались. В верхних эшелонах власти разрабатывались проекты преобразования полиции, шло их обсуждение, но в печать поступали уже готовые законы. Мнения общества бюрократия не спрашивала. В свою очередь печать, обсуждая «полицейскую» тему, варилась в собственном соку — ни одна из статей не получила официального отклика. По свидетельствам современников, это было связано с тем, что служащие полиции были вынуждены молчать, опасаясь вызвать гнев начальства. Впрочем, существовала и другая ярко выраженная тенденция: редакторы демократических изданий по принципиальным соображениям (из-за неприязни к полиции как таковой) отказывались публиковать статьи, авторами которых были полицейские. Типичным примером служит судьба С. С. Громеки, полицейского офицера с большим стажем, знавшего не понаслышке проблемы своего ведомства. Серия его очерков, опубликованных в журнале «Русский вестник» на протяжении 1857–1858 гг., вызвала немалый резонанс (отчего новоявленный публицист был вынужден подать в отставку). Когда же стало известно о его службе в полиции, то двери многих редакций перед ним захлопнулись.

Начал С. С. Громека с рассуждений об отношении русского общества к полицейским. В статье «Два слова о полиции» он писал:

«Все согласны в том, что главная слабость нашей полиции (мы будем говорить только о земских и градских полициях в губерниях, с которыми имели возможность ближе познакомиться) заключается в отсутствии тех качеств, которые могли бы поставить всех чиновников ее на степень общественного уважения».

Идеалом для Громеки представлялась правоохранительная система Англии, где закон возведен в абсолют, его служитель — полисмен — пользуется непререкаемым авторитетом и исполняет свой долг, невзирая на социальное положение граждан. В России же совершенно иная ситуация:

«Законы!.. Странно как-то звучит это слово в наших ушах. «Вот вздумал подводить законы! экой законник!» Такие фразы всего чаще услышите вы, если станете говорить о законах так называемым порядочным молодым людям. Попробуйте нарушить законы моды, этикета или светских приличий — и вы человек пропащий, вы скомпрометировали себя, и нет вам доступа в общество. Но если вы нарушите законы христианские или гражданств, если вы обидите незнакомого нахальным взглядом и дерзко-остроумною речью, если вы прогоните кредитора вашего за дверь, если вы наговорите грубостей полицейскому чиновнику, напомнившему вам о законе, если, наконец, вы обманете хорошенькую женщину, — в глазах товарищей достоинство ваше нисколько не уменьшится от этого, и вас — чего доброго! — назовут еще молодцом. Обществу же до этого дела нет: оно знает вас как милого шалуна и охотно простит вам все эти проказы, лишь бы вы никогда не ошиблись во французском языке.»

Мало того, что в глазах общества русский полицейский являлся неуважаемым представителем неуважаемого закона. Наряду с этим ему прилюдно приходилось играть незавидную роль слуги собственного начальства с обязанностью «… торчать у подъезда губернатора, когда он дает бал или обед». И только от воли начальника зависело: будет ли полицейский награжден или в одночасье лишен своей должности, как следствие сиюминутного гнева, а то и по необходимости пристроить на должность своего человека.

В этих условиях совсем уж утопией выглядело повеление верховной власти: «Полиция приводит всякого к исполнению предписанного законами, несмотря ни на какое лицо». В давно сложившихся реальных условиях России полицейским мог быть только тот, кому вовремя удалось избавиться от иллюзий и твердо усвоить, что он служит сильным мира. По мнению Громеки, изменить устоявшийся порядок вещей было невозможно, поэтому оставалось одно — извлечь из него материальную выгоду:

«Предоставляем судить всякому: много ли общественного участия возбудит к себе тот чиновник, который вздумает исполнить свою обязанность, несмотря ни на какое лицо?.. Нет, гораздо благоразумнее с его стороны следовать давно заведенному порядку, вошедшему в законную силу: вытягиваться в струнку перед сильными и знатными, не мечтая о человеческом достоинстве, по пословице: знай, сверчок, свой шесток; не без почтения изъявлять всегдашнюю готовность на проволочку и смягчение дела, к коему прикосновен сильный или знатный; растолкать толпу и очистить для него место на публичном зрелище, похлопотать об его экипаже; а в вознаграждение себя за эти посильные труды на службе отечеству маленько поприжать купца или промышленника, сделать уступочку при производстве следствия хорошему человеку, способному к чувствам благодарности, и мало-помалу, при заступничестве и защите вышеозначенных благодетелей, не забывающих прежних услуг, составить себе доброе имя и где-нибудь в глуши, в деревеньке, до конца дней своих пользоваться плодами трудов благоразумных».

Иначе говоря, каждый, кто становился полицейским, попадал в замкнутый круг. В обществе он, в силу своей профессии, не пользовался уважением. В нем видели безропотного исполнителя воли начальства, в случае необходимости легко попирающего законы. Но если он вдруг пытался требовать от окружающих соблюдать Закон, невзирая на чины и звания, то сам оказывался разрушителем общественных устоев и подвергался всеобщему осуждению. Единственное, что оставалось бедному полицейскому, — пользуясь служебным положением, стать богатым и, выйдя в отставку, уже вне службы приобрести подлинное уважение в обществе.

Второй по значимости проблемой для полиции, на взгляд С. С. Громеки, было обилие бумажной работы:

«Полицейскому чиновнику недостаточно все видеть, все знать, все добро охранять, все незаконное останавливать, всех нарушителей порядка задерживать; он должен, во-первых, всякое действие свое облечь в письменную форму для отчетности перед начальством, то есть: виденное записать, подписать, и пригласить к тому посторонних свидетелей; все слышанное исследовать (произвести формальное следствие), и, наконец, если нарушение маловажно, должен сам учинить суд и потом привести свое собственное решение в исполнение с надлежащим, разумеется, прописанием всех сих действий в различные журналы, протоколы, акты».

Кроме того, что писание бумаг отнимало много сил и времени, полицейским приходилось строго придерживаться установленного порядка оборота документов, пусть даже это приводило к абсурду. В качестве типичного примера Громека указал на реальный случай из практики: «… разыскивалась девка Семенова, разыскание прошло первую и вторую части и готово уже было перейти в третью, когда вдруг какой-то писец, знавший лично Семенову, доложил письмоводителю, что девка сия умерла в 1847 году от холеры. Письмоводитель стал в тупик: что ему делать? Неужели возвратить переписку в полицию, когда она еще не была в остальных четырех частях? Нет, это невозможно; это значило бы произвести беспорядок, а письмоводитель, слава богу, не революционер какой-нибудь! И вот он пишет: «Девка Семенова умерла в 1847 году от холеры, а потому переписка передается в следующую часть». И дело о разыскании Семеновой, совершив законный путь, возвратилось в полицию при следующем донесении пристава шестой части: «Девки Семеновой, умершей в 1847 году от холеры, на жительстве и временном пребывании по разыскании нигде не оказалось».

Засуетилась вся дружина благочиния! Усердие ее доходит до того, что хватают и совершенно здоровую бабу, стоявшую по соседству с заболевшим. (кар. из журн. «Зритель общественной жизни, литературы и спорта». 1863 г.)

Характерно, что вопрос о сокращении переписки, как одной из мер улучшения работы полиции, был поставлен еще в 1851 г. самим императором. По распоряжению из Петербурга генерал-губернатор Закревский приказал старшему полицмейстеру полковнику Давыдову: «…приступить по указаниям опыта, сообразно местным обстоятельствам и необходимости к составлению проекта положения для Московской полиции с присоединением к оному всех тех форм книг, журналов, записок и исходящих бумаг, которые послужат сокращению переписки, упрощению и улучшению делопроизводства, и за тем к изготовлению новых штатов для Московской полиции сообразно кругу действий, пространству и народонаселению столицы и денежным средствам»[34].

Давыдов с коллегами заседали почти год и, оставив после себя увесистый том протоколов, приняли решение: «Работу комиссии прекратить, не выработав штата и положения»[35]. По их мнению, оказалось слишком сложно привести в действие любые меры по сокращению переписки.

Громека, придя к такому же заключению, объяснил читателям, в чем корень зла:

«Что касается до болезни многописания, то да будет известно тем же любителям, что упрощение форм, уменьшение срочных донесений и тому подобные гомеопатические средства не вылечат этой болезни. Причина многописания лежит в свойствах контроля над действиями чиновного мира. Так, где действия эти совершаются публично и гласно, где общественное мнение само следит за малейшим уклонением от закона, там усиленный контроль со стороны начальства делается совершенно ненужным. Там достаточно указать чиновнику его обязанности и, не беспокоясь более, предоставить ему полную самостоятельность в действиях: хороши ли, дурны ли будут эти действия, начальник всегда узнает о них, без помощи подтверждения, срочных донесений, замечаний и тому подобных вещей; а что они скорее будут хороши, чем дурны, в том ручается та же сила гласности. Но там, где гласности не существует, начальство по необходимости должно принимать на себя тяжелый труд следить за каждым шагом подчиненного; так как оно не может, подробно обществу, быть всевидящим и всезнающим, то и должно прибегать к посредству многописания».

Выходит, мы снова волей-неволей возвращаемся к проблеме нравственных качеств сотрудников полиции. Будь начальство уверенно в добросовестности своих подчиненных, не пришлось бы создавать обильно-бумажную систему контроля их деятельности.

Завершающие статьи цикла, опубликованные в первой половине 1859 г. («О полиции вне полиции» и «Последнее слово о полиции»), С. С. Громека посвятил разбору самой, пожалуй, животрепещущей темы — полицейскому произволу.

«В самом деле, что такое полиция в глазах нашего народа? — писал публицист. — Сила карающая, но уж никакие охраняющая. […] Что бы сказали о том обществе, где на каждом шагу рискуешь встретиться с господином, имеющим право сделать вам то, чего вы сами не вправе с ним сделать, где что ни шаг, то особое право с разными подразделениями, чиноположениями, градациями, где правом пользуются только некоторые избранные, остальным предоставлены только обязанности; где каждый младший выдан головою старшему?»

«Старший» — обобщенное обозначение чиновников губернского правления, обладавших правом приказать полиции возбудить следствие относительно любого частного лица. А если вспомнить, что неотъемлемым качеством полицейского была полная готовность исполнить исключительно волю начальства, то вот вам законный инструмент для совершения беззакония.

«Впрочем, — подчеркивал Громека, — процесс производства следствий, то есть снимание допросов и очных ставок, не принадлежит еще к числу страшных вещей и не составляет главной силы полицейской власти. Страшным сделался этот процесс для народа единственно по мерам, к нему относящимся, мерам, злоупотреблению которых закон, несмотря на все усилия, не мог до настоящего времени противопоставить твердый оплот. Главная сила полиции заключается не в производстве следствия, а в возможности ежеминутно возбуждать его для принятия мер, к нему относящихся. Право вчинения обвинения — вот где настоящая сила».

Самое страшное, что сила эта была вовсе не созидательная. Так, один столичный полицейский, расследуя кражу лопаты, согнал в участок всех работников фабрики и тем полностью остановил работу предприятия. Любой пристав был вправе объявить подозреваемыми хоть дюжину человек и посадить их в узилище; спустя какое-то время выпустить, а вместо них «определить на постой» другую партию бедолаг. Этих, в свою очередь, мог освободить надзирающий за следствием чиновник по особым поручениям, и движением своего указующего перста загнать за решетку новых. И оставалось подследственным уповать на то, что милостью Всевышнего полицейские все же найдут истинного виновника: «…Бог даст, кто-нибудь из них наткнется же наконец на преступника; а не наткнется, — что делать? На то воля Божия: ей и предадут участь злодея. На нет и суда нет. К тому же и в законе сказано: лучше помиловать десятерых виновных, чем наказать одного невинного. Арест же, как известно, не есть наказание, а только мера предупреждения; следовательно, тут смело можно сказать наоборот: лучше посадить в тюрьму десять невинных, нежели отказаться от надежды поймать одного виновного».

Для полицейских такой метод ведения следствия превратился в основу основ. Он оставался незыблем, по свидетельству Громеки, даже в радикальных проектах преобразования полиции, вышедших из-под пера служивших в ней чиновников:

«Все усилия направлены лишь к тому, чтобы первую из этих полиций, именно исполнительную, облегчить сколько возможно, не ослабляя главной ее силы — права обвинения, то есть назначения уголовного следствия и права ареста. Суд остается по-прежнему силою подчиненной и пассивной, а произвол по-прежнему уделом исполнительной полиции, по призыву которой будут являться следственные и судебные власти для того только, чтобы иметь честь снять с нее бремя черновой работы (писания допросов, очных ставок и подыскивания статей законов)».

— Что вам надо? Зачем днем к нам таскаетесь? Еще, пожалуй, увидят.

— Да мы пришли Сергея Михайловича поблагодарить, что по его старанию нас выпустили.

— Нужна ему ваша благодарность, дурачье эдакое! Вы приходите благодарить не с пустыми руками. Вот теперь праздники, так смотрите в оба! Еще учи вас, шалопаев! (кар. из журн. «Развлечение». 1864 г.)

Знала ли верховная власть об этом свойстве полиции? Знала и предприняла шаги в правильном направлении. Высочайшим указанием от 26 марта 1857 г. было объявлено о необходимости отделения от полиции судебной и следственной части. Пока С. С. Громека дописывал последнюю из своих обличительных статей, при Министерстве внутренних дел была учреждена специальная комиссия под председательством Н. А. Милютина. Приступив к действию в марте 1859 г., она вскоре разработала законодательную базу переустройства уездной власти и местных органов полиции.

В объяснительной записке к «Проектам об уездных учреждениях» комиссия Н. А. Милютина подтвердила, что следственная и судебная деятельность полиции крайне неэффективна. Срочного исправления требовали другие недостатки органов полиции, среди которых опять же были отмечены: беспорядки и злоупотребления чиновников в хозяйственно-распорядительных делах; формальное делопроизводство, породившее переписку чрезвычайных объемов; недостаточное материальное содержание, толкающее полицейских на приискание незаконных доходов, вплоть до установления поборов с населения. Отсутствие четко обозначенных в законах перечня обязанностей полиции и пределов ответственности ее служащих усугубляло без того нерадостную картину:

«При чрезвычайно широком и неопределенном круге ведомства и отсутствия, во многих случаях, правил для порядка действий, в полицейском управлении водворился такой произвол, что для ограждения некоторых сословий (как напр. государственных крестьян) и некоторых ведомств постановлены различные охранительные правила, и даже часть полицейских дел изъята вовсе от ведомства общей полиции. Кроме того, порядок и стройность управления нарушаются беспрерывными столкновениями и взаимным противодействием, так что служебные пререкания и ссоры между чинами земской полиции и чинами других ведомств считаются делом самым обыкновенным и почти неизбежным. […]

Ответственность земской полиции редко имеет свое приложение на деле. Жалобы частных лиц, обращаемые к непосредственному начальству полиции, не имеющему возможности близкого непосредственного контроля над нею, большей частью или остаются без действия, или оканчиваются голословным взысканием с полиции: подтверждением, внушением, выговором. Личный взгляд начальника определяет тот или другой образ ответственности подчиненных; медленность, неизбежная в переписке губернского начальства с полициею по жалобам на нее, часто уничтожает самую возможность удовлетворения жалоб. Жалобы, приносимые по некоторым делам в уездный суд, частью по недостаточности правил, частью по невозможности для суда подвергать чиновников полиции ответственности, без разрешения и распоряжения губернского начальства, остаются почти вовсе без удовлетворения. Притом самая неопределенность постановлений не всегда дает возможность преследовать законным образом неправильные действия исполнителей, которые оправдываются неясностью закона или недоразумением. […]

Подчинение города и уезда двум различным полициям производит частые столкновения, бесполезную пересылку дел и взаимное уклонение от исполнения обязанностей. В практических замечаниях начальников губерний указано на несколько случаев, в которых отыскиваемое полициею лицо, в продолжение нескольких лет, уклонялось от явки в полицию или от отобрания показаний, потому что, имея квартиру в городе и загородный дом или имение в уезде, попеременно переезжало из одного места в другое».

В декабре 1862 г. Александр II подписал «Временные правила об устройстве полиции», согласно которым судебные функции от полиции перешли к органам юстиции. Действие этого документа охватывало практически всю территорию империи (44 губернии), но не распространялось на столичные города. Однако руководство полиции Санкт-Петербурга тут же высказалось в поддержку судебной реформы, опубликовав «Объяснительную записку к проекту учреждения городской полиции в С. Петербурге». Перечисляя «главнейшие недостатки настоящего учреждения городской полиции», авторы «Записки» поставили на первое место «Смешение в полиции властей — исполнительной, следственной и судебной»: «Хотя этим недостатком отличается пока полиция всех вообще городов Империи, но неудобства такого смешения особенно чувствительны для столиц, требующих, по самому населению своему, более прочного обеспечения общественной безопасности и спокойствия, а такое требование может быть удовлетворено только тогда, когда полицейские чины будут освобождены от разнообразных судебно-полицейских занятий и обращены к прямым своим обязанностям — предупреждению и пресечению преступлений. Из этого оказывается, что отделение от полиции исполнительной несвойственной ей части судебной, и учреждение для этой последней части особой полиции судебной, представляется краеугольным камнем предпринятой реформы, так как, в противном случае, ни усиление состава, ни увеличение штатов исполнительной полиции не привели бы к желаемому результату. […]. Не менее существенное различие между означенными двумя отраслями полиции состоит в том, что полиция исполнительная находится в ведении административной власти и повинуется беспрекословно ее приказаниям; судебная же полиция находится в совершенной независимости от администрации и пользуется всеми правами судебной власти».

К другим проблемам, подлежащим непременному решению, в Санкт-Петербурге относили:

«Разделение полиции на наружную и внутреннюю; к первой отнесены: обер-полицмейстер, полицмейстеры, пристава, надзиратели и прочие чины с полицейскими командами, ко второй — Управа Благочиния. Встречающееся, в настоящем учреждении С.-Петербургской полиции, понятие о наружной полиции весьма неопределительно. […]

Преобладание в полиции бумажного элемента над жизненным. В этом отношении здесь достаточно заметить, что в канцеляриях Петербургских приставов ведется различных журналов, книг, алфавитов и списков до 40 и столько же в кварталах. У приставов исполнительных дел, коих части имеют населения до 80 000 человек, бывает ежегодно исходящих и исходящих номерных бумаг более 100 000, а денежных документов и переходных сумм до 2 000 000 руб. сер.; кроме того, у следственных приставов, назначенных для открытия преступлений и проступков, ведутся массы накопившихся за несколько лет дел, при сложности которых им уже некогда добиваться истины путем следственным, а остается только облекать наскоро отобранные допросы в формы актов, протоколов и т. п. […]

Недостаток в числительном составе здешней наружной полиции, особенно в чинах полицейской стражи. […]

V. Содержание чинов полиции, при дороговизне столичной жизни, не только не соответствует самым скромным потребностям, но даже не дает возможности к успешному исполнению служебных обязанностей, которые, между прочим, соединены с беспрестанными разъездами по городу. Для одних разъездов необходимо: квартальному надзирателю иметь не менее 2-х лошадей, приставу — конечно нужно вдвое больше, а полицеймейстерам и обер-полицмейстеру — еще больше. Между тем исполнительные пристава и квартальные надзиратели, при своей тяжелой и до крайности неприятной обязанности, требующей большого усердия и добросовестности, получают: первые жалованья с фуражными 112 р., а последние — 409 р. сереб. Очевидно, что человек, имеющий средства к жизни, в должность пристава или надзирателя не пойдет, а люди, лишенные собственных способов существования, принимая подобную должность, принуждены искать в ней других доходов, кроме жалованья. Проистекающие отсюда злоупотребления порождают непрестанные жалобы, а невозможность устранить злоупотребления возбуждает в обществе неудовольствие, справедливое в своем основании, и, следовательно, несообразное с достоинством Правительства и значением его полицейских агентов. Посему-то в Высочайшем повелении 4-го июля 1858 г., указывающем начала преобразования общих городских полиций в губерниях, — увеличение содержания полицейских чинов, сообразно современным ценам и требованиям, поставлено одним из важнейших условий реформы. Это Высочайшее указание принято к исполнению и при начертании нового проекта учреждения столичной полиции».

Как мы видим, сами полицейские считали, что для пользы дела необходимо изменить структуру городских органов правопорядка, утвержденную еще Екатериной II. Попутно им хотелось сокращения служебной писанины до разумных пределов, а главное — соответствия получаемого денежного содержания изменившимся условиям жизни. Вполне разумные и справедливые требования. Теперь осталось понять представления обывателей об обновлении полиции.

Мы оставим в стороне порожденные эпохой Гласности фантастические проекты, вроде частичного наделения горожан полицейскими функциями. Автор этой идеи утверждал, что жители квартала, хорошо зная друг друга, могли бы выдавать паспорта и свидетельства о поведении без участия чиновников, а полицейских привлекали бы лишь в случае крайней необходимости, скажем, для усмирения буйного пьянчуги. Другой прожектер в статье «Гражданин и полиция» утверждал, что обеспечить нормальные отношения между горожанами и блюстителями порядка можно только одним способом — учреждением общинной полиции. Принцип понятен из названия: граждане, объединенные местом жительства, содержат полицию за свой счет, поэтому вправе спрашивать с полицейских в полной мере.

Из уличной жизни.

— Вы не бойтесь, мы люди честные. Мы с вами ничего не сделаем. Вы вот пальто да сапожки нам пожалуйте.

— Я. что ж. Я ничего. Возьмите пальто и сапоги. Я против этого ничего. Я вижу… вы люди честные. (кар. из журн. «Развлечение». 1866 г.)

Что касается более приземленных желаний, то, судя по многочисленным свидетельствам современников, в первую очередь москвичи хотели видеть в полицейских своих настоящих защитников от преступности. Так, в журнале «Современная летопись» была отмечена характерная примета времени:

«В Москве в 1862 году еще нельзя безопасно ходить по городу, и многие очень наивно носят с собой вечерком кто пистолет, старую шпажонку, а кто и просто палочку со свинцовым набалдашником.»

А вот что записал в дневнике сенатор В. Ф. Одоевский в 1864 и в 1867 гг.:

«Со всех сторон слышно о грабежах в Москве. У Ник. Дим. Маслова до сих пор шишка, на спине от полученного на Пречистенке удара кистенем. Если бы удар был немножко выше и не был он в шубе, то несдобровать бы ему; нападали на [него] двое.

Рассказывают историю про даму в пролетке, на которую напали пятеро, хожалого и кучера избили, ее раздели донага и ускакали на пролетке. […]

Вчера около 7 час. вечера, когда еще было светло, на Остоженке против дворца трое людей хотели прибить женщину (акушерку). Наш вахтер Андреев с помощью наших рабочих освободил, двое воров убежали, третьего поймали, — городовых не могли докликаться, ни отыскать в течение 20 минут; наконец явился один городовой и свистал понапрасну, вор его прибил — городовые или в харчевне, или вытягиваются на площади на случай проезда частного пристава или полицмейстера».

Итак, москвичи подвергались опасности нападения на самых что ни на есть центральных улицах и среди белого дня. Даже территория близ Кремля была вотчиной криминального элемента, а штаб-квартирой им служил грот в Александровском саду. Об этом в 1863 г. поведал один из корреспондентов журнала «Зритель общественной жизни, литературы и спорта»:

«Как-то зашел в нашем студенческом кружке разговор об Александровском саде, и я высказал мои мысли о гроте. Один из товарищей, за свою беготню по городу прозванный нами вечным жидом, рассказал нам, что грот в означенные мною часы служит местом сборища для жуликов, что до прихода в грот они сидят в полпивной против сада, на углу; туда же, говорил он, приходят они вечером часов в одиннадцать, что будто общеизвестно. […]

Александровский сад (литография с картины О. Кадоля. 1830 г.).

Я сказал, что не хотел допустить, чтоб эти открытые собрания воров были терпимы полицией или проходили ею незамеченными, полагая, что это временная болезнь, временное распространение воров, еще не известное полиции. Но, оставив на несколько месяцев грот и осенью опять пройдя мимо, увидел то же собрание из тех лиц. Тогда я должен был поневоле заключить, что полиция непростительно небрежна или потворствует этим собраниям».

А семь лет спустя газета «Русские ведомости» констатировала: «Александровский сад совершенно почти оставлен публикой, так как он обыкновенно бывает переполнен всяким сбродом, по преимуществу от Волчихи (трактир у Большого Каменного моста), население которой и ночует в саду».

В Александровском саду (кар. из журн. «Будильник». 1876 г.).

Среди москвичей находились «прогрессисты», считавшие, что все горожане, без оглядки на их общественное положение, имеют право на защиту со стороны полиции. Как это бывает, толчком разгоревшегося на эту тему спора послужил в общем-то рядовой случай: извозчик «отнесся слишком свободно с непрошеными любезностями» к женщине, которую он вез в карете. Насильник был схвачен проходившим мимо солдатом и призванным на помощь городовым. Причем последний высказался в том смысле, что не следовало его отвлекать от несения службы, — пострадавшая, мол, не велика птица. Такой взгляд на ситуацию, как выяснил обозреватель журнала «Развлечение», имел прямую поддержку в обществе:

«— Ведь это смешно, господа, право смешно, поднимать шум из таких пустяков! Начал любезничать нежный мужик с какою-то тварью, которую и женщиной-то назвать нельзя, а вы лезете из кожи вон, чтобы доказать, что личная безопасность прохожих не обеспечена, что на улицах ходить страшно и черт знает еще что там городите! Требуете, чтобы полиция была нянькою.

— Позвольте, а разве несправедливы эти требования? Разве не вправе каждый надеяться, что его защитят в случае надобности и подадут ему помощь? Разве не обязанность полиции в самом деле следить за тем, чтобы на улицах не обижали и не обнимали насильно?

— Все это фразы; какая тут защита? Какие обязанности? Неужели для всякой дряни, с позволения сказать, чтобы ее не обидели, ставить городового или там хожалого, что ли? Да она и сама-то не стоит внимания. — Пословица говорит: за чем пойдешь, то и найдешь. — Уж если сам по себе человек хорош, так и не случится с ним такого казуса, а о дряни-то и беспокоиться нечего: по-моему, извощика-то этого и наказывать не следует, чтобы страх был другим потаскушкам. Пускай знают, да не разъезжают в каретах, да.

— Вы дико смотрите на вещи; эта женщина полноправная гражданка, следовательно, она имеет право требовать, чтобы на улицах и везде ей оказывали ту же защиту и помощь, какую закон велит давать и вам, и мне, и графине, и княжне.

— Ну, да, это теория; это в теории очень хорошо, но на практике-то совсем дело иное. Нет, батюшка, если бы так велось, так порядочным-то людям от этих пройдох и житья бы не было. Она вздернула бы нос, так что и в самом деле стали бы их считать за порядочных. Гуманность и эмансипация хороши в некотором сокращении, много их допускать не следует; конечно, по времени кой-что и переменить нужно.

— Вы уклоняетесь от предмета. Речь идет о правах гражданина, или обывателя города, по которым он может рассчитывать, что его будут защищать и помогать ему; обыватель вообще, худ ли, хорош ли он — все равно.

— Вот то-то и есть, что не все равно. Хороший человек, — тебе почет и уважение: и в церковь тебя пропустят во время свадьбы или там какой торжественной службы, и на пожаре место дадут поближе, а воду качать не погонят, и на гулянье за барьер или веревку пропустят, везде хорошему человеку уважение сделают. Возьмите иного господина в пример: говорят не велено ходить там или здесь, вы и не пойдете, — а ему никто ни слова не скажет, везде он пройдет. Оно и понятно, что иным людям почет делать следует; это и хорошо, потому что если бы почета хорошим людям не делали, так какая же выгода была бы и хорошим человеком быть? — Хорош ли ты, дурен ли, графиня ли или потаскуха, — все равно, одинакая тебе честь! Тогда бы и нравственность пала, и добрые люди перевелись; вот куда ведут все ваши теории то!

— Да поймите вы, что не дело полиции разбирать: хороши вы или дурны и награждать за вашу нравственность уважением или почетом.

Спор продолжался долго и, по обыкновению, без всякого успеха, потому что противники оставались при своем мнении; защитник теоретических начал всеми силами старался вразумить своего собеседника на счет обязанности полиции, как понимает их закон и право, а тот поражал его явлениями жизни, в которых, по мнению его, лучше обозначается дух обычая».

Тем не менее журналист сделал свой вывод:

«Может быть, это обсуждение принесло бы пользу и для тех, которые. думают, что об обязанностях полиции должен рассуждать только полицейский; может быть, есть много таких должностных лиц, которые никогда и не слыхали изложения своих служебных обязанностей, а если и слышали и знают их, то по понятиям такого времени, какое не пригодно в данную минуту. С другой стороны, и публике совсем нелишне было бы ближе познакомиться с теми понятиями, какие существуют об обязанностях полиции у специалистов и людей, не принадлежащих к ним».

— Вы изволили кричать караул?

— Да. Вот этот вандал плюнул и чуть-чуть не попал на дугу извозчичьих саней, в которых едет, положим, кухарка, но обязаны уважать в ней женщину. (кар. из журн. «Зритель общественной жизни, литературы и спорта». 1861 г.)

Для современного читателя поясним, что слова журналиста «растолкуйте-ка нам обязанности полиции» следует понимать: «пора заставить полицейских действовать в рамках закона, а не творить произвол по своему усмотрению». Под воздействием проходивших в стране реформ возникло стремление обсудить состояние полиции, причем в форме диалога власти с обществом. В то же время этот призыв завуалирован, его еще надо прочитать между строк. Гласность гласностью, а любая нелицеприятная критика полиции, по сути, камень в огород местной власти — обер-полицмейстера и генерал-губернатора. Кто же такое позволит?!

Что же касается основной массы обывателей, то она-то как раз могла бы много поведать о полицейском произволе, но привычно безмолвствовала. Для многих поколений рядовых москвичей в общении с полицией выработался условный рефлекс: обходить ее седьмой дорогой. Характерный эпизод приведен С. П. Колошиным в его очерках московской жизни «Наша деревня изо дня в день»:

«На дворе распряженная телега. У телеги привязана лошадь. Около лошади, оглядываясь во все стороны, что-то хлопочет не то мужик, не то не мужик.

— Ишь ты, — говорит мой ванька, — жулик-то узду снимает.

— Постой же, — говорю, — кликнем будочника: скажем ему.

— Что ты, что ты, барин! Али меня отпусти. Мне и денег твоих не надо, Бог с ними. И вовсе человека затаскают: душенька-то вся в тебе изноет. Ты, барин, видно, не здешний».

«Здешние» прекрасно знали житейское правило: держись подальше от полиции — будешь целее. Если же попал в поле зрения стража порядка, то прежде всего постарайся откупиться. И не дай бог попасть в «фартал»! Это было чревато не только большими финансовыми потерями, но и несмываемым пятном на репутацию.

Герой рассказа Н. А. Чмырева «С больной головы на здоровую», пребывая в любовном угаре, не обратил внимания на повестку от мирового судьи. Тем более что его вызывали по делу, к которому он не имел никакого отношения. Однако накануне свадьбы молодого человека скрутили полицейские и бросили в кутузку. Пока выяснилось, что жениха с кем-то перепутали, ему пришлось два дня провести за решеткой. Выйдя на свободу, он кинулся к любимой, но получил от ворот поворот. Отец невесты, солидный купец, не захотел родниться с «каторжником».

Конечно, литератор мог сгустить краски, что-то присочинить, но реальные случаи из жизни были еще страшнее своей обыденностью. Один из них был описан в журнале «Развлечение» в 1865 г. отнюдь не в разделе беллетристики. А дело было так: некий горожанин шел ночью и нес мешок со своими вещами. Полицейский наряд задержал его для выяснения — а вдруг он тащит краденое. В «сибирке» на бедолагу накинулись настоящие преступники, избили его и ограбили, сняв даже сапоги и подбросив взамен старые опорки. Удивительнее всего, что наутро при обыске в камере не нашлось ничего из пропавшего имущества. Рискнем предположить, что сами полицейские помогли укрыть добычу. Пострадавшему оставалось только радоваться, что обошлось потерей имущества и небольшими увечьями, но сам он остался жив.

На привычку полицейских тащить в часть всех без разбора — и правых, и виноватых — указывал на заседании Московской городской Думы М. П. Погодин. В качестве типичного примера он рассказал о происшествии с жильцами его дома. В квартиру, где были две женщины, вломился пьяный и стал требовать денег. Прибежавшие на шум дворник и хожалый, связав грабителя, отправили его в полицию. Некоторое время спустя пришел посыльный и вызвал всех участников происшествия в часть. Как выяснилось, дворнику и женщинам пришлось тащиться по грязи под проливным дождем, томиться несколько часов в части, оставив дом без присмотра, чтобы полицейский писарь смог запротоколировать их показания. В своем выступлении Погодин подчеркнул: «…это происходило все само собой, по заведенному порядку. Вот на этот-то заведенный порядок должна наша Дума и наши депутаты в комитете обратить свое внимание. […] Но мы-то, избранные гласные, должны. выразить желание, чтобы в подобных маловажных случаях полицейский служитель (тут не нужно ни надзирателя, ни поручика) сделал дознание на месте и донес кому следует — а беспокоить обывателей даром не должно».

Заодно москвичам хотелось, чтобы полицейские в случае надобности не стояли столбами, а резво шли на зов. Недостаточную мобильность стражей порядка критиковал в начале 1861 г. журнал «Современная летопись»: «… и то еще надобно упомянуть, что хожалых у нас очень мало. В Лондоне или Париже полицейский агент вырастает словно из земли при малейшем беспорядке или шуме. У нас придется ждать хожалого иногда целый день, а будочники не могут отлучаться от будок».

Да и само качество помощи со стороны полиции вызывало справедливые нарекания:

«Если мы не ошибаемся, то полицейское устройство Москвы, страдающее недостатком надежных городских стражей, могло бы много выиграть, если бы личный состав его значительно изменился к лучшему. Городские сторожа берутся у нас из рекрут, неспособных к строевой службе. Они обходятся городу дешево, но эта дешевизна только кажущаяся.»

Здесь надо пояснить, что речь идет о последствиях указа Николая I от 19 июня 1853 г., согласно которому на службу в городскую полицию стали определять нижних чинов 2-го разряда. Особенности периода, когда в полицейские посылали «одно лишь отребье армии» (по выражению могилевского губернатора А. П. Беклемишева), отметил ведущий специалист в области полицейского права профессор И. Т. Тарасов:

«Опыт, однако, не оправдал ожидаемой пользы от полицейских служителей из военных нижних чинов: обнаружились важные неудобства. Большая часть нижних чинов оказалась малоспособною к полицейской службе и, кроме того, весьма неблагонадежною по своей нравственности. В полицейские команды, судя по отзывам полицейских начальников и губернаторов, назначались или люди нездоровые, с физическими недостатками, препятствовавшими отправлению службы, или люди порочные и оказавшиеся на деле неблагонадежными к исполнению обязанностей военной службы. Часто назначали евреев, пока в 1857 г. это не было воспрещено, равно как назначение штрафованных».

Это «положение хуже губернаторского» усугублялось тем, что замена рядового полицейского требовала неимоверных усилий. Губернаторам приходилось вступать в длительную переписку с Военным министерством по поводу каждого дефектного солдата, а потом убеждаться в том, что овчинка не стоила выделки. Двойное подчинение солдат поневоле порождало трения между военными и гражданскими властями. Но главным «неудобством» оказалось то, что в городах, где полицейские команды состояли из «второразрядников», заметно увеличились кражи и грабежи. А нижегородский губернатор А. Н. Муравьев в 1857 г. прямо сообщал: «… нижние полицейские чины, состоя в значительной части из евреев, преступными действиями своими поселили страх и смятение в жителях города».

Мы не располагаем данными о схожих этнических явлениях в Москве. Известно только, что 10 лет спустя мировой суд, разбирая дело об оскорблении действием, защитил достоинство унтер-офицера Кронштейна. А в ходе аналогичного процесса выяснилось, что мещанин Тенцов избил городового Петра Жавцына, приговаривая «…полно тебе, жидовская морда».

Для качественного улучшения состава городской полиции в 1857 г. было запрещено назначать в стражи порядка солдат-евреев и штрафников. В том же году последовало царское дозволение поступать в полицию офицерам, в том числе гвардейским (а не как раньше — только из числа получивших ранения и неспособных к строевой службе).

Указ от 9 июля 1863 г. об увеличении городской стражи в Москве предписывал укомплектовать 1000 рядовых московской полиции из полков 1-й гренадерской дивизии и «других частей войск по усмотрению Военного министерства». При этом специально оговаривалось: «…люди, замеченные в дурных поступках, могут быть возвращаемы в полки и взамен их требуемы благонадежные, следуя порядку комплектования стражи, принятому в С.-Петербургской полиции».

— Черт знает, что за времена! Двадцать лет тому назад служил в гренадерах, два раза благодарность получил за геройский, так сказать, вид. Теперь думал опять поступить на службу в полицию; подал прошение — не принимают. Говорят, сложения слишком атлетического — пожалуй, подначальным туго придется, и обыватели будут в претензии. (кар. из журн. «Развлечение». 1862 г.)

Два года спустя последовал указ воинским начальникам всей империи о том, чтобы они для службы в полиции выбирали из рекрутов лучших людей, да еще согласовывали кандидатуры с местным полицейским начальством. А последний набор рядовых полицейских из числа военнослужащих был объявлен 4 июля 1873 г. С того момента заменять отслуживших солдат вольнонаемными людьми должны были городские власти. Военное ведомство навсегда освобождалось «от обязательного назначения нижних чинов в полицейские и пожарные команды».

Увеличение численности полицейских, казалось, можно было бы только приветствовать. Однако такой способ укрепления общественного порядка при пристальном рассмотрении оказался неэффективным. Спустя полгода после появления в Москве «избранной тысячи» М. П. Погодин поделился своими впечатлениями с гласными городской Думы:

«Что касается до солдат, то скажу решительно, на основании моих наблюдений и расспросов, что новая тысяча не приносит желаемой пользы. Они прогуливаются по улицам, и то днем, а больше ничего. Хорошая сотня может, верно, заменить эту вялую, мертвенную тысячу. Вот настоящие праздношатающиеся оффицианты[36]. Пусть по полицейским ведомостям сравнять число краж, и всяких мошенничеств, до нее, и при ней. Их стало не меньше, а больше. К чему же служит она? […]

Передаю вам свои наблюдения. В понедельник на первой неделе отправился я из своего дома, на Девичьем поле, на Садовую; на этом расстоянии я встретил по крайней мере около 20 городовых солдат или хожалых. Спрашивается, что они делают, и нужно ли их здесь именно 20, а не менее? У нас требуют около полутораста тысяч на содержание тысячи человек этой прибавочной стражи. Но кто же проверил, что нужно именно такое количество? Высшим начальникам мудрено и даже невозможно входить в такие подробности. Они основываются на показаниях младших и еще младших, и так далее, а для младших чем больше людей в распоряжении, тем лучше. Дай прокормить мне казенного воробья, говорит Загоскин, так я с ним пару лошадей своих прокормлю на получаемый фураж. Определить число нужных сторожей могут всего лучше обыватели, в совещании с полицией; например, приходило ль в голову кому-нибудь из полицейских начальников по частям отобрать сведение у этих сторожей, что они сделали, например, в понедельник, во вторник, в среду. Из совокупности таких показаний, в конце недели тотчас можно было бы увидеть и количество работы, и количество нужных для нее людей. Прибавим еще: на днях, во время прогулки, я вступил в разговор с одним из таких солдат. Он сказал мне, что новая тысяча получает по десяти и более рублей жалованья в месяц, а старые солдаты втрое и вчетверо менее: что за странное разнообразие!»

Погодин неспроста завел разговор о количестве городских стражей и получаемых ими за службу денег. В Высочайшем повелении от 4 июля 1858 г. важнейшим условием реформы городской полиции было обозначено «…увеличение содержания полицейских чинов, сообразно современным ценам и требованиям». Первоначально выплату повышенного жалованья реформированным полицейским обеспечивало государство, выделив необходимые средства из казны, но дальше это становилось обязанностью городской Думы.

На государственном обеспечении оставалось полицейское начальство. Для чиновников московской полиции праздник — увеличение окладов вдвое — настал 18 февраля 1861 г. (в канун отмены крепостного права).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.