«ВОКСАЛ В НАРЫШКИНСКОМ САДУ»

«ВОКСАЛ В НАРЫШКИНСКОМ САДУ»

Санкт-Петербург, улица Декабристов, 35–39. Глядя теперь на довольно унылый вид безбрежного пустыря – стадиона Института физической культуры им. П.Ф. Лесгафта, простирающегося за ажурной металлической оградой, вряд ли можно себе представить, что некогда здесь, в прекрасном Демидовом саду, гремела медь духовых оркестров, работали хитроумные аттракционы, рестораны и театры.

С раннего утра и до поздней ночи в саду кипела шумная жизнь, и со всего Петербурга сюда съезжались толпы народа, чтобы повеселиться и отдохнуть от повседневных забот.

История этого большого земельного участка уходит в далекое прошлое. Упоминание о нем относится к первой половине XVIII века. В то время здесь находилась усадьба одного из «птенцов гнезда Петрова» – барона Петра Павловича Шафирова.

С владениями барона соседствовали земельные наделы петровских сподвижников – графа П.И. Ягужинского, адмирала И.А. Сенявина и генерала И.М. Головина. «Дачные» наделы сиятельных особ с годами дробились, продавались и переходили по наследству в другие руки.

Русский государственный деятель вице-канцлер Шафиров среди представителей старой знати считался худородным крещеным евреем, одним из когорты «петровских выдвиженцев». По свидетельству обер-прокурора Сената Скорнякова-Писарева «…Шафиров не иноземец, но жидовской породы, холопа боярского, прозванием Шаюшкин сын, а отец Шаюшкин был в Орше у школьника шафором. Отец Шафирова служил в доме боярина Богдана Хитрова, а по смерти его сидел в шелковом ряду, в лавке, и о том многие московские жители помнят».

П.П. Шафиров.

Портрет работы неизвестного художника.

Первая половина XVIII в.

В 1717 году в Сенате начались слушания по так называемому «почепскому делу». Главным фигурантом на процессе являлся «отец» столичной коррупции, светлейший князь Александр Данилович Меншиков. Сенаторы Голицын и Долгорукий, представители старой знати, пытаясь нанести смертельный удар любимцу царя, решили действовать хитро и тонко, руками другого худородного выскочки – барона Шафирова. Тот по их наущению в письменных доносах Петру разоблачил главных сенатских коррупционеров. Яростно изобличая основного российского казнокрада, Петр Павлович особо при этом выделял свои заслуги: «Не захотел я допустить противного Указа вашим», хотя воры якобы и пытались его, честнейшего, «.склонить на свою сторону сначала наговорами, потом криком и гневом князя Меншикова.».

Однако пионер разоблачения отечественной коррупции на вершинах власти, барон Шафиров, не учел важного обстоятельства, на котором впоследствии спотыкались его российские последователи: если

уж берешься кого-нибудь разоблачать, то желательно самому быть чистым и незапятнанным.

Светлейший князь Александр Данилович, как всегда, вышел сухим из воды и жестоко отомстил своему обидчику. На «честнейшего» барона быстро собрали довольно серьезный «компромат». Выяснилось, что сенатор Шафиров употребил свое влияние для того, чтобы брату его Михаилу выдали лишнее жалованье при переходе с одной службы на другую. Обнаружились крупные финансовые нарушения в работе городской почты, которой управлял барон Шафиров, и вскрылись незаконные траты государственных денежных средств во время поездки вице-канцлера во Францию. Кроме того, оказалось, что Петр Павлович взял у полковника Воронцовского в заклад деревню под видом займа, но денег ему не заплатил. Обо всем этом и поспешил доложить светлейший князь императору.

В результате «делом Шафирова» начал заниматься сам Петр I. Царь был скор на решение: суд приговорил барона Шафирова к смертной казни отсечением головы и полной конфискации его имущества.

15 февраля 1723 года сенатору и вице-канцлеру Петру Шафирову должны были принародно отрубить голову, но в самый критический и драматический момент, когда палач уже взялся за топор, секретарь Тайного кабинета Михайлов провозгласил, что из уважения к прежним заслугам Шафирова император заменил казнь ссылкой в Нижний Новгород.

Позже, в указе от 5 февраля 1724 года Петр I объяснил причину, по которой «борца» с коррупцией наказали так строго: «Понеже, видя другого неправдою богатящегося и ничего за то наказания не имущего, редкий кто не прельстится, а тако по малу все бесстрашне придут, людей в государстве разорят, Божий гнев подвигнут.».

Однако главная причина осуждения Шафирова, конечно же, заключалась в другом – вице-канцлер осмелился «наехать» на главного коррупционера Петровской эпохи, на любимца царя, светлейшего Александра Даниловича Меншикова.

В жестоком приговоре барону Шафирову проявился идущий от самого царя и господствующий по всей России «двойной стандарт», когда одним прощалось то, за что сурово карали других. После смерти Петра Екатерина I не только амнистировала Шафирова и вернула ему конфискованное имущество, но и назначила его президентом Коммерц-коллегии.

Петр Павлович Шафиров умер в 1739 году, усадьба же на Офицерской улице по наследству перешла в руки его беспутного сына Исая, гуляки и буйного пьяницы. В 1754 году наследник скончался, и его имение продавалось с торгов за долги. Однако продажа недвижимости в те времена шла неторопливо, и охотников долго не находилось. Даже через два года, в 1756 году, жители столицы еще могли прочитать в «Санкт-Петербургских ведомостях» объявление: «Покойного статского советника барона Исая Шафирова желающих купить дворы. первой каменный. второй деревянный на Адмиралтейской стороне. в купе с садом и прудами. явиться в вотчинную канцелярию».

Сменив несколько владельцев, к концу XVIII века усадьба на Офицерской улице перешла в руки вельможи Екатерины II обер-шталмейстера Л.А. Нарышкина – царедворца, считавшегося бывшим в родстве с Императорским домом по Наталье Кирилловне, родительнице Петра I. Лев Николаевич был очень остроумным и находчивым человеком, обладал блестящим чувством юмора и способностью к колким шуткам и каламбурам. Это о нем царица писала: «Никто не заставлял меня так смеяться, как Нарышкин, обладавший замечательным комическим талантом и шутовскими наклонностями».

Лев Александрович, будучи человеком веселым и компанейским, организовал в своем саду регулярные многолюдные сборища. В крови богатого и родовитого вельможи прочно засели широкое русское гостеприимство и хлебосольство. Л.А. Нарышкин с удовольствием и радостью принимал у себя в усадьбе на Офицерской улице и званых и незваных гостей. Другой страстью князя было наблюдение за многолюдными народными гуляньями. Поэтому не удивительно, что сиятельный хозяин усадьбы охотно предоставил свой сад на Офицерской для «воксала».

В 1793 году с разрешения властей в усадьбе Л.Н. Нарышкина открыли первый в Петербурге общественно-увеселительный сад, именовавшийся «Воксал в Нарышкинском саду». По средам и воскресеньям здесь устраивались танцевальные вечера и маскарады «с платою по рублю с персоны».

В Петербурге танцевали всегда. Официально танцевальные вечера начались еще в 1718 году, когда генерал-полицмейстер Петербурга Антон Девиер объявил волю Петра I об учреждении ассамблей, где главным увеселением были танцы. Во второй половине XVIII века танцевали в садах и парках, на открытых площадках и, конечно же, в этом первом в столице общественном увеселительном саду.

На мероприятия гости могли приходить «в масках и без оных». В танцевальном зале играли два оркестра – «бальной и роговой музыки». Танцевали, строго соблюдая правила приличия: кавалер не должен был обнимать девушку, руке его позволялось лишь соприкасаться с серединой ее спины. В танце же с замужней женщиной можно было обвить рукой ее талию. Запрещалось танцевать без перчаток, трогать руками веер, платок или букет дамы, приглашать партнершу более чем на три танца и т. д. Бальные танцы способствовали развитию бытовой культуры горожан – деликатности, вежливости, опрятности. Именно эти качества всегда имелись в виду, когда речь шла о неповторимом стиле поведения жителей нашего города, к сожалению, почти совсем утраченном сегодняшним поколением петербуржцев.

В первом городском общественно-увеселительном саду находилась также открытая сцена, на которой разыгрывались пантомимы и «сжигались потешные огни». Иногда здесь устраивались и большие представления. За подобные спектакли взималась дополнительная плата – 2 рубля с каждой персоны. В саду нередко выступали и заезжие актеры, «мастера разных физических, механических и других искусств, музыканты горлые, на органах и лютне, искусники разных телодвижений, прыгуны, сильные люди, великаны, мастера верховой езды, люди со львами и другими редкими зверями». Об этом информировала жителей столицы специальная афиша, приглашавшая на концерты гастролеров, выступавших в «Воксале Нарышкинского сада». Цены на подобные представления были доступны только состоятельной публике.

Из одного объявления в газете «Санкт-Петербургские ведомости» за 1793 год столичные жители с интересом узнали, что «в саду, сего июля 20 дня, будет в Нарышкинском саду представление большого позорища (т. е. зрелища. – Авт.), названного путешествие капитана Кука, в пользу г. Мире. Если же погода воспрепятствует, то представление оное будет в пятницу, 22 числа. После которого числа воксалы будут только по воскресеньям, а другие дни недели всякому дозволяется безденежно гулять в саду с утра до вечера, где можно будет получить во всякое время напитки и закуску.».

«Воксал Нарышкинского сада» по своей сути стал первым общедоступным местом отдыха жителей столицы. Однако наряду со всесословной публикой в сад заглядывали и высокопоставленные личности и даже императрица. В своем письме к барону Гримму Екатерина II сообщала: «Вчера я провела целый день у обер-шталмейстера Нарышкина. Я отправилась в 2 часа пополудни в карете, вместе с великими княжнами Александрой и Еленой; за мной ехали великие князья Александр и Константин со своими супругами. Ехали мы почти целый час, так как это совсем на другом конце города. Мы нашли прекрасный дом, великолепный обед и прелестный сад, в котором изобилие цветов».

После смерти Л.А. Нарышкина его наследник Александр Львович стал сдавать усадьбу на Офицерской улице внаем. В ней жил австрийский посол Стадион, а затем ее приобрел придворный банкир барон А.А. Ралль. Заядлый меломан и любитель повеселиться, новый владелец усадьбы возобновил в своем саду публичные развлечения.

Популярная столичная газета «Северная пчела» в 1827 году сообщала читателям, что «гулянье в саду барона Ралля в минувшую субботу 13 августа было весьма многочисленно. В увеселениях не было недостатка: там были хорошие хоры музыки, и цыгане со своими песнями и плясками, и волотижеры, и плясуны на канате, и весьма забавный карло, тешивший зрителей своими прыжками и кривляниями, и разные кукольные комедии и прочее. В 11-м часу сожжен был фейерверк».

Подобных финансовых перегрузок придворный банкир не выдержал, его личные капиталы таяли на глазах. В конце концов участок со строениями на Офицерской улице пошел с торгов. Его приобрел камер-юнкер Анатолий Николаевич Демидов, самый богатый представитель прославленного рода уральских промышленников.

Филантроп и меценат в самом лучшем смысле этих слов, Анатолий Николаевич прожил почти всю жизнь за границей и лишь изредка приезжал в Россию. Одно время секретарем у него служил В.В. Стасов. Меценат женился на племяннице

Наполеона I – принцессе Матильде, герцогине де Монфор. Правда, брак закончился разводом и был бездетным. Близ Флоренции А.Н. Демидов владел огромным имением Сан-Донато. В 1840 году великий герцог Тосканский пожаловал ему титул князя Сан-Донато. В своем княжестве Анатолий Николаевич даже завел собственную гвардию. Он всегда приходил на выручку русским, живушим за границей. По его заказу К.П. Брюллов написал картину «Последний день Помпеи». Князь покровительствовал не только художникам, но и щедро помогал писателям и поэтам, учреждая для них именные стипендии и денежные пособия.

В Петербурге А.Н. Демидов на свои средства построил детскую больницу на Аптекарском острове (ныне больница им. Филатова) и Демидовский дом призрения трудящихся в бывшей Нарышкинской усадьбе на Офицерской улице. Работный дом камер-юнкера Анатолия Демидова был одним из первых социальных учреждений, организованных по образу английских работных домов. Всем нуждающимся администрация этого социального учреждения предоставляла работу на одном из существовавших здесь производств по изготовлению головных уборов, шитью платья, починки белья, вязанью или вышивке. В 1833 году газета «Северная пчела» писала по этому поводу: «.прилежно трудившиеся могли приобрести, сверх вычета 25 копеек за пищу, от 10 до 33 копеек в день».

Работный дом Демидова долгое время не привлекал внимания тех, для кого предназначался. В связи с этим петербургский обер-полицмейстер издал даже особый указ принудительного помещения в него «ленивцев, приобвыкших лучше праздно шататься, прося милостыню бесстыдно, нежели получать пропитание работою».

В своем официальном отчете на Высочайшее имя директор заведения г. Турчанинов недоуменно отмечал «факты подобного отношения постояльцев Дома призрения к благотворительной миссии. Ведь первоначальная цель заведения состояла в том, чтобы бедных жителей столицы обеспечить всем необходимым: работой, удобным помещением, материалами, инструментом, регулярным питанием и даже определенной денежной суммой за произведенную продукцию.

Казалось, что собирающиеся трудиться были вполне обеспечены, но, несмотря на все сии выходы, весьма малое число бедных собиралось для работ, до такой степени, что дом был большей частью пуст и почти совсем не достигал своего назначения.

Причина сего неожиданного последствия заключалась в том, что бедные, не имевшие семейств, находили для себя более выгодным наниматься работою на стороне, а обремененные семействами не могли оставить своих детей на целые дни без надзора».

Тогда попечительство Дома призрения начертало новый план устройства, в 1835 году он удостоился Высочайшего утверждения государыни императрицы.

Было предложено: 1) открыть для бедных особенное помещение, где они могли бы не только собираться для работ, на время дня, но и иметь постоянное жительство при всем обеспечении на счет своего содержания; 2) основать школу для сирот и детей бедных родителей; 3) учредить детские приюты для младенцев и от трех– до 8-летнего возраста; 4) устроить при заведении магазин для приема заказов и продажи вырабатываемых изделий; 5) пригласить для исполнения предложений попечительства дома посторонних благотворителей, которые изъявили бы готовность участвовать или пожертвованиями, или трудами своими в деле столь общественном.

Обновление Дома призрения началось с устройства в его стенах церкви на пожертвование почетным гражданином Пивоваровым 12 тысяч рублей ассигнациями. Отделения трудящихся открылись в 1836 году. «Чистые и просторные комнаты, – по описанию Турчанинова, – особенные спальни, столовые и работные, со всеми принадлежностями… составляли самое удобное и покойное жилище, в котором бедные, находя для себя кров, пищу, полезные занятия и беззаботный покой, могли благословлять перемену своей судьбы.

В одной половине устроено убежище для благородных, а в другой – для разночинцев; каждая половина приноровлена к состоянию помещаемых. Заведение… обеспечив не только содержание призреваемых, но даже самое производство работ принятием заказов, закупкою материалов, доставлением на свой счет всех потребных пособий, потребовало от них самой умеренной платы, которую положено вычитать из задельной суммы, а именно: с благородных – по 40 коп. ассигн., с разночинцев – по 25 коп.

Вскоре производимые ими (трудящимися. – Авт.) изделия разнообразились, усовершенствовались и приобрели всеобщую известность в публике… Заведение даже имело счастье приготавливать многие работы для Ея Императорского Величества и Высочайшего двора».

В Доме призрения находили себе приют 50 «благородных» и 20 разночинцев. Кроме того, до 1839 года принимали лиц на работу, без проживания в доме. А еще через год из-за трудностей с поиском заказов на простые и выгодные работы, а также в связи с назначением особого комитета для разбора и призрения нищих заведение закрыли. Работы бедным стали раздавать вне Дома призрения.

Чуть раньше здесь открыли школу с двумя разными отделениями – для девочек и мальчиков. Но совместное обучение разнополых детей признали «неудобным по местным обстоятельствам, притом ограничение <…> тех и других двенадцатилетним возрастом, по <…> предположению <…> школы, не обеспечивает их будущности». Поэтому в 1838 году в школе стали обучать «одних детей женского пола с целью приготовлять их в камер-юнгферы для частных домов». Школа получила название камер-юнгферской. В ней учили девочек рисованию, рукоделию, шитью, кройке. Первый выпуск состоялся через два года, он составил 7 камер-юнгфер, следующий – 20, а еще через год школу закончила 21 девица.

В 1837 году здесь открылись детские приюты – «новое образцовое в нашем отечестве учреждение, в котором дети от трех– до семилетнего возраста находили ежедневное для себя убежище, пропитание, самый попечительный надзор и первоначальное обучение».

Был в Доме призрения и магазин, где не только продавали изделия «призреваемых», но принимались предварительные заказы от публики. Во время Великого поста ежегодно в магазине проводили выставки рукодельных работ.

Надо отметить и организацию питания в Доме призрения. Сначала пищу готовили только для тех, кто проживал или приходил в Дом призрения, затем организовали питание для трудящихся в других районах Петербурга: на Московской заставе, Петербургской стороне, на Васильевском острове и т. д.

Интересен и список благотворителей, в числе которых находились известный книгоиздатель Смирдин, табачный король Жуков и другие негоцианты и коммерсанты николаевской эпохи.

Николай I лично интересовался делами Демидовского дома призрения и подчеркивал, чтобы «образование в нем девиц было соразмерно с состоянием учащихся и приноровлено к будущему их назначению», под сим подразумевая «образование добрых жен и полезных матерей семейств». Разработкой правил для воспитания девиц при Демидовском доме призрения трудящихся занялось III отделение собственной императорской канцелярии, которой вменила в обязанность, кроме политического сыска и «разбора нищих», заботу о достойном воспитании бедных девиц! Преподавались будущим «полезным матерям» отечества Закон Божий, «российский язык», чтение, география и история России, четыре действия арифметики, а также «рисование узоров, чистописание, церковное пение, изящные рукоделия, хозяйственные рукоделия в обширном смысле, мытье, глажение и чесание» по полтора часа в неделю.

Не забыли и о физическом воспитании девиц. В часы отдыха от основных занятий правилами рекомендовались «прогулки, бегание, признается полезным ввести игры, требующие телодвижения, домашние танцы и даже гимнастические упражнения, свойственные женскому полу и девичьему возрасту, летом – в саду, зимой – в рекреационных залах».

Впрочем, в Демидовском доме призрения регламентировалось всякое действие, вплоть до приготовления обеда в скоромные и постные дни и правил приема пищи по благотворительным билетам (их раздавали нищим вместо подачи милостыни благотворителями). «Следует удалять от воспитывающихся всякий блеск, который может дать им неправильное понятие о будущем их назначении», – поучали правила. Их создатели, возможно, даже гордились столь разумным и чинным заведением, каковым считался Демидовский дом призрения трудящихся. Только он не решал проблем бедности и нищеты в царской России

Дом призрения продолжал существовать и после смерти Николая I, вплоть до октября 1917 года.

Весной 1864 года антрепренер В.Н. Егарев арендовал у Демидовского работного дома часть его участка, выходящего на Офицерскую улицу. Он устроил здесь новый «Русский семейный сад». Общественность с восторгом встретила это событие. «Петербургский листок» писал в то время: «Наконец-то и коломенские недостаточные жители будут иметь хоть какое-нибудь развлечение. Содержатель „Екатерингофского воксала“ Егарев открывает с 28 мая ежедневные гулянья в саду дома № 35 в Офицерской улице. Посетитель найдет здесь музыку, русских и тирольских песенников, акробатов, марионеточный театр, карусели. До 7 часов вечера вход бесплатный; с 7 часов вечера за вход 20 копеек, детей будут пускать бесплатно. открыт на все лето абонемент».

«Русский семейный сад» по-прежнему продолжали называть «Демидовым», а попросту – «Демидрошкой» или «Демидроном»; Салтыков-Щедрин в обозрении «Современная идиллия» дал название бульварной газетке «Краса Демидрона». Писатель и театральный критик А.А. Плещеев в статье «Как веселились в столице» вспоминал: «Егарев – типичная фигура: необыкновенно высокого роста, бритый, носивший только цилиндр. Ни на каком языке, кроме родного, он не говорил, что не мешало ему всю жизнь объясняться с иностранцами. Входя в Демидрон, каждый обязательно наталкивался на Егарева; он сидел на лавочке у входа и с каждым почтительно раскланивался, снимая цилиндр, далеко не новый».

Благодаря Егареву здесь впервые появилась французская каскадная звезда из парижского кафешантана Луиза Филиппе; ей предстояло задержаться в российской столице надолго, петь в разных садах развлечений и позднее даже открыть собственное предприятие. Василий Никитич Егарев стремился к тому, чтобы шансонетки стали главной приманкой сада. Кроме Филиппе и другие парижанки из театриков на бульварах французской столицы перебывали у Егарева, потому что платил он им хорошо. Так продолжалось сезон за сезоном. Летом 1879 года Щедрин записывал: «А вечером – в „Демидрон“, где делал умственные выкладки, сколько против прошлого года прибавилось килограммов в девице Филиппе».

Представления на летней сцене начинались 1 мая. В декабре 1879 года в саду открылся зимний кафешантан «Фо-ли-Бержер», а в 1882 году к саду присоединился и выстроенный Егаревым рядом, на Офицерской, 35, новый каменный зимний театр «Ренессанс». На его сцене ставили самые различные антрепризы, а первой была труппа самого Егарева, подражавшая парижскому кафешантану вплоть до того, что приглашала темнокожих певичек. Таким путем Егарев хотел поправить свои сильно пошатнувшиеся дела.

В течение нескольких лет существования сад действительно оправдывал название «Семейного». За относительно небольшую плату семейная публика среднего достатка могла развлечься здесь концертами духового оркестра. Однако начиная с 1870-х годов характер представлений в саду резко изменился. Появились приглашенные Егаревым заграничные гастролеры-фокусники, имитаторы, акробаты и, конечно же, певицы, в их числе было немало исполнителей весьма фривольных песенок, которые выступали в сопровождении ансамбля канканерш. Газеты теперь писали: «Сад Егарева – самый модный, самый блистательный увеселительный вертоград столицы 1870 года. Певички и канканерши приманили в сад особую публику, которая резко изменила прежний добропорядочный облик „Русского семейного сада“, получившего теперь в народе название „Демидрона“».

Со временем основная публика перестала посещать сад, дела Егарева пришли в упадок, и в середине 1880-х годов он вынужден был продать его с торгов Вере Александровне Минской-Неметти, бывшей опереточной артистке, а теперь антрепренеру и прекрасному организатору. В саду сломали старый деревянный театр и вместо него выстроили два новых – летний и зимний. Летом на открытой сцене «Театра Неметти» выступали песенники, чтецы, эстрадные артисты, зимой в теплом каменном театре, построенном по проекту гражданского инженера Н.В. Дмитриева и выходящем своим фасадом на Офицерскую улицу, обычно давали опереточные и драматические спектакли в постановке талантливого комика С.К. Ленни.

В 1898 году помещение театра арендовал «Русский драматический театр» А.В. Амфитеатрова. В его серьезном репертуаре наибольший интерес у зрителей вызвала пьеса Протопопова «Рабыня веселья», изображающая быт и нравы веселящегося Петербурга. В 1900 году здание «Театра Неметти» приобрела Е.А. Шабельская, чья труппа выступала с довольно прогрессивным репертуаром. В 1901 году она поставила здесь пьесу Максима Горького «Фома Гордеев». В сезон 1903/1904 года в «Театре на Офицерской» выступала труппа «Литературного театра» под руководством актрисы О.В. Некрасовой-Колчинской, а в сезоны 1905–1911 годов – театр легкой комедии «Фарс».

Владели этим театром на паях артистка Н.Ф. Легар-Лейнгардт и антрепренер Л.Л. Пальмский. Работал «Фарс» только летом. Приманкой для зрителей в нем являлись ежевечерние сеансы французской классической борьбы, начинавшиеся, как правило, после окончания программы фарсового представления.

Журнал «Театр и искусство» писал в те годы: «Этот сад видал всяческие виды. Был, Демидроном“, показывал французскую оперетку, русскую, немецкую. Теперь его арендовал П. Тумпаков и, продолжая в Буффе держать оперетту, здесь, культивирует“, как пишут нынче, другую разновидность легкого жанра – фарс. Собрать фарсовую труппу очень трудно. Это не наш жанр. Наши актеры слишком бредят Шекспиром. У нас не было своего Мольера, который приучил бы и примирил нас с дурачеством, и то, что дается всякому французскому актеру легко, у нас требует от порядочного актера что-то вроде акта отречения, как Уриэля Акосты в синагоге. С этим надо считаться, когда смотришь русских актеров в фарсе. Только конфузиться не надо: фарс так фарс.

Среди исполнителей обращает на себя внимание Зарайская, она мило держится и мило играет. Госпожа Легар и одевается и раздевается на сцене отлично.».

В 1910 году за кулисами театра «Фарс» на Офицерской улице появилось объявление: «Напоминаю господам артистам, что употреблять спиртные напитки за кулисами строго воспрещается. Режиссер И. Смоляков».

В конце 1911 года журнал «Театр и искусство» сообщил петербуржцам: «Говорят об открытии нового грандиозного увеселительного заведения по образцу лондонского, Луна-парка“ со всеми техническими увеселениями для любителей сильных ощущений: головокружительные железные дороги, катание на лодках, падающих с высоты гор в озеро, вертящаяся подъемная машина. Во главе нового предприятия стоит английское общество».

В мае 1912 года русский предприниматель А.С. Ялышев открыл на территории бывшего «Демидова сада» Луна-парк. Художник-архитектор А.П. Вайтенс спроектировал и построил вход в сад – широкие ворота с высокой аркой и ионическими колоннами. В парке возвели здание ресторана в неоклассическом стиле, смонтировали множество аттракционов, среди которых появились «Американские горы», «Чертово колесо», «Мельница любви», «Пьяная лестница», «Юмористическая кухня».

Ул. Офицерская, 39. Вход в Луна-парк. Фото 1900-х гг.

«Петербургская газета» писала на другой день после открытия Луна-парка: «Горная железная дорога привлекает внимание публики. Два вагончика то вздымаются вверх, то падают под значительный уклон вниз. Дамы и девицы неистово визжат, доставляя бесплатное развлечение посетителям. Есть „Пьяная лестница“, „Чертово колесо“, разбрасывающее людей по сторонам; кроме того есть еще несколько очень заманчивых вывесок: „Мельница любви“, „Морской бой у Гаваны“, „Юмористическая кухня“, но их берегут для будущих времен. Гвоздем Луна-парка является „Деревня сомалийцев“. Словно хорошо вычищенные гуталином, негры блестят под электрическим светом. Здесь в отдельных конурках расположились резчик, булочник, оружейник, сапожник и т. д. Интересны игры негритянской молодежи, с танцами и бросанием копий в цель. Трудно представить себе, как все это могло уместиться на сравнительно небольшой территории сада. Луна-парк пользуется у петербуржцев большим успехом».

Но почему же это грандиозное увеселительное заведение назвали Луна-парк? Оказалось, что у римлян в сонме богов существовала богиня Луны, в честь ее в древнем Риме было устроено специальное святилище на Авентинском холме. В ее же честь устраивались празднества в последний день марта. Луна считалась покровительницей цирка. И еще, Селена, в древнегреческой мифологии богиня Луны, отождествлялась с богиней Гекатой – покровительницей чародейства и ворожбы.

Журнал «Огонек» (1912 г. № 12) писал: «Открытие сада Луна-парк – последнее слово техники и изобретательства в области увеселений. Сначала в Америке, потом в Европе нашли, что увеселять публику – дело не совсем простое. Теперь Луна-парки проникают к нам. Петербург будет веселиться по-американски. Луна-парк вносит новые любопытные черточки в летние увеселения петербуржцев и, наверное, привьется у нас».

Испытать острые ощущения на головокружительных аттракционах хотели не только молодежь, но и степенные отцы семейств. Для одного такого пожилого «искателя острых ощущений» аттракцион закончился трагически. Во время стремительного спуска вагончика он погиб от острого сердечного приступа. Весть о печальном случае облетела весь Петербург, но не убавила число добровольных охотников «пощекотать свои нервы». Новые аттракционы полюбились и поэту А. Блоку, он жил здесь же, на Офицерской улице. Вот запись в его дневнике, сделанная 4 мая 1912 года: «.я застал у мамы (мать поэта жила тоже на Офицерской улице, в доме № 40. – Авт.) Бычковых, которых увез в Луна-парк, где мы катались по горам. Какая прелесть! Они ушли, а я катался до часу ночи, до закрытия кассы». Подобные «катания по горам» Блок совершал почти ежедневно.

Кроме аттракционов огромной популярностью пользовалась оперетта Луна-парка. В спектаклях блистала Иза Кремер, учившаяся в Милане и дебютировавшая в Одессе. Однако славу ей снискали выступления в столичном Луна-парке. Особенно хорошо звучали в ее исполнении включенные в репертуар «Песенки настроения», их тексты она писала сама или заимствовала из библиотеки зарубежных поэтов. 30 июня 1917 года на сцене театра-оперетты Луна-парка состоялась премьера оперетты Имре Кальмана «Сильва». В этом Луна-парк на целые сутки опередил летний театр сада «Буфф», который намеревался первым удивить петроградцев упоительными мелодиями самой знаменитой оперетты венгерского композитора.

В парке также работали мюзик-холл, варьете и два кинотеатра – «Дона Глория» и «Глория».

Ул. Офицерская, 39. Здание театра Б. Суровцева в Луна-парке.

Фото 1901 г.

В начале XX столетия в поэзии, драматургии, живописи и даже в музыке появились многочисленные экспериментаторские группы и необычные для тех лет течения. Их возглавляли, как правило, молодые малоизвестные литераторы, художники и композиторы, пытавшиеся сказать новое слово в искусстве. Одна из подобных столичных групп, именовавшая себя кубо-футуристами, считала себя революционной не только в отечественном искусстве, но и в обыденной жизни. Во главе наиболее популярной у молодежи и активной группы футуристов находился поэт Владимир Маяковский, предложивший в противовес утонченным, условным мистическим постановкам «Театра на Офицерской» свой театр, представленной первой в мире футуристической пьесой «Владимир Маяковский».

Автором пьесы, названной трагедией, являлся сам Владимир Маяковский. Он же – основной персонаж спектакля и исполнитель главной роли.

Ни один петербургский театр не рискнул поставить эту необычную пьесу, не похожую ни на классический, ни на реалистический, ни на мейерхольдовский театры, ни на театр символистов. И тогда футуристы решили осуществить постановку пьесы по соседству с «Театром на Офицерской» – в Луна-парке.

В начале декабря 1913 года в театре Луна-парка состоялся первый просмотр спектакля футуристов.

В.В. Маяковский.

Фото 1910-х гг.

Позже Маяковский вспоминал о провале своей постановки, возмущении «чистой публики» и восторгах молодежи. Первые писали по этому поводу гневные разгромные фельетоны о «шумливых недоучках, именующих себя футуристами», а живущий по соседству с Луна-парком поэт А.А. Блок, сделал в своем дневнике в декабре 1913 года такую запись: «Брань во имя нового совсем не то, что брань во имя старого, хотя бы новое было неизвестным (да ведь оно всегда таково), а старое великим и известным. Уже потому, что бранить во имя нового – труднее и ответственнее». О подобном отношении к пьесе Владимира Маяковского со стороны Александра Блока советский критик В.А. Альфонсов позже писал: «Вряд ли только манифест футуристов, ниспровергавших классику, имел в виду маститый столичный поэт. Толчком для подобного заключения могла служить постановка в Петербурге трагедии „Владимир Маяковский“, произведения, в котором футуристический нигилизм неожиданно для всех логично вписался в, бури и натиски“ предреволюционной эпохи».

«У Маяковского выходит такая драма, что восторгу не будет конца», – писал тогда художник Каземир Малевич. Он ошибался. Восторга не было, был грандиозный скандал. Зрители крайне недоброжелательно приняли спектакль. Позже В.В. Маяковский напишет в автобиографии: «Это время завершилось трагедией „Владимир Маяковский"… просвистели ее до дырок». За два дня до спектакля актеры отказались играть в нем. Маяковский «метал молнии»: «Какие-то мерзавцы распустили по городу слух, что на спектакле футуристов обязательно будут бить актеров и забросают их падалью, селедками и вообще всякой дрянью.». Приятель Маяковского, футурист М.В. Матюшин посоветовал поэту: «Надо собрать знакомых и в два дня обучить их. Роли у тебя маленькие. Давай посмотрим трагедию и подумаем, кого пригласить».

Актеры-любители нашлись. Оформление постановки, декорации исполнили художники Филонов и Школьник в условном стиле, впрочем, была полна условностей и сама трагедия. Зрители увидели слабо освещенную, затянутую коленкором сцену и два задника с видом городских пейзажей. «Плоскостные», сложные по композиции костюмы, выполненные на холсте и картоне и натянутые на рамы, перемещались по сцене актерами. Публика собралась разнородная. Билеты стоили дорого – по 9 рублей. На спектакле присутствовали актеры петербургских театров, журналисты, адвокаты и даже члены Государственной думы. Ожидали сенсации и громкого скандала.

Актеры в белых капюшонах держали перед собой плоские картонные фигуры с соответствующей символикой. Текст произносили, высовывая голову из-за своего картонного прикрытия. Спектакль сопровождался громкой диссонирующей музыкой.

После первого же акта зрители с возмущением кинулись к рампе, понося на все лады автора трагедии и ее исполнителей. В зале раздавались возмущенные выкрики, смех, свистки и редкие аплодисменты. Артисты держались напряженно, с тревогой посматривая в зал. Даже сам Маяковский растерялся. К концу спектакля шум в зале усилился, послышались выкрики: «Отдайте деньги! Мошенники! Сумасшедшие!» Со сцены залу довольно внятно отвечали: «Сами дураки!» Назревал скандал. На сцену полетели тухлые яйца. Одно из них попало в Маяковского. Драма успеха не имела.

На следующий день посыпались разгромные рецензии в газетах, причем не только в столичных, но и в московских, в газетах Рязани, Таганрога, Керчи, Варшавы, Риги и других городов. «Петербургская газета» спрашивала: «Это сумасшедшие? <…> Г-н Маяковский бездарен.».

«Петербургский листок» негодовал: «Такого публичного осквернения театра мы не помним». О тексте же пьесы газета писала: «… бред больных белой горячкой людей!»

«Театральная жизнь» подвела итог всем суждениям о спектакле: «.стыд обществу, которое реагирует смехом на издевательство и которое позволяет себя оплевывать.». Автору пьесы газеты единодушно рекомендовали отправиться в палату № 6: «.ваше место – там!»

Луна-парк также стал одним из многих излюбленных мест развлечения особого рода буржуазной публики, обожавшей проводить досуг в богемной среде. Литературно-художественная элита Петербурга пренебрежительно называла их «фармацевтами». Они фланировали по парку, заводили знакомства с легкомысленными особами и отправлялись до утра веселиться в многочисленные буфеты и рестораны Луна-парка, славившиеся прекрасной кухней и расторопными официантами.

Однажды летом, в пору белых ночей, знаменитый певец Леонид Витальевич Собинов вместе со скульптором и профессором Академии художеств Михаилом Аркадиевичем Керзиным посетил Луна-парк, где с исполнением цыганских романсов выступал тогда молодой Николай Федорович Монахов. Собинову очень нравился этот певец и талантливый артист, который начал свою карьеру в качестве актера фарсового театра Сабурова, затем занял ведущее место в оперетте «Палас-театра», а после революции стал выдающимся драматическим актером, одним из основателей Большого Драматического театра им. М. Горького (ныне носящего имя Георгия Товстоногова). С этим посещением Луна-парка Собиновым связана сохранившаяся в его архиве фотография Н.Ф. Монахова с дарственной надписью: «Сказать Вам, милый Леонид Витальевич, что я Вам поклоняюсь, было бы банально. Я просто Вас люблю. Ваш Н. Монахов. 1911».

Художник Владимир Алексеевич Миклашевский вспоминал в своей книге «Вчера, сегодня, завтра»: «Мы заработали много денег и решили как-то это отпраздновать. Мы пошли в Луна-парк на Офицерской ужинать и посмотреть самых „шикарных“ этуалей на открытой сцене. Безукоризненные фигуры, талии, бедра, красота ног! Ну и куплеты.

Когда мне минуло шестнадцать лет,

Зашла я к Косте в кабинет

И притворилась, что мне дурно,

А Костя снял с меня корсет…

А дальше – нецензурно. Как наивны были эти куплеты! Как они семейно-невинны перед надвигающимися злобными сатанинствами Будущего.».

В.А. Миклашевский оказался прорицателем! В апреле 1918 года Луна-парк реквизировали, и он перешел в ведение Коломенского совета рабочих и солдатских депутатов.

После революции Луна-парк пришел в запустение, все его сооружения сломали и на месте роскошного сада устроили унылый стадион Института физической культуры им. П.Ф. Лесгафта. В 1924 году по решению Губисполкома весь этот огромный земельный участок перешел к Институту физкультуры.

Правда, драматический театр Луна-парка еще некоторое время функционировал. В 1918 году В.Э. Мейерхольд выступает как один из первых театральных деятелей, пришедших к советской власти для сотрудничества в момент контрреволюционного саботажа интеллигенции. Вступив в коммунистическую партию, он принимает на себя обязанности заместителя заведующего петроградским Театральным отделом НКП. В драматическом театре бывшего Луна-парка артист организует рабочий театр 2-го Коломенского района и занимает в нем должность режиссера, став, таким образом, руководителем нового культурного начинания советской власти – первого опыта создания районного театра для рабочей аудитории. На сцене «Рабочего театра» Мейерхольд ставит «Ткачи» Гауптмана, «Нору» Ибсена и «Жоржа Дандена». Сформировав новый театральный коллектив в Коломне, Мейерхольд превращает «Рабочий театр» в действенный орган агитации и пропаганды, служащий пролетарской революции, способный вытеснить «старый театр», как «самодовлеющее искусство». Однако «Рабочий театр» просуществовал недолго, спектакли посещались слабо. Газета «Обозрение театров» иронизировала: «На днях в Доме рабочего некий местный заправила вдруг вдохновился и приказал снять все турникеты: „Вали все даром!“ Летопись гласит, что даже при такой эксцентричной льготе народ повалил очень скупо… Мы бы рекомендовали, оставив турникеты, каждому десятому вручать талон на право бесплатного снятия в местной „моментальной фотографии“ или же бесплатно прокатиться на американских горах. Ведь уже доказано, что „народ“ больше всего любит сниматься в фотографии и кататься с гор».

Газета, цель которой была, надо думать, обозревать репертуар и саму жизнь тогдашнего театра, попыталась придать обзору социальный характер, для чего отразила злобу дня. Она высказала мысль, что искусство, которое стремится подлаживаться под низменные вкусы самой отсталой, но и весьма массовой части публики, обречено: «Не проходит дня, чтобы кто-нибудь из новоявленных авторитетов не высказал в печати свои соображения о приспособлении театра к уровню эстетического понимания народа… Если всем этим начинаниям суждено будет сбыться, то можно смело признать, что с ними откроется новая эпоха в истории русского театра – эпоха полного господства грубого невежества. Искусства там больше не будет. Его место займет грубое и наглое потворство вкусам расходившейся улицы. Лишь бы сегодняшний господин был доволен. Разрушьте театры, хотя бы и несовершенные, но все же служившие прекрасному и чистому искусству; при условии непрерывного угождения толпе они не нужны».

В годы Гражданской войны, голода и разрухи «Рабочий театр» закрыли. Став беспризорным, здание ветшало и разрушалось.

В 1930-х годах ограду бывшего Луна-парка с высокими массивными воротами и обветшавший каменный театр разобрали. Позднее вместо старой здесь установили новую металлическую ограду, и ничего уже не напоминало о прошлом этого старинного уголка Петербурга.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.