Я знаю — саду цвесть!

Я знаю — саду цвесть!

Англичане боготворят природу, активно ее охраняют и пестуют. Поражает, как ее бережно сохранили на сравнительно небольшом острове, временами кажется, что на сельские просторы с живописными озерами не ступала нога человека. Палисадник, садик или сад — это английская любовь, которую нужно ограждать от врагов природы и любителей бесплатных удовольствий. Как живописны, как ухожены английские сады и парки!

Мягкий и влажный климат позволяет разводить самые различные растения, и даже в Лондоне у домов можно встретить пальмы, азалии, рододендроны и олеандры. Любовь к садоводству и паркам особо расцвела в XVIII веке, когда аристократы и разбогатевшие буржуа соревновались между собой в поисках редких и красивых растений и специально направляли своих эмиссаров в Африку, Южную Америку и Австралию. В английских ботанических садах трудились ученые, которые умело селектировали растения и выводили новые виды отнюдь не только для восхищения их красотой: совершенствуя и делая более стойкими виды растений, они отправляли их в страны, где они никогда не росли. Как появился чай? Англичане привезли его из Китая, усовершенствовали в садах Кью, а затем направили в свою колонию Индию, где был более подходящий климат. А хинин? Семена хинного дерева были вывезены с острова Ява, соответствующим образом селектированы и тоже направлены в Индию. Семена хлопка из Уганды и Судана на пути в Кипр тоже прошли через английские ботанические сады, бананы проходили через них дважды: африканские виды отправлялись на Тринидад, затем после культивирования возвращались «на доработку» в Англию, а оттуда — в Западную Африку и Австралию. Такой же путь проделывали ананасы и кофе. Целый переворот произвела находка англичанами каучукового дерева в джунглях Амазонки. Несмотря на сопротивление бразильцев, трудности и лишения, экспедиция собрала там более 70 000 семян и, чтобы они не погибли, наняла пароход для доставки в оранжереи садов Кью, после культивирования эти семена были отправлены в английскую колонию Малайя, и вскоре там начался бум резинового производства.

Садоводство — это английская страсть, стиль устройства садов и парков отличает нелюбовь к искусственности, англичане всегда старались не прокладывать аллеи, а сначала протаптывать их — разве может свободный человек шагать по уже размеченному пути? Саду или парку часто придается сходство с естественным пейзажем: извилистые дорожки, пруды, купы деревьев, в которые вписываются мостики, клумбы (зачастую с геральдикой).

Садоводом-практиком был поэт Александр Поп, его знаменитый сад в Твикенхеме явился целой эрой в развитии садового искусства. Поп писал, что «мужественные британцы, презирая иноземные обычаи» (французские) предоставляют своим садам свободу от тирании, угнетения и автократии. Грубо говоря, «регулярный парк» — это творение французских рук, а пейзажный парк — английских. В «Энциклопедии садоводства», выпущенной в XVIII веке, предписано уделять особое внимание декоруму сада, постоянно, а не спорадически заботиться о клумбах, трудиться в саду по утрам и, наконец, «обращать внимание на собственные привычки и чистоту. Никогда ничего не делать без перчаток, если это возможно. Садовник должен иметь руки, а не медвежьи лапы. Пусть ваша одежда будет чиста, опрятна, проста и гармонична по форме и цвету». Правда, от «Энциклопедии» веет менторством, — английскому национальному характеру гораздо ближе слова сэра Вильяма Никольсона, написавшего: «Ни один плотник не любит новый рубанок; ни один маляр не любит новую кисть. С одеждой, как и с инструментами: знакомая легкость может появиться лишь при ношении и более близком знакомстве. Полагаю, что ни одна лошадь не любит новую сбрую, а я терпеть не могу новые ботинки!»

— Это не твои замотанные огородники в кирзовых сапогах, рваных заячьих шапках и совершенно непотребных ватниках! — вякнул Чеширский Кот, время от времени подливавший масло в русофобский костер. — Почему у вас на огородах все грязные?

— Грязные, но чистые душой и преданные саду-огороду до конца, до полного слома костей! Разве твой английский чистоплюй когда-нибудь поймет, зачем засевают картофель вдоль дорог? Понять ли тебе, что для русских сад и огород — источник самого существования, и еще долго нам гнаться за англичанами, чтобы превратить сад в хобби! И стоит ли? Ведь дело идет к тому, что в России скоро не проживешь без натурального хозяйства…

Я вспомнил журналиста по имени Сидней Сторм, помимо всех прочих достоинств, нашего агента. Он часто грустил, вспоминая далекий Рединг, где на отшибе красовались двухэтажная вилла и огромный сад, ухоженный сад, неповторимый сад, предмет гордости и источник наслаждения. Рядом шумел лес и, казалось, сливался с садом, что создавало иллюзию щекочущего самолюбие приятного объема. Сидней обожал свой сад больше всего на свете и на встречах с суровыми разведчиками в Лиме, где он одно время работал, в деталях расписывал каждый кустик, каждое дерево, каждый цветок и, главное, сладостное строительство рая, именуемое садоводством. Серые, разболтанные штаны на подтяжках, джинсовая рубашка и изношенные, но крепкие ботинки. Неназойливо, как эхо Прелюдов Шопена, журчит газонокосилка, превращая торчащую траву в аккуратный «бобрик», дрожащее, приседающее солнце бросает на него свои прощальные лучи, даже старая лейка с законопаченным дном, предание давно ушедших дней, на глазах превращается в сияющую красавицу. Подкопать кустики, подвязать головку вдруг печально сникшей розы, расправить веточки рододендрона, придирчивым оком осмотреть ухоженную лужайку и помахать рукой соседу, маячившему вдали на своем участке, он тоже топает по зеленому бархату (это и приветствие, и намек на вечернюю пинту пива). Еще раз обозреть свои труды, в последний раз с нежностью взглянуть на потемневший горизонт, пройти в дом, потрепать по шее пса, погладить баки у кота, медленно разоблачиться, принять ванну и закутаться в махровый халат…

Вот и догорел день. Запахи сада струятся в окно и заполняют комнаты, обволакивают краснокожие «Честерфилд» в гостиной с камином, там на стенах сельские пейзажи с буколическими свиньями и коровами, там керамические горшки с комнатными растениями, которые словно перекликаются со своими соседями в саду. Самая пора натянуть габардиновые брюки и кашемировый, десятилетний давности (словно новый!) пиджак и неторопливо прошествовать по истертым веками булыжникам в паб «Голова сарацина», что почти за углом, приют и отраду окрестных жителей. Добродушный хозяин с красным лицом отлично знает вкусы каждого посетителя и не задает никаких вопросов, — лишь улыбается и наливает именно то, что почти каждый вечер вливает в себя счастливый абориген[62].

В те золотые годки я самозабвенно готовился к первому вояжу на Альбион. Работал над собой как вол, в трудовом поту бился над картой Лондона, особенно над дальними районами типа Аксбриджа или Кройдона, где предстояли тайные встречи, с лупой ползал по карте, прочерчивая маршруты проверки. С английской наружкой не следовало шутить. Говорили, что на пути следования не мешало поглядывать вверх: а вдруг следят из вертолета? Как работает метро? сколько выходов и куда? что это за автобусы «зеленой линии»? насколько четко водители следуют расписанию? как выйти по требованию? почему написано Глосестер-роуд, а все говорят Глостер-роуд, Лесестер — Лестер, Тотенхэм — Тотнэм. Почему, когда произносишь Борнмут, внезапно происходит вывих челюсти? Как будет реагировать кассир в метро или кондуктор, когда услышит нечто невнятное явно из иностранных уст?

Собачка с цветком в зубах не символ ли Англии?

Сторма перевели в Лондон, летел он через Москву, и начальство решило свести нас воедино на благо будущей трудовой деятельности. Его устроили в шикарном «Национале», и он рассчитывал славно отдохнуть по полной программе: с Оружейной палатой, храмом Василия Блаженного, зернистой икрой, милыми подружками, предоставленными бесплатно мощной организацией, и другими радостями жизни, а попутно поговорить о высоких материях разведки со своими патронами в генеральских погонах.

Но не тут-то было. В те времена КГБ работал основательно: если агент вдруг попадал на территорию любимого им государства, то проверяли, на что он способен, нацеливая на местных иностранцев. Дабы не обленился и вечно был на стреме, тренировали на случай мировой войны, всеобщего землетрясения и Апокалипсиса, когда разведке, согласно многостраничным планам, пришлось бы работать в Торичеллиевой пустоте, без связи, при взрывах бомб и свисте пуль (возможно, вообще при физическом отсутствии всей остальной части человечества). Посему на первом же рандеву я в твердых тонах изложил ему программу на каждый день: с 10 до 17 часов уроки тайнописи и основ шифровального дела, разработка условий связи на чрезвычайный период, освоение работы через тайники, изучение разнообразных контейнеров — от спичечного коробка до простого кирпича. Вечером рандеву с дамой, которую подобрали с помощью ребят, обслуживавших посольства, не с какой-нибудь порхающей пташкой, а с секретаршей французского посольства, которую Сторм знал по Англии; она так мучительно страдала от одиночества, что не вылезала из английского клуба — главного рассадника басурманского разврата в тогдашней Москве.

— Когда вы договоритесь с нею о встрече, не забудьте купить букет цветов! — учил я, переполненный знаниями о заведении связей, почерпнутыми в английских светских пьесах и развитыми в разведшколе. — Женщины, знаете ли, любят цветы, и это поднимет ваши шансы…

— Неужели вы думаете, что я идиот и потащу через весь город букет? — возмутился Сидней, вынул гостиничные цветы из вазы и показал, как нелепо торчит букет, если его прижимать к животу — казалось, что он выглядывает из расстегнутых брюк.

Это поразило юного Песталоцци: а как же англичане преподносят цветы? Может, вообще это считается дурным тоном? Но чем же тогда торговала маленькая Элиза Дулитл из незабвенного «Пигмалиона»? Что же, собственно, собирался купить профессор Хиггинс, если не цветы?

— Молодой человек, букеты приносят дамам посыльные в лавках, а джентльмену остается только вложить в него визитную карточку.

— Ну, а если я сам хочу порадовать девушку? — настаивал я, не понимая, что Сторм попросту возмущен предстоящей программой и не склонен выслушивать сентенции мальчишки.

— Удивительный ты человек! — вмешался Кот. — Обещал рассказать о саде и опять свел все к бабам…

О бабах всегда интересно, но еще интереснее агент-садовод, который в Лондоне из ученика превратился в учителя и постоянно зудел, что меня выделяет из толпы походка. Что именно, он так и не раскрыл (то ли виляние задом, то ли подпрыгивание а-ля кенгуру), и особенно он был недоволен покроем моего плаща шведской фирмы, который выдавал «человека с континента», хотя и был куплен в Лондоне.

— Боже, любой агент МИ-5 моментально вычислит по плащу и по походке, что вы иностранец славянского происхождения, а все славяне у них на крючке. Затем засекают вас на встрече со мной, причем в отдаленном районе… меня начинают допрашивать. А вам хоть бы хны, у вас иммунитет, вышлют — и точка!

Однажды, когда я оставил на столике в пабе выкуренную пачку из-под «Мальборо» (англичане говорят «Молборо»), Сидней устроил жуткую сцену: на пачке отсутствовала налоговая наклейка. А вдруг хозяин связан с полицией, которая ловит контрабандистов? Кто еще может курить сигареты без акцизной наклейки, кроме бандитов и дипломатов, освобожденных от налогов? Ниточка тянется всё дальше и дальше, кольцо сжимается. И вот ночью агенты МИ-5 врываются в дом Сторма, топчут грубыми башмаками его садовую лужайку…

— Вы загубите не только себя, но и меня! — шипел он.

Мы обсуждали его связи в высоких учреждениях, методы подхода к ним и вербовки, но рано или поздно разговор переходил на садоводство.

— Вы не знаете, что такое английский сад и какие у него традиции! Даже Руссо в своей «Исповеди» признавался, что получил свои идеи о природе из Англии, из статей Аддисона в «Спектейторе», он обожал пейзажные парки, столь любимые у нас в стране…

К встрече со Стормом я готовился как к свиданию с любимой: изучал себя в зеркале с головы до пят, для нерусскости надевал галстук-бабочку и даже смурные советские носки заменил на клетчатые английские никкербокеры; было жарковато, но зато я чувствовал себя джентльменом.

И вдруг Сидней исчез, словно в воду канул. Сначала я выходил на основную и запасные встречи, затем в ход пошли ежемесячные явки, потом наступил черед условий связи на случай войны и Апокалипсиса. Я мрачно бродил в туманах и под ливнями, ожидал под козырьками у кинотеатров и на скамьях в парках, я сидел и дергался: а вдруг моего друга арестовали, и я со всех сторон обложен врагами, и звенят наручники-кандалы, чтобы замкнуть мои руки… Какая тоска после каждой сорванной встречи! Сколько потрачено часов на подготовку, на проверку, на это идиотское блуждание вокруг, сколько сил души ухлопано на этого мерзавца по имени Сидней. Сидней! Разве не Сидней Рейли многие годы водил за нос советских чекистов, пока не попался в их капкан и не был пристрелен как собака? Почти год я жил как в кошмарном сне: уже на патриархальных променадах с сыном в коляске за деревьями мне чудились роговые очки и родинка на щеке, каждый очкастый казался Сиднеем Стормом…

Но и на нашей улице бывает праздник: Христос явился народу! Я чуть не покрыл его румяные щеки поцелуями, нарушив все правила конспирации. Что случилось? Ответ был прост, как тыква (или холодильник): угодил в больницу. Хотя с такой загоревшей, румяной, сытой мордой к больницам близко не подпускают.

— Болел, но работал. Оказалось, что в Форин-офисе трудится мой школьный друг, конечно, я с ним встретился и поговорил. Очень перспективный, хотя любит деньги и придется ему кое-что подкидывать… Кстати, в композиции ренессансных садов включают группы свободно растущих деревьев. Я над этим бьюсь уже долгие годы, но я бедный человек и не могу позволить себе ни закупки интересных растений, ни консультации опытных садоводов…

На работу с Форин-офисом, естественно, требовались немалые деньги; получив их, он снова исчез и снова появился через полгода, будто ничего не произошло. Но оперативный воз не сдвинулся с места.

Зато я много узнал о садах романтизма и о пейзажных парках, о них писал и поэт Александр Поп, и даже сам Иоганн Вольфганг Гете! А великий художник-карикатурист Уильям Хогарт в трактате «Анализ красоты» начертал: «Как велика роль разнообразия в создании красоты, можно видеть по природному орнаменту. Форма и окраска растений, цветов, листьев, расцветка крыльев бабочек, раковин и т. д. кажутся созданными исключительно для того, чтобы радовать глаз своим разнообразием…» (Сидней настоял, чтобы я записал это изречение, и я сделал это, боясь его обидеть.)

Но Судьба непредсказуема и коварна, — так усмиренный бык вдруг собирается с силами и в последнем рывке пронзает рогами тореадора, повернувшегося к нему спиной: англичанам надоело мое шпионство, и меня грубым ударом чуть пониже спины выперли из Альбиона — работа со Стормом повисла в воздухе.

В Москве мне поручили руководство английским направлением. Я уже был не сосунком от разведки, я уже превратился в мощного маГгодонта — знатока всего английского: я поучал новобранцев, гоняя их, как неприкаянных цыплят, по английской литературе, и читал пространные лекции о политической обстановке на Альбионе. Я в меру англизировался, с иронией относился к ярким цветам в одежде (только серые, только приглушенные тона, как у нас в Англии!), поправлял новичков, говоривших «букингем» вместо «бакинэм», причесывал волосы щеточкой из модного магазина «Дерри энд Томе», иногда, как оксфордский профессор, надевал шейный платок с неопределенным узором. Тормозил на «зебрах», что у нас в стране связано со смертельным риском: тормозишь лишь ты, а соседние машины со шмяканьем наезжают на ту милую старушку, которая поверила в тебя и двинулась в свое последнее, очень короткое путешествие. Разумеется, виски я разводил водой из-под крана (тогда еще мир не заразился настолько, чтобы перейти на бутылочную), подшучивал над глупыми янки, хлебавшими его с пузырящейся содовой, покуривал легкие сигарки «Панетелла», распространенные в Англии, и носил лучшие в мире туфли марки «Черчиз».

Лондонская резидентура после многих попыток установила контакт с Сиднеем, но работа буксовала. Однажды меня вызвал шеф и предложил срочно выехать в Восточный Берлин: оказалось, что газета командировала туда Сторма на три дня, — как не воспользоваться таким шансом и не обсудить с ним все вопросы сотрудничества? Почему топчемся на месте? Почему он обещает выполнить, но не выполняет? Пора подвести итоги работы, хватит бросать государственные деньги на ветер, необходимо расставить все точки и принять меры! Очень льстило, что Сторм, сообщив о вояже в Берлин, сам попросил встречи со мною, именно со мною, а не с каким-нибудь Тяпкиным-Ляпкиным. Значит, он уважал меня, значит, он видел во мне своего мудрого руководителя.

И вот я накануне встречи со Стормом в Восточном Берлине. Я чувствовал себя «шпионом, который пришел с холода», я поднял воротник чисто английского плаща (шведский подарил папе-пенсионеру) и чуть опустил поля моднейшей итальянской шляпы «Борсалино», дабы придать своему облику героический вид человека, рискующего жизнью. Я расхаживал у кинотеатра, совсем недалеко от «пункта Чарли», разделявшего две мировые общественные системы, хмурил лоб, курил мягкую голландскую сигару и всматривался в мелькавшие силуэты вдали. Неужели не придет? Неужели осечка? Какого черта я проехал столько километров!

Но звон победы раздавайся! — вынырнул из-за угла знакомый нос, мы прижались друг к другу разгоряченными щеками, стремительно прошли пару миль и быстро опустились в гастштетте.

— Я счастлив вас видеть! — воскликнул прочувственно Сторм. — Мне вас так не хватало! Теперь у нас есть шанс поговорить по душам и заодно отведать хороший айсбайн! Это жирная рулька, — пояснил он мне с учительским видом. — Что может быть прекраснее айсбайна с баварским пивом?[63] И все-таки жаль, что мы не в Рединге и вы не увидели мой сад. Как мне надоела конспирация! Так хочется пригласить вас, старого друга, домой, устроить в саду барбекю и обсудить что-нибудь далекое от политики… театр или кролиководство, сходить вдвоем в «Ковент-Гарден»…

Впрочем, дела оперативные, которых изрядно накопилось, не дали в полную силу прочувствовать айсбайн, я даже включил портативный магнитофон, дабы не утерять ни единого слова, выпорхнувшего изо рта Сиднея. И пошло, и поехало: устройство на работу в Форин-офис, новые связи, от которых потекут реки секретов…

Обещания и обещания, но зато я узнал массу интересного о садах (все сохранилось на пленке). Оказалось, что великий Френсис Бэкон в своем эссе «О садах» рекомендовал для декабря и января выбирать растения, которые зелены всю зиму: остролист, плющ, лавр, можжевельник, кипарис, тис, сосну, ель, розмарин, лаванду, барвинок белоцветный, пурпурный и голубой, и всех их выхаживать в оранжерее. Б феврале — германскую камелию, весенний крокус, примулы, анемоны, ранние тюльпаны, в марте — фиалки, нарциссы и маргаритки, в апреле — левкой, ирисы и лилии всех видов, в мае и июне — гвоздики… Я уже подумывал: а почему бы не выпросить у начальства садовый участок и не создать там свой собственный рай?

— Передайте привет всем товарищам в Москве, — сказал он на прощание. — Я мечтаю снова туда приехать, и уж тогда мы поработаем над кем-нибудь посерьезнее, чем секретарша, которой вы советовали дарить цветы (не забыл, гад, помнил о венике). Москва — это моя любовь, а наше общее дело — смысл всей моей жизни. До свиданья, советую вам разводить в своем саду рододендроны, они красивы и неприхотливы.

Мы по-русски троекратно расцеловались, и я подумал, какие прекрасные люди живут на земле и как они помогают нашей стране, побольше бы таких агентов, как Сидней Сторм!

К шефу я вошел с чувством бравого солдата, исполнившего свой долг, вручил в подарок пивную кружку с симпатичным берлинским медведем и замер у начальственного стола. Обычно кисловатое лицо шефа на этот раз было окрашено в уксусные тона.

— Ну, как там дела в Берлине? — начал он издалека.

— Все в порядке, — отрапортовал я бойко. — Агент прибыл на встречу вовремя, беседовали мы часа три, всё обсудили, поговорили о садах… Впервые в жизни я попробовал айсбайн…

Улыбчивая интродукция была рассчитана на то, чтобы шеф воодушевился: он любил поесть, всегда выспрашивал, что заказывали сотрудники на встречах, отмечал достоинства и недостатки вин и блюд, ссылаясь на свой бесценный гастрономический опыт. Однако шеф пожевал губами и сурово хмыкнул носом.

— Вы ему верите? — спросил он внезапно.

— Конечно, — ответил я. — У нас нет оснований ему не верить.

— Мы его проверяли?

— Конечно. В деле есть отметки. Я и сам прекрасно помню все операции по проверке.

И я поведал начальнику, как Сидней многократно вынимал закладки из тайников, специально обработанных химическим составом в лаборатории разведки; в случае вскрытия нарушенный слой смог бы восстановить только Волшебник Изумрудного Города. Разве это не доказательство честности Сторма? Не говоря уже о постоянном анализе его информации, никогда не содержавшей «дезы».

Шеф слушал спокойно и без всякого интереса.

— В Лиме его тоже проверяли, и тоже все гладко, — прервал он меня. — Ваш Сторм работал на англичан с самого начала, это их опытный агент, тонкая подстава, а мы — круглые идиоты! — шеф повысил голос и резанул рукой прокуренный воздух.

— Не может быть! Он так к нам хорошо относился! («Великий садовод» — мелькнуло в голове.)

— Точная информация от немецких друзей. У них в английской разведке сидит свой человек. Какой я дурак! Кому нужна была поездка в Берлин? Вечно беда с этими энтузиастами-фрицами, вдруг проявили инициативу, мудаки, стали проверять вашего Сиднея и докопались! Конец года, время отчетов, и пиши теперь, что в нашей сети долгое время находился провокатор, за это меня по головке не погладят. А вы тут с этими вшивыми садами… Что мне теперь с вами делать, куда направлять на работу? Вы же расшлепаны, этот Сидней рассказал о вас все, что знал…

Я вышел из кабинета словно оплеванный, в горле стоял комок отчаяния и злости — меня провели за нос! я ненавидел Сторма, я готов был убить этого великого садовода! Вместе с Френсисом Бэконом, заморочившим мозги проклятыми анемонами и гвоздиками. До сих пор мне везло, и я никогда не испытывал горечи предательства. Тогда я еще не знал, что в жизни меня будут предавать много раз — мужчины и женщины, чужие и свои, хорошие и плохие, и даже друзья-коллеги предадут, заложат ни за понюшку табаку, и всё это опротивеет, и станет привычным, и не будет вызывать совершенно никаких эмоций.

— Ты очень разволновался! — заметил Кот. — Этот Сидней такой же сукин сын, как и ты сам, и тут совершенно ни при чем дивные английские сады и Френсис Бэкон!

Обидно, но мой друг прав, подадимся прочь из сада в здоровую английскую семью.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.