ГЛАВА IX. ЗНАТЬ В МИРНОЕ ВРЕМЯ

ГЛАВА IX. ЗНАТЬ В МИРНОЕ ВРЕМЯ

Воевал ли благородный человек ради себя или ради своего сюзерена, на свои средства или на чужие, он, как мы видели, по своим вкусам, привычкам и потребностям был воином, редко остававшимся без дела. Однако в бесконечной череде войн возникали и промежутки мира и бездействия, особенно зимой. На что же тратил он свое время, когда прекращал грабить, жечь и убивать на вражеской земле?

Любимым было тогда одно, совсем не мирное, занятие: дабы отдохнуть, продолжая набивать руку, рыцарь сражался на турнирах[3].

В исторической поэме о Вильгельме Маршале рассказы о турнирах занимают три тысячи стихов из двадцати. Автор описывает пятнадцать турниров, следовавших в отдельные годы в краях Шартра и Перша один за другим. И говорил он еще только о самых известных и лишь о тех, в которых принимал участие его герой. Он сам признает, по какой причине не упоминает их все: «Я не знаю обо всех происходящих турнирах — о них можно узнать с превеликим трудом, ибо почти каждые две недели сражались то в одном, то в другом месте».

Каждые две недели — турнир! Частота подобных тренировок удостоверена другими источниками того времени — Ламбером из Ардра, показывающим нам графов Гинских и сеньоров Ардрских, которые участвуют в турнирах, впадая ради них в безумные траты; Жильбером де Моном, прекрасно осведомляющим нас о жизни лотарингских и бельгийских сеньоров. По его словам, всякое посвящение в рыцари, всякая пышная свадьба почти неизбежно должны были сопровождаться турниром, на котором молодые бароны демонстрировали свои способности и получали боевое крещение. Все это в точности подтверждается «Песнью о Гарене Лотарингском»: «Сир, — говорит королю Пипину посол графа Фромона, — граф прислал меня просить вас устроить завтра утром турнир. Его сын Фромонден — новопосвященный рыцарь, и отец желает видеть, способен ли он к военной службе». Непосредственным поводом для обоих турниров под стенами Бордо, описываемых в этой «Песни», был смотр рыцарства.

Но к чему такое изобилие турниров? Дело в том, что турнир был настоящей школой войны: упражняясь в желанных и подчиненных определенным правилам сражениях, воины практиковались в ведении оборонительных и наступательных боев, заполнявших всю жизнь дворянина. Во всяком случае, современники именно этим оправдывают турнир. Достаточно процитировать хорошо известный отрывок из английского хрониста Роджера Хоудена:

Рыцарь не может блистать на войне, ежели он не подготовился к ней на турнирах. Нужно, чтобы он видел, как льется его кровь, слышал, как трещат под ударами кулака его зубы, пусть его сбросят на землю, чтобы он почувствовал тяжесть тела своего неприятеля, да чтобы, двадцать раз выбитый из седла, он бы двадцать раз оправился от падений, еще более, чем когда-либо, готовый ринуться в бой. Только тогда он сумеет безбоязненно участвовать в жестоких войнах с надеждой выйти победителем.

Был ли подобный институт общим для феодального строя всей Европы? Вовсе нет. Во времена Филиппа Августа не сомневались, что турниры — главным образом французский обычай, по-нашему — мода, которая, правда, быстро распространилась в соседних странах. Английские хронисты совершенно уверены в этом: они называют турниры «сражениями на французский манер» (conflictus gallici); и в самом деле, поэма о Вильгельме Маршале показывает, как во Францию для участия в турнирах все время прибывают англичане и фламандцы. Бесспорно, именно поэтому Вильгельм Маршал, перворазрядный турнирный боец, все-таки признает превосходство французов: «Прежде всего я назову французов. Они по праву должны стоять первыми из-за своей гордости и храбрости и славы их страны». Это ценное признание в устах англичанина. По словам некоторых авторов того времени, Ричард Львиное Сердце якобы первым ввел в Англии обычай проводить турниры, дабы отобрать у французов то бесспорное превосходство, которое им давали их тренировки. И англичане настолько увлеклись турнирами, что Ричард, весьма практичный, несмотря на свои рыцарские замашки, финансист, обрел средство извлекать доходы, введя плату для рыцарей, вступавших на ристалище.

Как бы то ни было, но институт турнира — французский или нет по происхождению — во Франции процветал более, чем где-либо, и чтобы составить об этом точное представление, следует почитать описания и детали его, в которые с явным удовольствием вдается биограф Вильгельма Маршала.

Прежде всего видно, что турнир, собственно говоря, не отличался от войны, обладая ее существенными чертами, за исключением разве что систематического грабежа деревень и массового истребления крестьян. Знать вооружалась на турнир точно так же, как на настоящую войну, и если чаще всего они стремились на него, дабы извлечь пользу из захваченных пленных, то подчас им случалось также ранить или убивать друг друга. Когда в 1208 г. Филипп Август решил посвятить в рыцари своего сына Людовика, чтобы, так сказать, придать ему веса в собственных глазах, то из предосторожности он заставил его подписать некоторые обязательства, в том числе — никогда не принимать участия в турнирах. Принцу Людовику, будущему Людовику VIII, пришлось довольствоваться лишь посещением турниров, проводимых близ его резиденции, и присутствовать на них в качестве простого зрителя, в черепнике на голове — головном уборе простого воина, дабы ему не вздумалось выйти на ристалище и преломить копье. Зачем подобная предосторожность? Потому что Людовик был единственным наследником мужского пола, а жизнь наследного принца не должна подвергаться никакому риску.

И один из доводов, заставлявших Церковь запрещать эти турниры — то, что они на самом деле были очень опасны и порой смертельны для участников. Однако далеко не все турниры превращались в сражения. Существуют обстоятельства и страны, где турнир — лишь парад, военная прогулка по ристалищу, где гарцует разодетая, сопровождаемая герольдами знать. Таков турнир 1184 г., состоявшийся в Майнце в честь посвящения в рыцари сына Фридриха Барбароссы. Жильбер де Мои утверждает, что этот турнир был мирным (gyrum sine armis). Рыцари, добавляет он, остались довольны этими торжествами, где с великой помпой несли щиты, копья, знамена, где гнали лошадей, не нанося друг другу ударов. Однако такими были, возможно, немецкие нравы, но не нравы французские: все турниры, описанные в поэме о Вильгельме Маршале, являются настоящими сражениями, где бьются всерьез и до крови.

Действительно, в этих схватках и речи нет о каких-то персональных поединках. Там встречается рыцарство многих провинций и на ристалище выходят целые армии, яростно атакуя друг друга. На турнир в Ланьи-на-Марне было приглашено более трех тысяч рыцарей, и биограф Вильгельма Маршала детально описывает построение столкнувшихся там отрядов французского, английского, фламандского, нормандского, анжуйского и бургундского войск. Именно здесь прорывалось наружу соперничество или, скорее, взаимная провинциальная озлобленность, игравшая столь большую роль в войнах того времени. Турнир, подобный турниру в Ланьи, который, принимая во внимание число сражавшихся, превратился в настоящую битву, в точности походит на финал реальной войны. С другой стороны, сравним рассказ об этом историческом турнире с рассказом о воображаемом турнире в Бордо, поведанным певцом Гарена Лотарингского, и мы признаем, что поэзия здесь только почерпнула свои сведения у истории:

Равнина кажется лесом блестящих шлемов, над которыми развеваются сверкающие знамена… Оба войска, стоящие друг против друга, начинают медленно сближаться, покуда не оказываются одно от другого на расстоянии полета стрелы. Кто первым станет атаковать, кто первым выступит из рядов? Это юный Фромонден. С прижатым к груди щитом выезжает он поразить одного рыцаря, выбивает его из седла, подъезжает ко второму, которого также опрокидывает. Копье его сломано, но он бьет обломком и снова нападает. Уже нарушен строй обоих отрядов — схватка становится всеобщей. Скрещиваются все копья, обломками их покрыта земля; вассалы рассеяны, испуганные лошади понесли, раненые издают ужасные крики; и не в одном месте, а в двадцати, сорока различных местах сталкиваются рыцари друг с другом, чтобы поразить или принять смерть. Ведомые Гийомом де Монкленом, Фромон и Бернар де Неэиль из Бордо продолжают пробиваться вперед и наконец достигают отрядов Гарена. Герой долго сдерживает их натиск; пять раз он падает и снова садится на другого коня; горе тому, кто не уклонится от лезвия его меча! Первым же ударом он сваливает фламандца Бодуэна, вторым — Бернара де Незиля; наконец, весь в поту, он отъезжает в сторону, куда никто не смеет за ним последовать. Там он может отстегнуть свой шлем и на мгновение передохнуть. Численно уступающие противнику, французы собрались оставить поле боя за бордосцами, когда им на помощь пришли анжуйцы, нормандцы и бретонцы; но все, что они могут сделать, это увести их под знаменем.

Единственное отличие этого турнира от турнира в Ланьи заключается в том, что последний, возможно, был не так кровопролитен. Во всяком случае, у биографа Вильгельма Маршала речь идет скорее о попавших в плен рыцарях, нежели о серьезно раненых или убитых:

Было видно, как распускают знамена: равнина настолько заполнена ими, что не видно земли. Стоял великий шум и перебранка, все старались изо всех сил наносить удары. Там вы услыхали бы, как ломались копья, устилая своими обломками землю, и лошади уже не могли ступать. Превеликая давка была на равнине. Каждый отряд воинов издавал свой боевой клич. Рыцари натягивали поводья и спешили на помощь друг другу.

Вскоре молодой английский король, старший сын Генриха II, подает знак к решающей схватке. Тогда начинается ожесточенная битва в виноградниках, во рвах, в густом лесу виноградных лоз. Видно, как валятся кони и падают растоптанные, раненые, убитые люди. Как всегда, отличается Вильгельм Маршал: все, до чего достает его меч, разрублено и рассечено; он пробивает щиты и корежит шлемы.

В эпопее о Лотарингцах мы видим, как по окончании турнира герои возвращаются с поля боя с добычей, то есть с пленниками, за которых собираются взять выкуп. Это — добыча дня, полезная и выгодная сторона турниров, отмеченная, в частности, в биографии Вильгельма Маршала. Рыцари отправляются на турниры, дабы заработать денег, и Вильгельм Маршал тоже участвует в турнирах, чтобы добыть себе лошадей, шлем и взять выкуп за пленных. В каком-то поединке «он заполучил двенадцать лошадей». Вильгельм объединился с храбрым соратником по имени Роджер де Гожи, и на пару они захватили бесчисленное количество пленников, учет которым вели их писцы. «И писцы в точности засвидетельствовали, что между Троицей и постом они захватили в плен сто три рыцаря, не считая лошадей и доспехов».

А сколько еще любопытных подробностей рассказано в поэме о Вильгельме Маршале! Визиты, наносимые рыцарями друг другу накануне турнира, где они весело беседуют за кувшином вина; Маршал, гоняющийся в ночи по узким улочкам маленького городка за вором, укравшим его коня. У того же Маршала на турнире был так изрублен шлем, что после поединка он не смог его снять; пришлось идти к кузнецу и класть голову на наковальню, чтобы с помощью молота освободиться от злополучного шлема. Эти кровавые поединки, страстно обожаемые знатью, были выгодны всем. Гулящим девкам, стекавшимся на них, простому люду, любившему представления, торговцам, устраивавшим вокруг ристалища базарную площадь.

Одна только Церковь не любила турниры и использовала всю свою власть, чтобы им воспрепятствовать. Она осуждала их, как осуждала войну, и по тем же самым причинам. В конце XII века у нее появился особенно веский мотив противодействовать столь бесполезным развлечениям, в которых знать не щадила денег и крови, вместо того чтобы отдавать первое и второе за веру в походах во Святую землю. Турниры наносили вред крестоносному движению, и этого было уже достаточно, чтобы Церковь добивалась их упразднения. С начала XII в. усиливаются церковные запреты. На Латеранском соборе 1179 г. папа Александр III возобновил запрет своих предшественников и грозил анафемой организаторам турниров и сражающимся. Постановление этого собора называет турниры «празднествами, или отвратительными ярмарками, на которых рыцари имеют обыкновение назначать друг другу встречи, дабы показать свою доблесть и посражаться, празднествами, несущими смерть телу и погибель душе». Собор решает, что те, кто погибнет на турнире, будут лишены церковного погребения. Иннокентий III возобновляет эти запреты на Латеранском соборе 1215 г.; выступить против этого печально известного института приглашены церковные писатели. Современник Филиппа Августа, монах и историограф Цезарий Гейстербахский, говорит в своих «Диалогах»: «Неужто те, кто погибает на турнирах, тем самым отправляются в ад? Вопрос именно в этом, но он не возникает, когда спасает раскаяние». И автор рассказывает историю об одном испанском священнике, которому явились некие рыцари, убитые на турнирах, умоляя молиться за них, дабы спасти от геенны огненной. Другая легенда, правда, немного более поздняя, показывает нам демонов, кружащихся в обличье грифов и воронов над огороженным полем, где лежат мертвыми шестьдесят турнирных бойцов, по большей части задохнувшихся в пыли. Со времени святого Бернара у церковных авторов находятся только слова порицания для обозначения турниров, «сих мерзких и проклятых празднеств».

В свою очередь, громы и молнии мечут с кафедр проповедники. На эту тему пространно высказывается Жак де Витри:

Припоминаю, как я беседовал в день турнира с одним рыцарем, часто бывавшим на них и приглашавшим туда много герольдов и сочинителей историй. При этом он был достаточно верующим и не считал, что поступает дурно, предаваясь подобному роду игры. Я начал ему доказывать, что с турнирами связаны семь смертных грехов: грех гордыни, очевидный сам по себе, поскольку эти нечестивые воины отправляются сражаться на турнире, дабы восхищать зрителей, хвастать своими подвигами и получать награду в виде суетной славы; грех зависти, ибо каждый завидует своим соратникам, видя, что те признаны более храбрыми в ратном деле, и изматывает себя, желая их опередить; у ненависти и гнева также широкий простор для деятельности, поскольку речь идет о сражении друг с другом, откуда люди выходят чаще всего смертельно раненными.

Что же касается греха лености или уныния, из слов Жака де Витри видно, что проповедник в некотором затруднении; но он выходит из положения следующим образом:

Любители турниров настолько поглощены своим тщеславным удовольствием, что ничего не делают для достижения духовных благ, необходимых для собственного спасения; а что касаемо уныния, то у них оно часто проистекает оттого, что, не сумев восторжествовать над своими противниками, вынужденные порой даже постыдно бежать, они возвращаются весьма опечаленными.

Объяснение немного натянутое; но проповедник тут же отыгрывается на грехе скупости, или грабежа. Прежде всего, турнирные бойцы, говорит он, — это разбойники, ибо для них главное — захватить самого противника или по крайней мере увести его коня; но, помимо этого, турниры всегда дают повод для гнусных грабежей — знать безжалостно обирает своих подданных; в прочих же местах, где они проскачут, повсюду уничтожаются посевы и бедным крестьянам наносится неисчислимый ущерб. Очередь шестого смертного греха, чревоугодия. Нельзя отрицать того, что на турнирах он выставлен напоказ, так как по этому случаю рыцари приглашают друг друга пировать и растрачивают в бессмысленном пьянстве свое добро и даже имущество бедняков. Надо же! «Они вырезают широкие ремни из кожи других!» Quidquid delirant reges plectuntur Achivi. Наконец, сладострастие — разве турнирные бойцы не стараются прежде всего понравиться бесстыдным женщинам, пощеголять перед ними своей силой и своими подвигами? Они доходят даже до того, что носят их знаки, данные ими предметы. Именно по причине беспорядков и жестокостей, совершаемых на турнирах, из-за убийств и кровопролития Церковь приняла решение отказать в христианском погребении тем, кто нашел на них смерть.

Но ни проповедям подобного жанра, ни наводящим ужас легендам, ни обрушиваемым клириками анафемам не удалось оказать влияния на знать и помешать турнирам. Привычка и страсть к сражениям, мода, против которой бессилен любой законодатель, оставалась сильнее папского авторитета и соборов. Сама Церковь вынуждена была признать, что не смогла навязать свою волю рыцарям, и ей приходится беспрестанно отступать от суровых мер, выжидать, идти на соглашательство со злом, которое она так жаждала уничтожить. У нас есть совершенно определенное свидетельство этого в одном из писем Иннокентия III. Вот что произошло в 1207 г. в диоцезе Суассона.

Епископ Суассонский Нивелон Шеризи, один из героев четвертого крестового похода, энергичный человек, под давлением папской власти возжелал организовать новое выступление в крестовый поход или по крайней мере в поход ради Латинской империи и, решив, что турниры, как всегда, нанесут ущерб его планам, с одобрения Папы отлучил всех турнирных бойцов. Поднялся ропот, протесты, возмущение большей части рыцарей, участвовавших в турнире в Лане. Они заявили, что раз с ними поступают подобным образом, то они отказываются принимать крест и не дадут ни гроша на нужды Святой земли. Нивелон, оказавшийся в затруднительном положении, испрашивает у папы Иннокентия дозволения временно смягчить строгость его собственной анафемы. Иннокентий III позволил это и счел необходимым разъяснить свое поведение архиепископу и епископам турской провинции, а также, поскольку речь идет об окружном послании, вероятно, и предстоятелям других провинций:

В наши намерения не входит разрешать турниры, запрещенные нашими священными канонами. Но, поскольку нам показалось, что предпринятая нами мера тут же повлекла серьезные осложнения, мы позволили епископам смягчить решение об отлучении, как в отношении тех, кого оно уже коснулось, так и в отношении прочих.

Конечно, это было уступкой, но в средние века Папы, даже слывшие самыми непреклонными, в том числе и сам Григорий VII, умели бесконечно лучше, нежели местное духовенство, приспосабливать принципы к потребностям практики и настоящему моменту. Когда знатные люди, наказанные епископом Суассонским, узнали, что прощены, то обрадовались и решили, что каждый отправит в Святую землю некоторую сумму денег. Но обещать и сдержать обещание — разные вещи. Иннокентий III дал поручение архиепископу Турскому проследить за тем, чтобы эти рыцари, возвратившиеся в свои земли, в точности исполнили обещанное. Если же они откажутся от своих обязательств и не пожелают платить, их вразумят, отлучив снова, так что решение Латеранского собора относительно турниров ничуть не утратило своей действенности.

Из этого инцидента феодалы могли заключить, что если турниры формально и запрещены, то на деле легко добиться, чтобы церковные власти закрыли на них глаза. Как и многое другое в этом мире, все сводилось к деньгам. Не следует забывать, что участие французской знати в четвертом крестовом походе было решено на турнире в Экри-сюр-Эн. Церкви нелегко было завладеть знатью там, где она была сосредоточена в значительном количестве, а поэтому и турнир был узаконен и освящен — уже достаточно того, что на нем рыцари принимали крест.

* * *

Охота в бескрайних лесах, полных хищных зверей, — еще один род битвы, еще одна школа войны. Идея мира в сознании людей средневековья естественно сочеталась с идеей охоты. Лучшее доказательство тому — отрывок из поэмы о Жираре Руссильонском: «Теперь для рыцарей настает длительный отдых: начинается благодатное время для собак, грифов, соколов, сокольничих и ловчих». На другой странице той же поэмы король Карл Мартелл, переставший воевать со своими вассалами и сарацинами, говорит баронам: «Пойдемте поохотимся на реку или в лес — это лучше, чем сидеть дома». Наряду с турниром охота является основным времяпрепровождением, поэтому все обитатели замка — охотники. Знатная дама сопровождает своего мужа и скачет с ястребом на руке, она превосходно умеет выпускать птицу и возвратить ее, и успех охоты часто от нее зависит. Что же касается сына владельца замка или барона, то он с семи лет охотится с отцом и матерью, что является важной частью его физического воспитания.

Охота для рыцарей и баронов была не просто способом убить время; это — страсть, страсть неуемная, часто доходящая до исступления, так что Церкви порой приходилось ее осуждать, и по многим причинам. Прежде всего: знатный человек, вечно рвущийся в лес, забывал обо всем, вплоть до церковной службы; а также и оттого, что жестокость законов, регламентировавших занятие охотой и делавших из сеньориальных лесов и дичи нечто священное и неприкосновенное, стала настоящей напастью. Крестьянин не имел права защитить себя и свой урожай от диких зверей. В 1199 г. жители острова Ре даже приняли решение покинуть его из-за ущерба, причиняемого им водившимися там в изобилии оленями. Дело дошло до того, что они не могли ни снять урожай, ни собрать виноград. Сеньором острова был Рауль де Молеон. Сопровождаемый плачущими жителями, к нему направился аббат монастыря Богоматери в Ре, умоляя отказаться от своего права охоты. Рауль согласился охотиться на острове только на зайцев и кроликов. Но феодалы ничего не давали просто так: крестьянам пришлось платить сеньору по десять су за каждую четверть собранного винограда и за каждое сетье пшеницы.

И что такое один знатный человек, поступившийся своим правом охоты, если столько других отстаивало это право с ожесточенным упорством! Мы не можем сказать, было ли законодательство Филиппа Августа на сей счет таким же жестким, как у его современника, английского короля Генриха II: последний своим положением от 1184 г. снова ввел в силу лесные ордонансы своих предшественников, в силу которых всякому человеку, признанному виновным в том, что он охотился в королевских лесах, выкалывали глаза и уродовали конечности. Это позволило одному английскому хронисту, Вильгельму из Ньюборо, сказать, что Генрих наказывал за убийство оленя столь же сурово, как и за убийство человека. Французский сеньор относился к этой статье столь же серьезно. Через несколько лет после смерти Филиппа Августа Ангерран де Куси приказал повесить трех несчастных молодых людей, фламандских дворян, охотившихся в его домене. Но на сей раз король разгневался, бросил знатного барона в темницу и освободил только тогда, когда тот пообещал заплатить штраф в десять тысяч ливров и совершить паломничество в Святую землю.

Справедливости ради следует сказать, что охота для феодалов была не только удовольствием, школой верховой езды, подготовкой к войне, но и необходимым источником пропитания. Эти воины — от отца до сына охотники и отменные едоки — мало почитали мясо с бойни. Они питались преимущественно крупной дичиной, подаваемой кусками или в огромных пирогах. Если верить нашим старинным поэмам (ибо вышеназванные хронисты почти ничего на эту тему не сообщают), сытными трапезами феодалов были такие, где куски кабанятины и медвежатины чередуются с жарким из лебедей или павлинов, с доброй рыбой, выращенной в сеньориальных садках, запивавшимися щедрыми кубками вина, приправленного медом и пряностями.

В жестах того времени встречаются отрывки, дающие конкретное представление о том, чем была тогда охота и с какой пылкой страстью предавалась ей знать. Все начало поэмы о Гийоме Дольском посвящено описанию охоты, продолжающейся многие дни, с завтраками на траве, обязательно ее сопровождающими. Но с наибольшим обилием деталей охота описана в эпопее о Гарене Лотарингском. Прежде всего, вот картина домашней жизни сеньора в мирное время:

Герцог Бегон находился в замке Белен со своей женой, прекрасной Беатрисой, дочерью герцога Милона де Бре. Он целовал ее уста и лицо, а дама ему нежно улыбалась. В зале пред ними играли двое их детей: старшего звали Гареном, и было ему двенадцать лет; второму, Эрнандену, исполнилось только десять. Шестеро благородных юношей участвовали в их шалостях, играя, прыгая, смеясь и бегая взапуски. Герцог, глядя на них, начал вздыхать. Прекрасная Беатриса заметила это: «О чем вы думаете, сеньор Бегон, — говорит она, — вы, столь знатный, столь благородный, столь храбрый рыцарь? Разве вы не самый богатый человек на свете? Золото и серебро наполняют ваши сундуки, меха — ваши гардеробы; у вас ястребы и соколы на жердях; в ваших стойлах — сильные вьючные лошади, парадные кони, мулы и ценные скакуны. Вы уничтожили всех своих врагов; отыщется ли в шести днях окрест Белена хоть один рыцарь, который не явился бы на наши суды? Отчего же вы охвачены тревогой?»

Что же с герцогом Бегоном? Мы догадываемся — он не сражается, а значит, скучает. Не имея возможности воевать, он желает отправиться на дальнюю охоту под предлогом посещения своего брата Гарена:

Мне принесли вести из лесов Павеля и Виконя, что в аллодах Сен-Бертена. В этих землях водится кабан, самый сильный, о каком я когда-либо слыхал; я поохочусь на него, и ежели Богу будет угодно и я останусь в живых, я привезу оттуда его голову герцогу Гарену, чтобы доставить ему удовольствие.

Сказано — сделано.

Бегон велел нагрузить золотом и серебром десять вьючных лошадей, дабы быть уверенным, что встретит повсюду верную службу и добрый кров. Он берет с собой тридцать шесть рыцарей, добрых и мудрых ловчих, десять пар собак и пятнадцать слуг для устройства привалов.

Мы следуем за перипетиями этого путешествия: вот Бегон разместился в замке Валантен у Беренгария Серого, «самого богатого бюргера края». Герцог делится с ним своим намерением: «Мне рассказали о Павельском лесе и об огромном кабане, который там водится. Я решил поехать поохотиться на него и привезти оттуда его голову моему дражайшему брату, герцогу Гарену». «Сир, — отвечает хозяин, — я знаю, где отдыхает зверь и где его убежище. Завтра я могу отвести вас к его логову». Бегон, в восторге от таких слов, отстегивает соболий плащ, подбитый новым мехом, привезенный ему из славянских земель: «Держите, дорогой хозяин, вы поедете со мной». Беренгарий, поклонившись, принял дар и обернулся к своей жене. «Видите, какой прекрасный подарок, — сказал он ей, — весьма выгодно служить достойным мужам».

Когда занялся день, вошли камердинеры, прислуживающие герцогу; они подносят ему котту для охоты, узкие штаны, подвязывают золотые шпоры. Бегон садится на породистого боевого скакуна, вешает на шею рог, зажимает в руке крепкую рогатину и уезжает с Риго и тридцатью шестью рыцарями, предшествуемый ловчими и двумя десятками собак. Так они, ведомые Беренгарием Серым, миновали Эко и въехали в Виконьский лес. Вскоре они очутились близ места, где укрывался кабан. Тотчас же залаяли и завизжали собаки. Их распустили, и они устремились через заросли к тропинкам, где вепрь варыл землю. Один из слуг, состоящий при собаках, отпускает Бланшара — добрую гончую, подводит ее к герцогу, и тот гладит ее по спине, похлопывает легонько по голове и ушам, а затем пускает по следу. Бланшар исчезает и быстро добирается до логова зверя. Это было место меж двух стволов вырванных с корнем дубов, укрытое скалой и омываемое ручейком из соседнего источника. Кабан, едва заслышав лай гончей, подскакивает, расставляет свои огромные копыта и, вместо того чтобы обратиться в бегство, бросается на нее сам; подбежав к доброй гончей, он поддевает ее клыками и швыряет оземь замертво. Бегон не отдал бы Бланшара и за сто марок денье; едва перестав слышать его лай, он подбегает с рогатиной в руке, но было слишком поздно, хряк передохнул и убежал. Поодаль спешились рыцари и измерили отпечаток его копыта — оно было в пядь длины и ширины. «Настоящий дьявол! — говорили они. — Уж его-то ни с каким другим не перепутаешь!» Все снова вскочили на коней, продолжая охоту, и вскоре высокий лес огласился звуками их рогов и лаем собак.

Вепрь понимает, что ему не одолеть стольких врагов, и бежит прятаться к Годемо1гу, своему лесному убежищу. Загнанный туда сворой, он делает то, что далеко не каждый кабан попытался бы сделать — оставляет убежище, выбегает в открытое поле, пересекает Павельский край, усеянный лесами и одинокими фермами, и проделывает таким образом, не останавливаясь ни на миг и не сделав ни одного крюка, добрых пятнадцать лье.

Кабан проделал пятнадцать лье по открытой равнине — одно из жонглерских преувеличений и своеобразных деталей, встречающихся даже в самых реалистических описаниях.

У лошадей не было больше сил преследовать его, ведь и самые выносливые из них выбиваются из сил, преодолевая пруды, болота, минуя мельницы; от усталости посреди трясины пал даже добрый конь Риго. Потом, на склоне дня, когда начался дождь, рыцари решили уехать с хозяином в Валантен. Там их ждала еда. Они сели за стол, все еще горячо сожалея о Бегоне, оставшемся в лесу.

Мы сказали, что герцог вскочил на арабского коня, подарок короля. На свете не было более неутомимого скакуна — когда все собаки легли, Босан выглядел таким же отдохнувшим, как и утром, когда выезжали из замка. И он гнался за стремительно убегавшим вепрем. Бегон, видя, как измучены три его борзые, прижал их к себе и сжимал в объятиях, пока не увидел, что вместе с силами они вновь обрели и свой пыл. Мало-помалу к ним присоединились остальные собаки, так что он, наконец, смог их пустить по прогалине по следам кабана. Лес мгновенно наполнился яростным и многоголосым лаем.

Так, гонимый от Виконя до Павеля и от Павеля до Гойера, хряк в конце концов присел под кустом на задние копыта, дожидаясь своих врагов. Сначала он освежился в луже, потом, подняв брови, вращая глазами и повернув рыло к собакам, издал рык, бросился и распорол им брюха, давя одну за другой. Уцелели только три борзые, бывшие при Бегоне, которым, как более юрким, удалось спастись от его страшных клыков. Подъезжает Бегон и видит, что все его собаки лежат мертвые одна подле другой. «О сын свиньи! — восклицает он, — ты, вспоровший сейчас животы моим собакам, оторвавший меня от моих людей и заведший теперь сам не знаю куда! Сейчас я возьму тебя!» Он спешивается. При вопле Бегона вепрь, подобно оперенной стреле, бросается на него через кусты и рытвины. Герцог, не сходя с места и выставив перед собой рогатину, дал ему подбежать и поразил в грудь. Оружие пронзило сердце и вышло через плечо. Смертельно пораженный, хряк дернулся, ослабел и упал, чтобы никогда уже не подняться. Бегон тут же вытаскивает рогатину из раны; оттуда хлынули потоки черной крови, которую начали лакать собаки. Напившись, они улеглись рядом с кабаном.

Вот законченная картина сеньориальной охоты во времена Филиппа Августа. Впрочем, приключение плохо обернулось для охотника. Одинокий и потерявшийся в лесу, он был убит лесниками, состоявшими на службе у одного из его врагов. Подобные случаи в реальной жизни были не такими уж редкими: у охоты, которой тогда предавались, были свои опасные стороны, меньшие, однако, нежели опасности, с которыми знать сталкивалась на турнирах.

* * *

Но охотиться все время невозможно. Измученный дворянин возвращался в донжон. Какими же были его развлечения на следующий день, если мир все еще продолжался? Их было по крайней мере два, являвшихся одновременно и суровыми учениями, и, опять-таки, подготовкой к войне. Это квинтина и поединок на копьях.

Квинтина — это манекен в кольчуге и со щитом, привязанный к верхушке столба. Для рыцаря игра заключалась в том, чтобы галопом на коне, с копьем наперевес налететь на столб и ударом копья пробить кольчугу или щит; иногда, дабы усложнить игру, выстраивали в ряд, один подле другого, несколько манекенов в доспехах, и их все следовало пронзить насквозь или свалить. Таково испытание, которому подвергались обычно новопосвященные рыцари на глазах у дам.

Что же касается поединка на копьях (behourd), то это — прямая подготовка к турнирам, разновидность поединка верхом. Рыцари становятся попарно и бросаются на своего партнера, стараясь пронзить копьем его щит. Игра порой довольно опасная, ибо возбужденные рыцари в пылу борьбы рисковали выйти за рамки развлечения, и это, видимо, происходило не раз, что доказывают первые же стихи «Песни о Жираре Руссильонском»:

Это случилось на Троицу, веселой весной. Собралось множество по-настоящему храбрых людей. Прибыл и произнес проповедь сам Папа. По окончании мессы король поднимается во дворец, устланный цветами. Снаружи Жирар и его родня сражаются с квинтинами и выполняют различные упражения. Король узнает об этом и налагает запрет: он опасается, как бы от игр не перешли к ссорам.

Но вот более полное описание квинтины, позаимствованное из той же поэмы, в рассказе о женитьбе Фука:

В этот день он торжественно посвятил в рыцари сто человек, дав каждому боевого коня и доспехи. Он повелел поставить на окружающих Арсан лугах квинтину с новым щитом в крепкой и блестящей кольчуге. Юноши бросаются на него, а прочие устремляются посмотреть на них… Жирар увидел, что начинается ссора, и огорчился. Толпа подалась к квинтине. Была ранена сотня молодых людей — одни достигли цели, другим не удалось, но никто не согнул и одного кольца кольчуги. Граф просит копье, и Дрон подает ему копье, которое носил Артур Корнуэльский, некогда сражавшийся в Бургундии. Граф пришпорил коня, вырвался из строя и ударил по щиту, отколов кусок с пролетавшую мимо перепелку. Затем он разбил и порубил щит под подбородником. И не было рыцаря, который захотел бы и смог когда-нибудь вступить с ним в борьбу.

Граф единым мощным ударом разрубил одно из креплений и разорвал другое, держа свой меч так крепко, как будто у него собирались его в вагь. И люди говорили: «Что за хватка! Уж если он воюет, то не для того, чтобы захватывать овец или коров; он беспощаден ко врагам и пустил им немало крови».

Правда, знатным людям этого времени были известны и более мирные способы времяпрепровождения. В загонах и ямах у них сидели дикие звери, чаще всего — кабаны и медведи, и сеньоры развлекались, стравливая их. В жару располагались во фруктовом саду, пили, играли в кости и шахматы и даже во что-то типа игры в триктрак. Или же приглашали жонглеров, песни и музыку которых слушали. Те составляли иногда целые оркестры. Музыкальные инструменты в ту эпоху были далеко не так примитивны. Использовались скрипки, арфы, контрабасы, рога, трубы, свирели (род кларнета), барабаны и литавры. Зимой в плохую погоду владелец замка греется у необъятного камина или, пользуясь вынужденным бездельем, заставляет ставить себе у огня банки и пускать кровь. Ибо эти грубые натуры нуждались в частых кровопусканиях: minutio, то есть кровопускание, производили почти каждый месяц, как мужчинам, так и женщинам. Когда злосчастная Ингебурга Датская была по приказу Филиппа Августа заключена в замок Этамп, одной из самых горьких жалоб, с которыми она обращалась в письмах к папе Иннокентию III, было то, что подле нее не оставили даже лекаря, чтобы регулярно отворять кровь.

Что касается игрушек дворянских детей, то и они носили отпечаток воинственных нравов своего времени — это были маленькие луки, арбалеты, из которых они забавы ради стреляли по птицам. Манускрипт конца XII в. сохранил нам изображение одной из их любимых игрушек, и она до странности походит на те, которыми и поныне играют дети, — две марионетки, приводимые в движение двумя скрещенными веревочками. Правда, марионетки феодальные — то есть воины при полном вооружении, сражающиеся длинными мечами и со щитами в руках.

Наконец, у благородного человека есть еще одно развлечение, хотя и довольно дорогостоящее — приемы гостей в замке: паломников, проезжающих рыцарей и устройство в их честь празднеств. Феодал гостеприимен до самозабвения. Можно привести еще одно свидетельство героического эпоса, но у нас есть нечто лучшее — исторический документ, очерк жизни графа Гинского и сеньора Ардрского Бодуэна II, написанный священником Андре Ламбером. Этот граф правил с 1165 по 1205 гг. и в высшей степени обладал первейшим из феодальных достоинств — щедростью. Ему нравилось с пышностью принимать важных особ, проезжавших через его край — графов, герцогов, рыцарей, бюргеров, архиепископов, епископов, архидьяконов, аббатов, настоятелей, прево, деканов, священников, каноников и самых разных клириков. Каждый прием сопровождался роскошными пиршествами. Ардрский священник, составивший этот перечень, воспользовался случаем восславить своего хозяина, рассказав нам в деталях о торжественном приеме, устроенном графом архиепископу Реймсскому Гийому Шампанскому, дяде Филиппа Августа, когда тот в 1176 г. проезжал через Ардр, направляясь в Англию на могилу святого Томаса Бекета. Особенно чудесным был пир: сменялись бесчисленные блюда, текли рекой кипрские и греческие вина, приправленные, по обычаю времени, специями. С оттенком пренебрежения хронист замечает, что французы попросили чистой воды, чтобы немного ослабить крепость подаваемых напитков. Но граф Гинский, всегда верный своим привычкам кутилы, потихоньку отдал приказ наполнить кувшины превосходным белым осерским вином, которое клирики из свиты архиепископа приняли за воду и доверчиво выпили. Обман тут же был замечен, и архиепископ чуть было не разгневался. Он призвал графа и попросил у него кувшин воды. Бодуэн, улыбаясь, вышел якобы для того, чтобы исполнить его просьбу; но перед прислугой он вдоволь порезвился, сбросив и растоптав ногами все сосуды для воды, какие только нашел. Затем он возвратился в пиршественный зал оказать почести архиепископу и выглядел, говорит хронист, ужасно веселым, притворяясь пьяным перед молодыми людьми и гостями, которые и сами выпили сверх всякой меры. Обезоруженному такой веселостью Гийому Шампанскому пришлось примириться со всеми выходками графа.

Мы можем рассматривать этого весельчака как образец довольно миролюбивого сеньора с характером домоседа. Его воинственные наклонности, похоже, ограничивались возведением замков. Не видно, чтобы он много сражался или хотя бы покидал свой фьеф ради паломничества в Святую землю. Он довольствовался окружением своих подданных и вассалов и творил им добрый суд. К тому же граф обладал более чувствительной душой, нежели это бывает обычно у ему подобных. Когда его жена Кристина Ардрская умерла родами, он так скорбел по ней, что едва не лишился рассудка. В течение многих дней он никого не узнавал, говорит ардрскии летописец, и лекари не разрешали к нему подходить. Однако он пришел в себя и даже довольно скоро утешился, поскольку его история утверждает, что по истечении траура он стал отцом многочисленных детей.

И вправду, ардрскии священник рисует его таким, каким он был — с достоинствами и недостатками. К примеру, он упрекает графа за неумеренную страсть к охоте: «Этот сеньор, — пишет он, — охотнее слушал рог ловчего, нежели колокол капеллана, и получал больше удовольствия, выпуская сокола и радуясь подвигам птицы, чем слыша молитву священников». К тому же автор не скрывает, что его хозяин был самым великим «ветреником», которого когда-либо видели «со времен Давида и Соломона», и что тут «сам Юпитер не мог с ним сравниться». Назвав имена кое-кого из его внебрачных детей, он добавляет: «Поскольку точного числа их я не знаю и сам отец не знает всех по именам, я воздержусь говорить о них больше. Пожелав их перечислить, я опасаюсь наскучить читателю». Хронист же соседнего края, ардрского аббатства, осведомлен лучше, сообщая нам, что при погребении Бодуэна II присутствовали тридцать три его законных и внебрачных ребенка.