«Панцирь для одухотворенного тела»
«Панцирь для одухотворенного тела»
Почему важны обряды? Осознаем ли мы их значение и ценность? Вдумаемся в слова Владимира Рябушинского, наследника знаменитой старообрядческой династии: «Церковный народ крепко держится за обряд во времена благочестия, небрежно исполняет обряд в годы шатаний и начинает свое духовное возрождение после падения именно с возвращения к обряду».
Православные церкви – богатые и пышные. Самые роскошные католические костелы кажутся рядом с нашими церквями бедными и скромными. Богослужения у нас – самые длинные, правила – самые строгие, обряды – самые сложные, и их много.
В XVI – XVII веках иностранцев изумляло обилие религиозных обрядов в России, а также скрупулезное их соблюдение. С некоторым духовным самодовольством заморские гости объявляли такую особенность православной жизни «суеверием». В чем-то они были и правы – суеверий у нашего народа хватало всегда, даже и в церковных стенах. Иногда в оценках иностранцев проявлялось обыкновенное непонимание, приводившее к конфликту культур.
Английский моряк Ченслер в XVI веке писал: «Русские соблюдают греческий закон с такими суеверными крайностями, о каких и не слыхано. Они считают нас только полухристианами, потому что мы, подобно туркам, не соблюдаем всего Ветхого Завета. Потому они считают себя святее нас. Они учатся только своему родному языку и не терпят никакого другого в своей стране и в своем обществе. Вся их церковная служба происходит только на родном языке. Они почитают Ветхий и Новый Завет, которые ежедневно читаются, но суеверие от этого не уменьшается. Ибо когда священники читают, то в чтении их столько странностей, что их никто не понимает; да никто и не слушает.
Все время, пока священник читает, народ сидит, и люди болтают друг с другом. Но когда священник совершает службу, никто не сидит, но все гогочут и кланяются, как стадо гусей. В знании молитв они мало искусны, но обычно говорят: "Господи, помилуй меня", и десятая часть населения не сумеет прочесть "Отче наш"; что касается "Верую", то в это дело никто и впутываться не будет вне церкви, ибо они говорят, что об этой молитве можно даже и говорить только в церкви».
Вслед за ним и другие путешественники упрекают русских в скрупулезном следовании обрядовой стороне религии при полном непонимании происходящего.
Адам Олеарий пишет об особенностях русского поминовения усопших: «Кладбище было полно русских женщин, которые на могилах и могильных камнях разложили прекрасные вышитые пестрые носовые платки, а на эти последние ими были положены на блюдах штуки три или четыре длинных оладий и пирогов, штуки две и три вяленых рыб и крашеные яйца. Иные из них стояли, другие лежали на коленях тут же, выли и кричали и обращались к мертвым с вопросами, какие, говорят, приняты на похоронах у них. Если проходил мимо знакомый, они обращались к нему, разговаривали со смеющимся ртом, а когда он уходил, снова начинали выть». Голштинец, подобно другим путешественникам, подчеркивает, что русские не вкладывают в свои обряды подлинных чувств. «Женщины тянули и тащили попа с одною места на другое, и каждая желала иметь преимущество для своего покойника», – не без ехидства добавляет Олеарий.
Знаменитый Казанова, посетивший Россию в XVIII веке, также не был поклонником русской духовности: «Русский народ самый обжорливый и самый суеверный в мире. Св. Николай здесь почитается больше, чем все святые, вместе взятые. Русский не молится Богу, он поклоняется Св. Николаю, его изображения встречаются здесь повсюду: я видел его в столовых, в кухнях и в других местах. Посторонний, являясь в дом, прежде всего должен поклониться изображению святого, а потом уже хозяину.
Я видел московитов, которые, войдя в комнату, где случайно не было изображения святого, переходили из комнаты в комнату, ища его. В основе всего этого лежит язычество. Верующий в продолжение всей своей жизни повторяет молитвы, в которых не понимает ни одного слова. Перевод считался бы делом нечестивым». Итальянский повеса выносит приговор: для русских молитва – все равно что магическое заклинание, смысла которого они не понимают.
Жена английского посла Джейн Рондо в XVIII веке подытоживала мнение иноверцев о русской религии: «Кажется, религия русских состоит из внешних обрядов и множества суеверий».
Посещавшие Россию в XVIII – XIX веках американцы считали русских настоящими религиозными фанатиками. Вот что пишет Брауни: «Русский не задумываясь будет лгать, убивать, воровать, голодать ради сохранения своей религии». В то же время они испытывали к русской религиозности и некоторое уважение: «Можно утверждать, что их религия ложная... Может быть и так, но это то, к чему они привыкли с младенчества, и она, безусловно, формирует лучшие черты их характера – милосердие друг к другу, искренность, постоянство и самопожертвование».
Путешественники, не вникая в суть православия, были уверены, что пристрастие русских к внешним формам вытесняет внутренний смысл религии. Из книги в книгу переходит история разбойника, который ограбил и убил путника, но не стал есть пирог с мясом, найденный у него в кармане, дабы не нарушать пост. Все же американцы считали русских более религиозными, нежели католики. Наибольшее неприятие у них вызывал папизм, а, как известно, враг моего врага – мой друг.
В то же время американцы подчеркивали демократичный характер православия, и это им нравилось. Мария Митчелл утверждала: «Русский джентльмен во время молитвы не смотрит по сторонам и не станет отодвигаться от нищего, стоящего рядом с ним». Равноправие хотя бы в церкви было для приверженцев гражданских прав бальзамом на душу.
Насколько трудно было понять и принять иноземцам православные обычаи, видно по мемуарам француза Франсуа Ансело, написанным в начале XIX века. Будучи человеком достаточно тонким, он, тем не менее, исполнен пренебрежения к русским «суевериям»: «Русский народ – самый суеверный в мире, но, когда наблюдаешь его вблизи, поражаешься, до чего доходят внешние проявления его набожности. Русский (я говорю, разумеется, о низших классах) не может пройти мимо церкви или иконы без того, чтобы не остановиться, не снять шапку и не перекреститься десяток раз. Такая набожность, однако, отнюдь не свидетельствует о высокой морали! В церкви нередко можно услышать, как кто-нибудь благодарит святого Николая за то, что не был уличен в воровстве». Ну уж, не думаем, что Ансело, не зная русского языка, мог слышать и, главное, понять подобные вещи.
Далее он приводит любимый иностранцами пример, кочующий из мемуаров в мемуары: «...Один человек, в честности которого я не могу сомневаться, рассказывал следующую историю. Некий крестьянин зарезал и ограбил женщину и ее дочь; когда на суде у него спросили, соблюдает ли он религиозные предписания и не ест ли постом скоромного, убийца перекрестился и спросил судью, как тот мог заподозрить его в подобном нечестии!»
Не преминул отметить Ансело и своеобразное отношение русских к духовенству: «Естественно было бы думать, что люди, столь щепетильные в вопросах веры, испытывают глубокое уважение к служителям культа, но это совершенно не так. В силу абсолютно неясных мне причин крестьяне, напротив, считают случайную встречу со священником или монахом дурной приметой и трижды плюют через левое плечо – это я видел собственными глазами, – чтобы отвратить несчастия, которые могут обрушиться на них в продолжение дня».
Что поделать, суеверия оказываются жизнеспособнее любых религиозных истин. Почему же иноземцы вплоть до конца XIX века столь невосприимчивы к поэтической стороне православия, его красоте, почему они не чувствуют, что эта религия проникнута духом любви и смирения? Быть может, их подводит высокомерие и рационализм. А может, причина в другом: еще не появились те произведения русской литературы, которые проясняют православие и русскую душу для западного ума.
Интересно, что позже, в конце XIX – XX веке, иностранцы начали усматривать в русских богослужениях, иконах, обрядности удивительную глубину. Они почувствовали недостаточность рационального восприятия религии, вернее, осознали, что Бога, как и Россию, умом не понять. Быть может, им помогли в этом Достоевский и Толстой. Если бы не они, мы так и остались бы для Европы дикарями, тупо бьющими поклоны перед раскрашенными досками.
Лишь немногие русские могли бы, подобно Рябушинскому, сформулировать важность обряда для русской души: «Действие – верный безошибочный признак присутствия духа, всегда животворящего, всегда стремящегося подчинить себе плоть; обряд – его оружие, и тот же обряд – панцирь для одухотворенного тела». Обряд исполнен смысла и красоты, придуман святыми отцами для того, чтобы люди могли в нем проявить религиозное чувство. «Человеку, полному духа, естественно выстаивать продолжительные службы, не чувствуя их длиннот, не уставать класть поклоны, соблюдать посты без напряжения», – пишет Владимир Рябушинский. Мы же сегодня, ввиду недостатка духовных сил, выбираем что полегче, попроще...
Данный текст является ознакомительным фрагментом.