Глава 13 Нижние чины

Глава 13

Нижние чины

Значительный элемент городского населения, особенно в столицах с их крупными гарнизонами, составляли солдаты, а в портовых городах – матросы. Рядовой состав армии и флота с начала XVIII в. комплектовался, за исключением немногочисленных дворян-рядовых, путем рекрутских наборов с податного населения; в XIX в. это были крестьяне и мещане. При этом помещики, сельские и городские общества могли сдавать людей в рекруты за дурное поведение – за пьянство, воровство, лень, драчливость или строптивость, так что в известном смысле армия становилась отстойником для самого негодного, антисоциального элемента, для отверженных. Недаром уголовных преступников, годных к военной службе, наказывали не калечившими людей кнутами, а плетьми, а потом сдавали в армию. Длительные сроки службы (сначала пожизненной, с 1793 г. – 25 лет, с 30-х гг. XIX в. – 22 года, а затем 20 лет действительной службы и, соответственно, три или пять лет бессрочного отпуска, то есть запаса) полностью отторгали человека от прежней жизни, отторгали настолько, что родственники оплакивали рекрута, как покойника. Страх перед тяжелой солдатчиной был таков, что за намеченными к сдаче начинали исподволь следить, чтобы они не сбежали или не совершили членовредительства, а в рекрутские присутствия их доставляли в оковах или связанными. При доставке рекрут в полки им выбривали, во избежание побегов, половину головы, как каторжникам, и снабжали их издалека видными красными шапками. В результате солдат смотрел на себя именно как на отверженного, на конченого человека, полк становился для него родным домом, а все, что не принадлежало к полку или к армии вообще, было враждебным, по отношению к чему допускались любые насилия и несправедливости. Недаром одним из наказаний бунтующего населения был военный постой, после которого деревни оказывались надолго разоренными. Соответствующим образом относилось и население к «служивым», так что нередко разнообразные преступления приписывались беглым солдатам.

Солдатская служба, особенно в первой половине XIX в., мало чем отличалась от каторги. Особенности тактики сомкнутого строя требовали строгой выучки солдат «фрунту», и строевые учения со сложными перестроениями, единообразием движений, плотностью строя занимали все солдатское время. Эта строгость обучения усугублялась излишествами строевиков-офицеров, любителей «фрунта», нередко доводивших учения до уровня балета. Обучение шло по принципу: «Двух запори, третьего выучи». За порог абсурда фрунтомания переступила после 1815 г., когда после заграничных походов было решено «подтянуть» войска. Фельдмаршал И. Ф. Паскевич в бытность начальником дивизии писал по этому поводу: «Это экзерцирмейстерство мы переняли у Фридриха II; хотели видеть в том секрет его побед; не понимая его гения, принимали наружное за существенное… У нас экзерцирмейстерство приняла в свои руки бездарность, а как она в большинстве, то из нее стали выходить сильные в государстве, и после того никакая война не в состоянии придать ума в обучении войск» (Цит. по: 64; 58). Даже такой общепризнанный фрунтовик, как великий князь Константин Павлович, писал: «Ныне завелась такая во фронте танцевальная наука, что и толку не дашь… точно как на балах обыкновенно увидишь прыгают французский кадриль… Я более двадцати лет служу и могу правду сказать, что даже во время покойного Государя (Павла I. – Л. Б.) был из первых офицеров во фронте, а ныне так перемудрили, что и не найдешься… скажу вам, что уже так перемудрили у нас устав частыми переменами, что не только затвердить оный не могут молодые офицеры, но и старые сделаются рекрутами, и я признательно скажу вам, что я сам даже на себе это вижу… Да я таких теперь мыслей о Гвардии, что ее столько учат и даже за десять дней приготовляют приказами, как проходить колоннами, что вели Гвардии стать на руки ногами вверх, а головами вниз и маршировать, так промаршируют…» (Цит. по: 64; 75). Но если так растерян и недоволен был старый фрунтовик, то каково же приходилось деревенским мужикам, оказавшимся в строю впервые!..

Солдат. 1881–1907 гг.

Вполне понятно, что нарушений разного рода, от неисправности в строю до побегов, солдатами совершалось огромное количество. А «воспитательное средство» было одно. Разумеется, давали различные наряды, сажали на гауптвахту. Но главное было – физическое, телесное наказание. За мелкие проступки (пьянство, воровство у товарищей) наказывали розгами. А вот за серьезные проступки наказывали шпицрутенами, по приговору полкового суда, сначала в небольших количествах: за самовольную отлучку (на срок до семи дней) из полка «с промотанием казенных вещей» давали 30–50 палок, при повторении проступка – до 100 палок, за грабежи, убийства или покушение на офицера – несколько тысяч. Шпицрутен представлял очищенную от коры и сучков свежую ивовую палку длиной полтора метра. Требовалось их столь много, что вокруг мест расквартирования крупных гарнизонов крестьянские волости исполняли своеобразную натуральную повинность по заготовке шпицрутенов. Приговоренного с обнаженной спиной привязывали в наклонном положении к двум ружьям и его вели за собой два солдата между двумя рядами вооруженных палками солдат, которые под барабанный бой, отмерявший темп наказания, наносили по спине по удару. Если наказываемый терял сознание, его относили в госпиталь и по излечении продолжали «прогулку по зеленой улице». Шпицрутены считались просто мучительной казнью, и действительно, если получивший несколько тысяч палок и не умирал, то нередко тяжело заболевал либо «палочки» начинали сказываться в старости. Правда, шесть солдат лейб-гвардии Гренадерского и Московского полков, участвовавших в выступлении декабристов, получившие (за осквернение знамени и убийство полкового командира) от 6 до 8 тыс. ударов, благополучно отбыли свой срок в Сибири, женились там, обзавелись хозяйством и после воцарения Александра II были прощены и смогли вернуться домой: видно, не так страшен черт, как его малюют. Шпицрутены считались позорящим наказанием: после них солдат заново приносил присягу, наказанных гренадеров переводили в пехотные полки, а солдат пехотных полков, когда-либо наказанных шпицрутенами, не переводили в гренадеры – отборный и почетный род войск. Поэтому в кавалерии, как благородном роде войск, палки заменялись и более «благородными» фухтелями – ударами обнаженными клинками плашмя. На кораблях, где не было возможности прогнать «сквозь строй», били линьками, короткими кусками веревки с узлом на конце: матроса ставили на баке корабля между двух боцманов, поддерживавших его, и били по обнаженной спине, а в более серьезных случаях привязывали лежа к деревянной решетке, прикрывающей люк.

Во второй половине XIX в. положение стало меняться: начали сокращаться сроки службы, отменены были телесные наказания, сохранившиеся только по приговорам судов для штрафованных солдат, да и то в виде розог, и даже формально был запрещен мордобой. Форменная одежда и снаряжение все более упрощались и приспосабливались к практическим нуждам армии, солдат не так изнуряли фрунтовым учением, ввели гимнастику, практическое обучение стрельбе и даже грамоте, так что, отбыв действительную, в запас солдат выходил и не потеряв здоровья, и грамотным. Тем не менее и в это время, писал генерал Епанчин, «сколько было офицеров, даже генералов, даже участников войн, которые все же считали, что главное в военном деле, в военной подготовке – церемониальный марш и муштра».

Сложной и неудобной, особенно в первой половине XIX в., была и форменная одежда с множеством пряжек, блях и ремешков. Она была столь тесной, что тучные офицеры должны были под мундир надевать корсет, и когда император Николай I, строго соблюдавший форму, стал к старости полнеть, он также шнуровался. Между тем при нем рядом приказов запрещены были «перетяжки», излюбленные в предыдущее царствование. Однако учившийся при нем в Пажеском корпусе и исполнявший придворную службу Жемчужников вспоминал, как в торжественные дни перед тем, как везти его во дворец, его буквально «втряхивали» на полотенце в штаны двое солдат, на руках сносили в экипаж, где он мог только лежать, а во дворце, когда можно было присесть на стул, проделывал хитроумные маневры и сидел полулежа, чтобы не лопнули по швам узкие штаны. Один из современников, юный офицер, вспоминал, как в первые дни, одетый в тесную форму с помощью нескольких человек, буквально не мог вздохнуть, и лишь постепенно, когда сукно вытянулось и приняло форму тела, стал чувствовать себя более или менее сносно. В XVIII в. устав прямо требовал «не враз» одевать привычного к свободной одежде рекрута, а исподволь, в течение нескольких дней, надевая то одну часть обмундирования, то другую, чтобы он мог привыкнуть к форме.

Требования же к содержанию формы в абсолютном порядке были весьма строги. В первой половине XIX в. все свободное время солдаты тратили на чистку и подгонку амуничных вещей, беление и лощение ремней и т. д. В гвардии многие вещи – галстуки, султаны и т. п. приходилось постоянно обновлять за свой счет. По одной из версий, волнения в Семеновском полку вызваны были суровым наказанием двух солдат, в воротах зацепившихся высокими султанами киверов за перекладину, согнувших их и так шедших по улице; по другой же версии – за то, что один из солдат встал в строй, застегивая пуговицы мундира. Даже офицеры подвергались серьезным взысканиям за нарушение формы. Довольно известный боевой офицер, полковник лейб-гвардии Московского полка Г. А. Римский-Корсаков в 1821 г. за ужином после бала осмелился расстегнуть мундир (по некоторым сведениям – только нижние пуговицы). Командир гвардейского корпуса князь Васильчиков указал, что он подает дурной пример офицерам, осмеливаясь забыться до такой степени, что расстегивается в присутствии своих начальников и что поэтому он просит его оставить корпус. Правда, Римский-Корсаков уже был на дурном счету у царя и Васильчикова как «беспокойный человек», который много «болтает», и уже было решено уволить его, но повод показался весьма пристойным. Васильчиков представил Римского-Корсакова к отставке по семейным обстоятельствам и с мундиром, но на представление была наложена высочайшая резолюция: «Мундира Корсакову не давать, ибо замечено, что оный его беспокоил»! (48; 90). Дело в том, что отставка с правом ношения мундира была своеобразной формой награды, отставка же без мундира – позорна. Для солдат же за любую неисправность в форме или в строю тогдашняя военная педагогика знала одно наказание: мордобой, розги или шпицрутены. А вот на пьянство, драки с солдатами других полков или насилия по отношению к гражданским лицам смотрели гораздо снисходительнее, по правилу: «Воруй, да не попадайся».

Рядовой лейб-гвардии Измайловского полка. После 1909 г.

Положение неграмотного крестьянского парня, попавшего в казарму, в обстановку строжайшей дисциплины, сложной и неудобной формы, замысловатых перестроений при маршировке, непростого титулования начальствующих лиц было поистине трагическим. Поэтому существовала практика прикрепления к каждому новобранцу дядьки из старослужащих солдат, по возможности из земляков (помните: «Скажи-ка, дядя…»?). Он должен был объяснять подопечному все правила службы, учить титулованию и маршировке, ношению, подгонке и чистке формы и защищать его от других старослужащих. Заодно рассказывалась история полка, повествовалось о его боевых подвигах – шло и моральное воспитание молодого солдата. После введения всеобщей воинской повинности и сокращения сроков службы институт дядек был уже невозможным, и «учителем» молодых солдат стал сверхсрочник унтер-офицер, «шкура» по тогдашней терминологии. Такие шкуры не стеснялись кулачной расправы с непонятливыми новобранцами, а заодно нередко занимались и мелким вымогательством, посылая молодых солдат за водкой и колбасой. Правда, и служба теперь стала попроще, а, кроме того, занятия с новобранцами «словесностью» (заучиваньем некоторых формул из устава: «Что есть солдат?», «Что есть знамя?») стали вменяться в обязанность молодых субалтерн-офицеров, которые заодно должны были обучать солдат грамоте; однако какой процент офицеров занимался этим, а какой передоверял эти занятия унтер-офицерам – сказать трудно. Психологическое же воспитание молодых солдат стало возлагаться на печатную продукцию: к начале ХХ в. практически все полки имели свои напечатанные истории, а в некоторых полках, преимущественно в гвардейских, создавались «Истории» для офицеров и для нижних чинов по отдельности да еще и издавались «памятки» в виде большого листа с краткими сведениями о боевом пути полка. Первая такая книга «История гренадерского графа Аракчеева полка» с приложенным списком чинов, «живот свой положивших на полях сражений 1812, 1813 и 1814 годов» была издана по инициативе и на средства шефа полка А. А. Аракчеева в 1816 г. Вообще воспитание солдат было обязанностью всех офицеров, но нередко оно приобретало упрощенную форму: «Запомни, мерзавец, что ты непобедим! А забудешь – в гроб заколочу!».

Крайне скудным было материальное содержание солдат, усугублявшееся нередким воровством интендантов и «отцов-командиров». Денежное содержание составляло ³/4 коп. в день: «Три денежки в день, куда хошь, туда и день». Между тем обязанный содержать себя в порядке, солдат должен был на свой счет покупать ваксу, щетки, средства для беления ремней, чистки пряжек, блях и пуговиц, фабрения усов и пр. Следует подчеркнуть, что формой в ту пору гордились, и солдаты не только сами не допускали неряшливого вида, но за свой счет подгоняли казенную форму, а иной раз и «строили» собственные вещи. Расхристанный, сутулящийся, шаркающий ногами солдат был явлением невиданным, разве что уж возвращался из увольнения в виде «мертвого тела». Нужда в деньгах заставляла солдат активно заниматься разными заработками в виде ремесел, а во второй половине XIX в. вызвала к жизни такое явление, как «вольные работы». Во время летних лагерей роты под руководством офицеров нанимались на работы к окрестным помещикам. Часть заработка поступала на руки солдатам, часть шла «в артель», часть – в пользу тех солдат, кто по службе не мог участвовать в работах. Вот как вспоминал об этом современник: «В Ярославле в это время стояли два полка: Нежинский и Моршанский 35-й пехотной дивизии. Почему-то в те времена после лагерного сбора солдаты отпускались на месяц, на каких условиях – отпуск или что другое – не знаю, только все желающие солдаты могли в течение месяца уходить на какие угодно работы и, если хотят, то могли приходить ночевать в казармы, но могли даже и ночевать не являться. Вот таких отпускников Огняновы и нанимали рубить капусту. За работу солдат кормили, поили, предоставляли место для ночлега и давали сколько-то денег. Таких отпускников брали работать очень многие жители города, так как среди солдат были люди всевозможных профессий: плотники, портные и т. п. Из разговоров с солдатами было ясно, что они своими отпусками были довольны, так как «на табачок-то уж мы наработаем почти на весь год, да и на водочку останется, а хлебом мы не обижены!» – так говорили солдатики. Хлеб они сами продавали буханками. Жители, особенно около казарм, покупали этот хлеб помногу и откармливали кур и свиней» (59; 230).

Питание солдат в общем было одновременно обильным и скудным. Обильно оно было в том смысле, что хлебное и сухарное довольствие было вполне достаточным, и, если приварок был большим, солдаты даже не съедали всего хлеба (дневная дача – 3 фунта), продавая излишки. Скудным оно было в том смысле, что, кроме хлеба или сухарей (в походах) и круп да нескольких золотников мяса или, в пост, рыбы (золотник – 4,25 грамма), ничего не полагалось. Правда, в казармах всегда был особый сорт «солдатского» кваса, но зато чайное довольствие появилось только на рубеже XIX–XX вв., а водка по чарке выдавалась лишь на походах через день. Конечно, многое зависело и от командиров, которые, за счет разного рода экономии, могли улучшать и питание, и материальное снабжение солдат. Даже постельные принадлежности солдаты получили в начале ХХ в., а до того спали на набитых соломой тюфяках, накрываясь шинелью.

Хотя на содержание вооруженных сил шла значительная часть бюджета страны, русская армия всегда была бедной, чтобы не сказать – нищей: бедна была сама казна. И все же… все же… Солдат жил «на всем готовом», и уж голод ему, во всяком случае, не грозил, в отличие от его бытности крестьянином или от его собратий, оставшихся в деревне. «В кусочки» солдату ходить нужды не было, а крестьянин с сумой хаживал. Пусть солдатская пища не была разнообразной, но ведь и крестьянин в основном питался хлебом, квасом, щами, иной раз и пустыми, да кашей. Да и постельных принадлежностей у крестьянина не было точно так же, как у солдата. Крестьянская жизнь была свободнее – это другое дело. И недаром солдаты, особенно старослужащие, частенько старались правдами и неправдами закрепиться после отставки в городе.

«Пища солдата отличалась необыкновенной скромностью. Типичное суточное меню: утром – чай с черным хлебом (в день – 3 фунта хлеба); в обед – борщ или суп с ? фунтом мяса или рыбы (после 1905 года – ³/₄ фунта) и каша; на ужин – жидкая кашица, заправленная салом. По числу калорий и по вкусу пища была вполне удовлетворительна и, во всяком случае, питательнее, чем та, которую крестьянская масса имела дома. Злоупотреблений на этой почве почти не бывало. Солдатский желудок был предметом особой заботливости начальников всех степеней. «Проба» солдатской пищи была традиционным обрядом, выполнявшимся самым высоким начальником, не исключая государя, при посещении казарм в часы обеда или ужина.

Солдат наш жил в обстановке суровой и бедной.

Рядовой лейб-гвардии Павловского полка. 1881–1895 гг.

В то время, о котором я говорю, в казарме вдоль стен стояли деревянные нары, иногда отдельные топчаны. На них – соломенные тюфяки и такие же подушки, без наволочек, больше ничего. Покрывались солдаты шинелями – грязными после учений, мокрыми после дождя. Одеяла были мечтой наших ротных командиров, но казенного отпуска на них не было. Покупались поэтому одеяла или за счет полковой экономии, или путем добровольных вычетов при получении солдатами денежных писем из дому. Я лично этих вычетов не допускал. Только в 1905 году введено было снабжение войск постельным бельем и одеялами.

Обмундирование старой русской армии обладало одним крупным недостатком: оно было одинаковым для всех широт – для Архангельска и для Крыма. При этом до японской войны никаких ассигнований на теплые вещи не полагалось, и тонкая шинелишка покрывала солдата одинаково и летом, и в русские морозы. Чтобы выйти из положения, части старались, насколько позволяла их экономия, заводить в пехоте – суконные куртки из изношенных шинелей, в кавалерии, которая была побогаче (фуражная экономия), – полушубки» (56; 85).

Значительно лучше было содержание матросов: они получали не только больше хлеба (3,5 фунта), круп и мяса (солонины, разумеется), но и чай, сахар, сливочное масло (20 г), а чарка водки им полагалась ежедневно. Более строгим был и ритуал ежедневной пробы обеда. Если в сухопутных частях пробу командиру приносили в котелке на квартиру, так что была возможность приготовить ему отдельно, то на корабле все происходило на глазах у экипажа. Этот ритуал любопытен сам по себе и заслуживает внимания. Перед самым обедом старший боцман сопровождал с камбуза кока в чистом колпаке и переднике, несшего на подносе чашку с пищей, ложку, большой ломоть хлеба, солонку, перечницу и салфетку. На мостике уже стояли командир корабля, старший офицер и вахтенный офицер. После доклада боцмана о прибытии пробы командир снимал фуражку, крестился и съедал несколько ложек щей и каши, а все остальные держали руку под козырек. Откушав и утерев усы салфеткой, командир сообщал свое мнение, а затем наступала очередь старшего офицера снять пробу, все же присутствующие, включая командира, отдавали честь. Затем ел вахтенный офицер, а после него старший боцман. Разумеется, ели все из одной чашки, пользуясь одной ложкой и салфеткой: понятия брезгливости еще не существовало (В. Даль писал, что брезгливость – отвращение к незнакомой, странной пище). При такой ситуации становится непонятным, каким образом в бачках у команды броненосца «Потемкин» могла оказаться червивая солонина; разве что и командир корабля отведал ее, но тогда обиды для матросов быть не могло. После снятия пробы унтер-офицеры свистали «к водке и обеду», баталеры выносили ендовы с водкой и по списку выкликали выстроившихся матросов. Затем матросы рассаживались вокруг «бачков», хлебая по очереди сначала юшку, а затем выбирая куски нарезанной солонины. По желанию очередной бачковой бежал на камбуз за добавкой. Отметим также, что после обеда наступал час послеобеденного сна матросов, когда их строжайше запрещалось беспокоить и даже команды отдавались вполголоса. После сна следовал чай, а затем начинались обычные работы. Были у матросов и постельные принадлежности в индивидуальных пробковых койках, служивших спасательным средством и прикрывавших экипаж на верхней палубе от ружейного и картечного огня (свернутые койки стоя устанавливались вдоль бортов в особых решетчатых ящиках, «коечных сетках», а при использовании подвешивались под подволок жилой палубы). Но и служба матросов на парусном флоте была несравненно тяжелее солдатской, а на паровых кораблях – очень сложной и требовавшей грамотности.

Так что в 1905–1906 гг. арестованные сытые, упитанные, неплохо одетые бунтовщики-матросы издевались над караулившими их пехотными солдатами: основания для этого были. При этом любопытно, что волнения солдат в революцию были незначительны (саперный батальон в Ташкенте), а кровавые матросские восстания («Потемкин», «Очаков», «Память Азова», Владивосток) – распространены.

Казармы для солдат были делом сравнительно редким, и даже к началу ХХ в. далеко не вся армия была обеспечена казарменными помещениями. И на зимних, и тем более на летних квартирах войска размещались постоем по обывательским квартирам – в городах и деревнях. Обыватели должны были предоставить постояльцам помещение с местом для сна, отоплением, освещением, водой и местом для приготовления пищи. Но должны – это еще не значит, что предоставляли. И дело было не только в том, что постойная повинность тяжким бременем ложилась на население, так что отношение к постояльцам нередко было неприязненным. По большей части крестьянство и даже мещанство, само жившее в тесноте и недоедавшее, не могло обеспечить солдат необходимым. Конечно, солдат был свой брат-крестьянин, нередко помогал хозяевам в работах, да подкормить его было нечем. Если же постой был в районах, насильственно завоеванных, как в польско-литовских губерниях или на Кавказе, либо среди инородческого или иноверческого населения, например среди старообрядцев, положение солдат на постое было весьма плохим.

Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. 1896–1906 гг

И опять же намного лучше было положение матросов: во время кампании они находились на кораблях, а зимой жили в зданиях флотских экипажей, стоявших во всех портовых городах.

Связанные общей тяжелой службой, тесным общением в строю и вне его, солдаты представляли собой монолитную массу. Армия долго была кастовой. Обычно солдаты неофициально объединялись в землячества, что даже поощрялось, и при наборе просьбы направить в полк, где служит односельчанин, служили отец или дед, принимались во внимание. Уже говорилось о большой роли воспитания солдат в духе преданности не только престолу и Отечеству, на страх врагам внешним и внутренним, но и полку. До нас дошел огромный массив солдатских песен, отчасти авторских, но утерявших имена авторов, а отчасти, видимо, самодеятельных, проникнутых боевым духом и бодростью. Песня признавалась также средством воспитания, и на походе или привале специально впереди роты вызывались «песельники» для поднятия духа. На флоте даже существовала специальная команда: «Команде петь и веселиться!». Кроме того, солдаты были официально в бытовом отношении объединены в артель с общим хозяйством и выборным артельщиком, хранившим артельные деньги и закупавшим продукты. Эти тесные связи начали ослабляться лишь к концу XIX в., когда с введением всеобщей воинской повинности нарушилось социальное единство солдат, сокращенные сроки службы (с 1874 г. – шесть лет с льготами по образованию, а с 1904 г. – три года) заставляли солдата думать не столько о жизни в полку, сколько о будущем. Теперь на унтерофицера-сверхсрочника смотрели как на «шкуру», выслуживающуюся перед офицерами, а на офицеров – как на врагов, а не как на однополчан.

Фельдфебель-сверхсрочник гвардейской пехоты

Вполне естественно, что какой-либо «воспитательной и культурно-массовой» работы, кроме необходимой для воспитания преданности, дисциплины и стойкости, с солдатами и матросами не велось. До середины XIX в. даже элементарная грамотность не была отличительным свойством нижних чинов; только кантонисты, о которых уже говорилось, были хорошо грамотны и даже в ряде случаев владели специальными знаниями. Во второй половине столетия ситуация изменилась. Уже сокращение сроков службы по образованию при введении всеобщей воинской повинности должно было подвигнуть население к учебе. Инициатор и двигатель военной реформы, военный министр, граф Д. А. Милютин потребовал непременного обучения нижних чинов грамоте, возложив эту обязанность на младших офицеров, и в запас выходили хотя бы элементарно грамотные люди. Наличие грамотности непременно учитывалось при повышении рядовых в унтер-офицеры. Недовольные этим, ретрограды ворчали, что Милютин из средней школы сделал плохие военно-учебные заведения (младшие классы кадетских корпусов были обращены в военные прогимназии и гимназии), а из армии – плохую школу. Кое-где, особенно в гвардии и на флоте (флотские офицеры вообще отличались более высоким уровнем культуры), с нижними чинами проводили громкие читки, иногда солдат водили в театры и музеи, и вообще либеральные молодые офицеры, которых немало завелось с превращением военных училищ в общесословные, много внимания уделяли просвещению солдат.

Да, наконец, всеобщая воинская повинность просто привела в казармы огромную массу людей из всех сословий, нередко хорошо образованных, что изменило облик армии. Особенно высоким уровнем грамотности и общей широтой культуры отличались матросы: новый флот с его сложной техникой не мог иметь неграмотных, невежественных матросов.

Отчуждение между солдатской массой и офицерством во многом было вызвано тем, что офицеры долгое время были в значительной своей части из поместного дворянства, а солдаты – почти поголовно из крестьянства: для «благородного» дворянина солдат был таким же «быдлом», «хамом», как и крепостной. Эта разница отражалась даже в системе награждения: офицеров награждали орденами, а нижних чинов – только знаками отличия орденов Св. Георгия и Св. Анны (на рубеже XVIII–XIX вв. еще и Мальтийского ордена). Правда, как и офицеров, нижних чинов награждали также медалями, а с конца столетия – знаками за успехи в стрельбе, фехтовании, ходьбе на лыжах; здесь нужно отметить, что солдатский Георгиевский крест считался даже почетнее самого ордена Св. Георгия, с награждением им был связан ряд льгот, и носили его солдаты, как и медали, и другие знаки, даже на шинелях, что не допускалось для офицеров. Тем не менее в армию переносились деревенские нравы, включая сюда и систему наказаний. Однако это было прерогативой не только русской армии: «До 60-х годов прошлого столетия, то есть до великих реформ императора Александра II, телесные наказания и рукоприкладство, как и во всех европейских армиях, являлись основным началом воспитания войск. Тогда физическое воздействие распространено было широко в народном быту, в школах, в семьях. С 60-х же годов и только до первой революции телесное наказание допускалось лишь в отношении солдат, состоявших по приговору суда «в разряде штрафованных». Нужно заметить, что русское законодательство раньше других армий покончило с этим пережитком Средневековья, ибо даже в английской армии телесные наказания были отменены только в 1880 г., а в английском флоте – в 1906-м…

Солдаты на фронте. 1914–1917 гг.

У нас установлены были наказания и арест, назначение не в очередь на работы, воспрещение отпуска, смещение на низшие должности.

Не скрою, бывали в нашей армии грубость, ругань, самодурство, случалось еще и рукоприкладство, но с конца 80-х годов в особенности – только как изнанка казарменного быта – скрываемая, осуждаемая и преследуемая» (56; 86).

По мнению А. И. Деникина, в отношении офицера к солдату русская армия выглядела вполне благопристойно, в сравнении со многими иностранными. Вероятно, до известной степени он был прав. Можно отослать читателя к столь популярному «Бравому солдату Швейку» Я. Гашека, переполненному самой грубой и изощренной бранью офицеров, мордобоем и невиданными в России даже первой половины XIX в. наказаниями: привязыванием солдата к столбу, чтобы он только чуть касался земли носками сапог, или связыванием «козлом», когда заведенные назад руки и ноги стягивались так, что выгибалось все тело. Не было в русской армии и столь ярко выраженной розни между офицерами и солдатами разных национальностей и вероисповеданий, как в той же австрийской армии между офицерами – венграми и особенно немцами и солдатами – чехами, поляками и русинами. Добавим, что знаменитые шпицрутены и фухтеля, как уже явствует из самих терминов, отнюдь не русского, а немецкого происхождения, – знаменательный факт.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.