Глава седьмая «В Англии сказали бы: Лунин, член оппозиции»

Глава седьмая

«В Англии сказали бы: Лунин, член оппозиции»

В отличие от своего двоюродного брата Никиты Муравьева, Михаил Сергеевич Лунин не получил систематического образования. В соответствии с тогдашней модой отец Лунина, ничем не примечательный отставной бригадир, переложил воспитание сына на гувернеров-иностранцев. Правда, выбор оказался удачным. Учителями будущего декабриста «были: англичанин Форстер, французы Вовилье, Батю и Картие. Швед Курулф и швейцарец Малерб»[613]. От них Лунин получил прекрасное знание иностранных языков и привычку к постоянному самообразованию. В бурную эпоху наполеоновских войн молодежь быстро взрослела. Семнадцатилетний корнет кавалергардского полка, Лунин принял боевое крещение при Аустерлице. Затем была кампания 1806–1807 гг., орден Св. Анны 4 степени за Фридлянд, производство в поручики и возвращение в Россию. Безумная отвага, проявленная на полях сражений, в мирной жизни обернулась лихими поступками человека, презирающего казенщину и серые будни армейской жизни. О проделках молодого Лунина, его дуэлях, успехах у женщин ходили легенды.

Но это была лишь внешняя сторона, скрывающая упорный и постоянный процесс самообразования. Как вспоминал близкий друг Лунина Ипполит Оже, «усиленная умственная деятельность рано истощала его силы». Иностранные языки, усвоенные с детства, впоследствии интересовали Лунина не только как «ключи современной цивилизации», но и как религиозно-философская проблема: «Одной из тяжких кар для людей было смешение языков: “смешаем Язык их” (Быт. XI. 7). Одним из величайших благ был дар языков: начали говорить на разных языках (Деян. Ап. II. 4)»[614]. С этой точки зрения человек, не владеющий иностранными языками, живет в мире языковом смешении и подвержен первоначальной языковой каре. И наоборот, человек, постигший иностранные языки, обладает божественным даром понимания другого. В религиозном плане это соответствует противопоставлению иудаизма как замкнутой внутри себя религии и открытости христианства. «Св. Павел ставит <дар> знание языков наряду с апостольством, даром пророчества и способности творить чудеса <…> Он желает, чтобы языками владели все, и благодарит бога за то, что сам владеет ими более <всех> других»[615]. Для Лунина важно, что апостолы говорят на всех языках и обладают способностью понимать и быть понятыми людьми различных культур.

Наднациональное объединение людей на основе каких-либо высших принципов для Лунина всегда было выше национального самоопределения. По свидетельству Ипполита Оже, Лунин еще в 1817 г. говорил: «Гражданин вселенной – лучше этого титула нет на свете»[616]. Эти слова являются ключом к пониманию культурной позиции молодого Лунина. Словосочетание гражданин вселенной – дословный перевод с французского citoyen de l’univers, которое, в свою очередь, является калькой с греческого ? ?????? ???????. В XVIII – начале XIX в. это была широко распространенная формула, противоположная культурной маске патриота[617]. Понятие гражданин мира встречается уже в «Опытах» Ф. Бэкона: «Если человек приветлив и учтив с чужестранцами, это знак того, что он гражданин мира и что сердце его не остров, отрезанный от других земель, но континент, примыкающий к ним»[618]. Эти слова Бэкон писал в одну из самых мрачных эпох европейской истории – в эпоху религиозных войн, крайней нетерпимости, костров инквизиции, процессов ведьм и т. д., когда образ врага становится навязчивой идеей массового сознания. Характеризуя эту ситуацию, Жан Делюмо пишет: «Потенциальные преступники, на которых может обрушиться коллективная агрессивность, – это прежде всего иностранцы, путешественники, маргиналы и все те, кто не интегрирован в общество либо из-за нежелания принимать его верований, как, например, евреи, либо потому, что в силу очевидных причин должны быть отброшены на периферию социальной сферы, как, например, прокаженные, либо просто потому, что они пришли откуда-то из другого места и уже поэтому кажутся подозрительными»[619].

В такой обстановке космополитические идеи звучали как призыв к терпимости и взаимопониманию. Наибольшее распространение эти идеи получили во Франции в середине XVIII в., когда сложилась так называемая Республика философов – небольшая группа людей, говорящая от имени всего человечества с позиций Разума, грандиозным воплощением которого стала знаменитая Энциклопедия. Для французских энциклопедистов понятия философ и гражданин вселенной, по сути, тождественны. В этом они идут непосредственно от античной традиции[620]. Одним из частных проявлений французского просветительского космополитизма было восхваление Англии – традиционного врага Франции. Английский «миф» космополитичен по своей природе, так как Англия наделяется не национальными, а общечеловеческими чертами. С другой стороны, Британия с ее всемирной торговлей и колониями воспринималась как общемировая держава. Отсюда ее принципиальный космополитизм. Неслучайно одно из значительных произведений английской литературы XVIII в. – роман О. Голдсмита – называется «Гражданин мира». Голдсмит возводил идею мирового гражданства к Конфуцию: «Конфуций наставляет нас, что долг ученого способствовать объединению общества и превращению людей в граждан мира»[621]. Примером практического космополитизма могут служить слова англичанина, пожертвовавшего 10 гиней французам, находящимся в английском плену во время Семилетней войны: «Лепта англичанина, гражданина мира, французам пленным и нагим»[622].

Ближайшей к Лунину космополитической традицией были «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина с их основным тезисом: «Все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не Славянами». Призывая людей к терпимости, Карамзин отстаивает свое право быть вне политических лагерей и партий, наблюдать, а не участвовать. Покидая революционный Париж, он писал: «Среди шумных волнений твоих жил я спокойно и весело, как беспечный гражданин вселенной; смотрел на твое волнение с тихою душою, как мирный пастырь смотрит с горы на бурное море. Ни Якобинцы, ни Аристократы твои не сделали мне никакого зла; я слышал споры и не спорил»[623]. Однако гражданин вселенной Лунин в 1816 г. был далек от «беспечного гражданина вселенной» Карамзина, мирного путешественника, открывающего свою Европу.

Его настроению в большей степени отвечали бунтарские идеи другого космополита, голландца по происхождению, прусского барона по социальному положению и французского революционера по убеждению Анархарсиса Клоотса. 14 июля 1790 г. во время праздника Объединения Клоотс явился перед Национальным собранием во главе костюмированной процессии, как бы представляющей народы мира, и провозгласил себя «главным апостолом Всемирной республики». Считая, «что бунт – это священная обязанность каждого», Лунин верит в возможность быстрого освобождения человечества. При этом не имеет особого значения, где бороться за свободу: в Южной Америке или в России. Первое даже предпочтительнее, т. к. лучше соответствует общечеловеческим устремлениям Лунина. Его космополитизм окрашивается в «испанские» тона: «Для меня, – говорит он Ипполиту Оже, – открыта только одна карьера – карьера свободы, которая по-испански зовется libertade»[624]. И, конечно же, не случайно «испанский» космополитизм молодого Лунина вызывает соответствующие ассоциации у романтически настроенного собеседника: «Это был мечтатель, рыцарь, как Дон-Кихот, всегда готовый сразиться с ветряною мельницей»[625].

После восстания декабристов в политическом сознании Лунина происходят изменения. Он по-прежнему исходит из идеи единства мировой цивилизации и считает, что «истины не изобретаются, но передаются от одного народа к другому как величественное свидетельство их общего происхождения и общей судьбы»[626]. Однако теперь романтическое бунтарство молодости отступает перед трезвым анализом правительственного курса: «Я не участвовал ни в мятежах, свойственных толпе, ни в заговорах, приличных рабам. Единственное оружие мое – мысль, то в ладу, то в несогласии с движением правительственным, смотря по тому, как находит она созвучия, ей отвечающие», – пишет он в одном из своих сибирских писем. «Испанское» понимание свободы сменяется английским правовым сознанием. Не вооруженная борьба за свободу, а последовательное отстаивание прав человека с опорой на существующее законодательство и его постепенное усовершенствование становятся основой новой политической программы Лунина.

Не признавая за Россией особенного пути развития и в то же время осознавая ее правовую отсталость от европейских стран, он не без иронии переводит английские политические понятия на язык российской действительности: «Теперь в официальных бумагах называют меня: государственный преступник, находящийся на поселении <…> В Англии сказали бы: Лунин, член оппозиции»[627]. Различие между Россией и Англией соответствует различию между положением сибирского узника и члена Британского парламента. Однако из того, что английские оппозиционеры заседают в парламенте, а русские томятся в Сибири, еще не следует, что о последних нельзя рассуждать в системе английской правовой мысли. «В английской печати, – пишет академик М. П. Алексеев, – декабристов в то время чаще всего изображали как просвещенных офицеров из дворян, воодушевленных идеями западного конституционализма; в стране, достигшей более высокой ступени политической зрелости, полагали английские публицисты, выступление декабристов носило бы характер не вооруженного восстания, но скорее парламентской петиции или обращения к монарху»[628]. Развивая это положение, В. В. Пугачев отметил близость к подобного рода представлениям идей Н. И. Тургенева, который «не только принял этот взгляд, но учитывал его значение в борьбе за английскую общественность. В «России и русских» он хотел показать европейским читателям <…> что декабристы не преступники, а борцы с рабством»[629].

В этом же направлении размышлял и Лунин. За несколько лет до выхода в свет книги Н. И. Тургенева «Россия и русские» он высказывает, по сути дела, те же мысли о законности и закономерности появления тайных обществ в России и незаконности суда над их членами. При этом свой «Разбор донесения Тайной следственной комиссии государю императору в 1826 году» Лунин пишет на русском, французском и английском языках и просит сестру доставить текст за границу Н. И. Тургеневу для публикации, явно рассчитывая на поддержку европейского общественного мнения. Как и Тургенев, Лунин связывает возникновение тайных обществ в России с либеральными намерениями Александра I. «Право Союза, – пишет он, – опиралось также на обетах власти, которой гласное изъявление имеет силу закона в самодержавном правлении. “Я намерен даровать благотворное конституционное правление всем народам, провидением мне вверенным” (Речь императора Александра на Варшавском сейме 1818 года. Пр. 10). Это изречение вождя народного, провозглашенное во услышание Европы, придает законность трудам Тайного союза и утверждает его право на незыблемом основании»[630].

Как и Тургенев, Лунин отказывается видеть состав преступления в своих действиях и в действиях своих товарищей. Однако если для Тургенева этот аспект является основным, так как служит или, по его мнению, должен служить его оправданию, то Лунина меньше всего волнует личная судьба. Из идеи законности декабризма вытекает идея его закономерности и неизбежного торжества провозглашенных декабристами принципов: твердые законы, юридическое равенство граждан, гласность судопроизводства, прозрачность государственных расходов, ликвидация винных откупов, сокращение сроков военной службы, уничтожение военных поселений и т. д.[631] Все меры были направлены на то, чтобы сравняться с «народами, находящимися в главе всемирного семейства», т. е. англичанами и французами, но при этом «охранять Россию от междоусобных браней и от судебных убийств[632], ознаменовавших летописи двух великих народов»[633].

Детальное сопоставление взглядов Лунина и Тургенева на декабризм не входит в нашу задачу. Отметим лишь, что при всей общности понимания сути декабристского движения в их позициях было весьма существенное различие. Тургенев – политический эмигрант, приговоренный на родине к смертной казни. Вся его жизнь после 14 декабря 1825 г. практически сводилась к стремлению оправдаться в глазах русского правительства и получить право вернуться в Россию. Почти все отечественные исследователи Н. И. Тургенева именно этими обстоятельствами объясняли его изображение декабристов как последователей либерального курса Александра I и в силу этого считали его концепцию неискренней. И хотя В. В. Пугачев доказал, что Тургенев действительно думал так, как писал[634], тем не менее его позиция казалась уязвимой не только потомкам, но и многим декабристам. Так, например, Н. А. Бестужев писал С. Г. Волконскому: «Тургенев видит только одно – свой приговор верховного уголовного суда – и всеми жалкими средствами старается доказать свою невинность, да видно, в характере русских не только не хвастаться своими добрыми делами, но даже отпираться от них. Растопчин защищается от сожжения Москвы; Тургенев перед лицом всей Европы, не говоря уже о нас, его товарищах, отрекается от звания либерала, от участия в деле, которое теперь стало делом всей Европы, и старается доказать, что он какой-то аристократ благомыслящий»[635].

Совершенно иной была реакция декабристов на сочинения Лунина. Его обвиняли в непримиримости, в то время как его идеи, по сути, мало чем отличались от тургеневских. Многих из его соузников по Сибири раздражала сама политическая активность Лунина, продолжающего «действия наступательные». Понимая, что за этим могут последовать новые репрессии, даже близкие друзья Лунина без особого энтузиазма относились к его сочинениям. В наиболее резкой форме такое отношение выразил И. Д. Якушкин: «Государственный преступник в 50 лет позволяет себе выходки, подобные тем, которые он позволял себе в 1800 году, будучи кавалергардом; конечно, это снова делается из-за тщеславия и для того, чтобы заставить говорить о себе»[636].

Оценивая Тургенева и Лунина, декабристы исходят не из их идей, а из их общественной позиции. Тургенев, избежавший наказания и живущий в благополучной Европе, не может быть судьей в деле, правоту которого он не подтвердил своей судьбой. Лунин же не просто подтвердил, он желает еще больших лишений и гонений. По свидетельству С. П. Трубецкого, он «всегда говорил, что должен в тюрьме окончить свою жизнь»[637]. Такая сознательная жажда мученичества не могла не служить укором тем, кто считал свою политическую деятельность завершенной. Слова Якушкина не что иное, как подсознательное стремление к самооправданию.

Главное отличие между Тургеневым и Луниным в том, что первый оправдывается перед Николаем I, а второй оппонирует правительству. Лунин тщательно разбирает «Донесение Следственной комиссии», анализирует проекты правительственных реформ, ставит под сомнение законность приговора, вынесенного декабристам – и все это с позиций европейской общественно-политической и правовой мысли и при этом без всякой выгоды для себя, без всякого желания оправдаться в чем-либо или же, наоборот, досадить правительству. Он ведет себя так, как будто он действительно находится в английском парламенте, а не в далекой Сибири и как будто не его судьба зависит от правительства, а, наоборот, историческая участь Николая I и его министров зависит от того, какой приговор вынесет им сибирский ссыльный. Азартный охотник по натуре, Лунин органически не мог быть ничьей жертвой. Поэтому скорее не его преследует правительство, а он преследует правительство своими сочинениями. При этом Лунин может одобрять отдельные действия или направления политики Николая I, но в любом случае это будет взгляд сверху вниз.

Ощущение собственного превосходства над петербургским двором Лунину давали два обстоятельства. Во-первых, тот факт, что «выдающиеся люди эпохи оказались в сибирской ссылке, ничтожества во главе событий»[638]. Во-вторых, Лунин убежден, что «влияние власти должно в конце концов уступить влиянию общественного мнения»[639]. На себя декабрист смотрит как на выразителя общественного мнения. На этом основано его противопоставление себя как человека себе же как политическому деятелю: «Как человек я всего лишь бедный изгнанник; как личность политическая я являюсь представителем системы, которую легче упразднить, чем опровергнуть»[640]. Принадлежность к определенной политической системе для Лунина служит критерием, позволяющим отличить истинного политика от «политика поневоле» (перефразировка мольеровского «лекаря поневоле»). При этом важно, чтобы система не была единственной. Более того, она только тогда имеет смысл, когда ее представители «восстанавливают борение частей, необходимое для стройного целого. <…> Именно диссонанс в общей гармонии приготовляет и создает совершенное согласие»[641]. В политике таким диссонансом является оппозиция. Как оппозиционер Лунин отстаивает принципы европейского буржуазного права перед лицом отечественного беззакония. «В нашем политическом строе, – пишет он, – пороки не злоупотребления, но принципы»[642], т. е. речь идет о порочности самой политической системы. В глазах Лунина это скорее плюс, чем минус, так как изменить систему в целом проще, чем бороться с отдельными злоупотреблениями. Поэтому «появление принципов порядка было бы тем более заметным и успешным»[643].

В этом отношении опыт Англии Лунину представляется наиболее продуктивным, так как «англичане заложили основы парламентского правления»[644]. В «Розыске историческом» Лунин проводит широкие исторические параллели между Россией и Англией, исходя из общности исторического пути, по которому идут все европейские страны. Движение декабристов Лунин сравнивает с событиями в английской истории начала XIII в.: «Общество озаряет наши летописи, как союз Рюнимедский бытописания Великобритании»[645]. Отсюда делается малоутешительный вывод: «В несколько веков нашего политического быта мы едва придвинулись к той черте, от которой пошли англичане»[646]. Историческими фактами, почерпнутыми из истории Англии и России, Лунин подробно обосновывает этот тезис. В Сибири у него под рукой был многотомный труд английского историка Дж. Лингарда «История Англии от первого вторжения римлян» на английском языке[647], из которого он черпал фактический материал. Однако то, как этот материал использовался, свидетельствует о том, что в сознании декабриста уже заранее присутствовал английский «миф». Отсчет английской свободы Лунин начинает от Великой хартии вольностей, которая делит историю Англии на две полярные части: рабство и свобода. Лунина больше интересуют события, которые происходили в Англии до принятия Великой хартии. Это далеко не случайно, так как Англия противопоставляется не Франции, а России. При этом сам характер противопоставления принимает несколько иной вид. Для того чтобы подчеркнуть правовую отсталость современной России от цивилизованного мира, декабрист уподобляет ее Англии XII в.

«В правление англосаксов, – пишет Лунин, – англичанин на базаре с Леви<?> стоил 4 пенни; но эта цена изменялась, возвышаясь иногда до 3 манкузов, до серебряного фунта и до золотой иры.

Поселяне с семействами и со всяким имуществом были собственностью лордов. Последние могли произвольно дарить или продавать их: могли трудами их обрабатывать землю или определять им работы не земледельческие; могли вместе с землей передавать их другому владельцу или разделять их наследникам по духовным завещаниям.

Верховным судилищем государства в XII веке был королевский суд. Епископы, графы, бароны и главные чины двора королевского заседали в оном. Король председательствовал; но в собственных тяжбах становился истцом, назначая председателя вместо себя.

В обыкновенных принудительных местах судопроизводство было источником доходов для правительства и судей. Тяжбы длились иногда по нескольку царствований сряду и решались обыкновенно в пользу того, кто больше давал. <…> Граждане не могли ни выезжать из королевства, ни оставаться за границею по делам своим, сколько было нужно, без особенного королевского повеления.

Правительство с беспокойством наблюдало за поступками баронов, и при малейшем подозрении король сажал их в тюрьму, изгонял в заточение, грабил их земли, разрушал замки.

Когда Генрих III требовал, чтобы бароны собрались в его совет, они отказались, потому что важнейшие места в королевстве розданы были иностранцам и что король более доверял честности последних, чем любви собственных подданных. Эдмон, епископ Терберийский, сопровождаемый важнейшим духовенством, пришел к королю и объявил, “что англичане не хотят быть попираемы ногами иностранцев в своей родной земле”».

Все это описание Англии XII в. потребовалось Лунину для того, чтобы показать, в каком положении находится Россия в XIX в. и насколько она отстала от Европы: «Эти черты британских летописей сходны с тем, что видим вокруг себя. Русских продают и покупают по разным ценам; дарят, отказывают по духовным завещаниям и, сверх того, закладывают в кредитных заведениях. По делам политическим у нас составляется Верховный суд, подобный суду королевскому, с тою разницею, что не только председатель, но и все члены суда назначаются государем. Наши тяжбы так же продолжительны и так же разорительны. Лучшее право у нас на звание судьи – одряхлеть в военных и морских чинах, без всякого знания законов и даже русского языка. <…> Без дозволения правительства русские не могут ни выехать из государства, ни жить за границею <…> Главные места в государстве вверены иностранцам, не имеющим никакого права на доверие народное». Если прошлое Англии есть настоящее России, то ее настоящее есть будущее России. По мнению Лунина, «история должна путеводить нас в высокой области политики. Наши учреждения очевидно требуют преобразований»[648].

Первую попытку таких преобразований с опорой на западноевропейский конституционный опыт, как считает Лунин, предприняли декабристы. Их принадлежность к высшему сословию наложила на них обязанность «платить за выгоды, которые доставляют им совокупные усилия низших сословий»[649], т. е. быть защитниками народных интересов, которые они в силу своей просвещенности осознают в большей степени, чем сам народ. Подспудно здесь присутствует еще одна параллель с Англией. Великая хартия вольностей была подписана по настойчивой воле английской знати в интересах всего народа. Лунин всячески подчеркивает мысль, что дело тайного общества «было делом всей России»[650]. Считая восстание 14 декабря ошибочным и случайным явлением, Лунин ретроспективно видит конечную цель тайного общества не в свержении самодержавия, а в закрепленном конституцией договоре дворянства, представляющего народ, с монархом. Основанием для этого являются обещания самого Александра I «даровать конституцию русским, когда они в состоянии будут оценить пользу оной»[651]. Поэтому задача декабристов заключалась не в подготовке восстания, а в том, чтобы заставить царя выполнить свое обещание, т. е. в подписании документа, подобного Великой хартии.

Своеобразие лунинской трактовки английского «мифа» заключается в противопоставлении Англии не только России, но и Польше, а также в стремлении привить этому «мифу» идею католицизма, что ему было в принципе противопоказано. Вольтер, например, ценил в Англии свободу совести: «Англичанин – человек свободный – отправляется на небо тем путем, какой он сам себе избирает»[652]. Правда, эта свобода была куплена дорогой ценой гражданских смут. В этом сходство и отличие Англии и Рима. Единственным преимуществом древнего Рима перед Англией, по мнению Вольтера, является то, что «Риму была совершенно неведома ужасающая нелепость религиозных войн <…> Марий и Сулла, Помпей и Цезарь, Антоний и Август сражались вовсе не из-за спора о том, должны ли фламины носить свое облачение поверх тоги или под ней, а священные цыплята, для того чтобы предзнаменования были верны, есть и пить или же только есть». Однако «плодом гражданских войн в Риме было рабство, плодом английских смут – свобода»[653]. В Англии равновесие властей достигается посредничеством короля и парламента между знатью и народом. В Риме Сенат, наоборот, всячески устранял плебеев от управления государством. Англия делает завоевания для того, «чтобы такого завоевания не совершили ее соседи». Рим проводил завоевательную политику, для того чтобы отвлечь народ от стремления участвовать в управлении государством.

Такая точка зрения не была единственной. Так, например, Шатобриан идею европейского парламентаризма связывал не с Англией, а с католическим Римом. По его мнению, римская церковь унаследовала в полной мере «дух свободы и равенства христианской республики». Когда по всей Европе установились абсолютистские режимы, «папы строили свою власть на идеях республиканской свободы; они представляли в Европе ту политическую истину, которая была повсюду попрана. В средние века они являлись защитниками народных свобод»[654]. Трудно сказать, читал ли Лунин именно эти строки Шатобриана, но этот круг мыслей, который, впрочем, у Шатобриана повторяется неоднократно, ему, скорее всего, был известен или, во всяком случае, очень близок.

Религиозной подоплекой лунинской мифологизации Великой хартии является то, что она была принята в период торжества католической веры. Среди причин, способствовавших нравственному и политическому развитию Англии, Лунин называет католичество, «которое всюду было источником конституционных принципов. <Английская монархия упрочилась под его влиянием. Национальные свободы> Именно под его влиянием развилась английская конституция»[655]. Текст, помещенный в скобках, судя по всему, касается периода реставрации Стюартов, которая прошла под знаком католицизма, а под национальными свободами, возможно, подразумевается Habeas Corpus Act. Лунин особо подчеркивает, что «В Англии конституция сложилась много раньше 16-го столетия, в лоне католической церкви. Когда Великобритания от нее отделилась, все три власти были независимы, фиск и армия зависели от согласия общин и лордов и т. д. и конституционная монархия уже существовала. <Позднее> Протестантская революция в пользу республики потерпела поражение»[656]. Н. Я. Эйдельман так прокомментировал последнюю фразу: «Английская буржуазная революция привела к утверждению в Англии республики (1649), после которой последовала реставрация монархии (1660). Однако это отнюдь не означало поражение революции, ибо важнейшие завоевания сохранились»[657]. Все это так, только к мыслям Лунина не имеет никакого отношения. Для него протестантизм исключает демократический путь развития («il ?choua dans les pays r?publicains»[658]). Республика в Англии не установилась именно потому, что революция носила протестантский характер. Что касается завоеваний революции, то Лунин подчеркивает, что никаких позитивных перемен она не принесла. Конституционная монархия уже существовала и вскоре была снова восстановлена. Смысл в том, что политические институты, сформированные «dans le giront de l’Eglise Catholique»[659], оказываются прочнее протестантских нововведений.

И все-таки значительный вред Англии, по мнению Лунина, протестантизм нанес. Правда, это проявилось скорее в сфере людской психологии, чем политических структур. В качестве примера Лунин противопоставляет Польшу и Англию: «Для бедной Польши воскресенье – семейный праздник, а для богатой Англии – это день траура и стеснений»[660]. Но в политическом плане Англия должна служить примером не только для России, но и для Польши.

Анализируя польское восстание 1830 г., Лунин осуждает поляков за незаконное сопротивление незаконным действиям властей и в качестве прецедента ссылается на опыт Англии. По его мнению, поляки должны были относиться к своей конституции так же, как Англичане к Великой хартии: «Великой хартии присягали и подтверждали ее 35 раз, и, несмотря на это, она была попрана Тюдорами. Однако и в ту политически незрелую эпоху англичане, чтобы защитить ее, не взялись за оружие. Они оценили важность самих форм свободного правления, даже лишенных того духа, который должен их одушевлять; они вынесли гонения, несправедливости, оскорбления со стороны власти, лишь бы сохранить эти формы и дать им время укорениться»[661].

Опыт Великобритании подсказывал Лунину мысль о возможной перспективе русско-польских государственных отношений. Не будучи сторонником ни самостоятельного существования Польши как государства, ни ее растворения в составе самодержавной империи, он считает наиболее приемлемой моделью те отношения, которые связывают Англию и Шотландию. «Может ли Польша пользоваться благами политического существования, сообразными с ее нуждами вне зависимости от России? – Не более, чем Шотландия или Ирландия вне зависимости от Англии»[662]. Тем не менее еще в молодости Лунин, по его собственному признанию, противостоял системе Н. Н. Новосильцева[663], т. е. русификаторской политике, нарушающей польскую конституцию. В интересах России, по мнению Лунина, было сохранение польской конституции, так как она давала такую возможность диалога между поляками и русским правительством, которой не было и не могло быть у Польши ни с какой другой страной. Это показал еще Венский конгресс, на котором Александр I, единственный из европейских правителей, отстаивал интересы Польши: «Желая загладить прежние несправедливости, доказать великодушие к побежденным и послужить столь выгодному ему делу свободы народов, он возымел мысль воскресить имя Польши и предложил восстановить государство на развалинах трех последовательных разделов»[664]. При этом Лунин подчеркивает, что вина России в разделах Польши гораздо меньше, чем вина Австрии и Пруссии: «Проект первого раздела вышел из Венского кабинета, чем объясняется почти двойная доля, полученная им при разделе. Россия же только присоединилась к этому проекту, чтобы он не был осуществлен без нее, в ущерб как полякам, так и русским. Второй раздел был вызван прусским правительством с целью приобретения Данцига и Торна. В то время как Россия была занята войной с Турцией, Пруссия сумела поднять новые волнения в Польше и поставить республику в положение страны, не выполняющей свои обязательства по отношению к соседям, обязав ее по союзному договору увеличить численность своей армии и изменить свою политическую организацию в нарушение трактата 1775 года. Как только была обнародована конституция 91 года, Пруссия поспешила ее отвергнуть, расторгнуть свой союзный договор с республикой, завладеть Торном и Данцигом и заключить новый союз с русским правительством, чтобы прикрыть ограбление императорской мантией. Наконец, третий и последний раздел явился следствием восстания, которое, нарушая общественный договор, узаконят все по праву войны»[665].

Этот небольшой исторический экскурс потребовался Лунину для того, чтобы напомнить европейским публицистам, атакующим Россию за подавление польского восстания, какую реальную роль Западная Европа играла в судьбах Польши, а заодно внушить полякам, «что их надежда на помощь западных государств остается призрачной; что единственная надежда на успех заключается для них в союзном договоре с русскими»[666].

Польша, по мнению Лунина, не должна быть ни покорена Россией, ни отделена от нее. Русско-польский союз представляется декабристу чем-то наподобие отношений Англии с Шотландией и Ирландией. Царство Польское в том виде, в каком оно было создано на Венском конгрессе без выхода к морю, без естественных укреплений границ, без собственной торговли, промышленности и т. д., не может существовать вне зависимости от России. Поэтому Александр I, давая Польше конституцию, сделал для нее больше того, на что могли рассчитывать поляки, явившиеся к царю в 1813 г. с просьбой спасти их от немецкого владычества.

Характерно, что Лунин, уделяя большое внимание тем преимуществам, которые получила Польша после Венского конгресса, не останавливается на вопросе о том, насколько это соответствовало интересам России. Единственное, в чем он видит пользу России – это в самом факте справедливого решения польского вопроса. Конституция, дарованная Польше Россией, – большой шаг вперед для самой России. Полякам она давала возможность законного сопротивления незаконным действиям властей, а России – надежду на введение своей конституции. Поляки получали конституционную свободу, а русские, опираясь на польскую конституцию как прецедент, могли добиваться обещанной свободы для себя. Все было испорчено, по мнению Лунина, бездарной политикой русских властей в Польше и нерешительностью Александра в преследовании поставленных им же целей.

^***

Личность и мировоззрение Лунина невозможно представить без католицизма. Эта сторона его жизни, особенно в сибирский период, вызывала большой интерес у его товарищей, пытавшихся понять истоки его религиозных убеждений. Е. А. Розен полагал, что Лунин перешел в католицизм в Варшаве под влиянием идей Жозефа де Местра[667]. П. Н. Свистунов и Д. И. Завалишин называли местом обращения Париж[668]. Все эти позднейшие свидетельства основываются либо на косвенных данных, либо на произвольных мнениях. В действительности же, как вспоминал С. П. Трубецкой, «когда он (т. е. Лунин. – В. П.) принял католицизм и что его к тому побудило, осталось неизвестным для самых близких к нему»[669].

Первые исследователи Лунина, как правило, присоединялись к одной из версий современников. С. Я. Гессен и М. C. Коган полагали, что Лунин стал католиком в Париже под влиянием иезуита Гравена[670]. Более радикальной точки зрения придерживался Б. Кубалов. По его мнению, Лунин, «выйдя в отставку, отправился в Париж и там принял не католичество (католиком он был с детства), а скорее монашество»[671]. Г. Чулков увидел противоречие между версией о парижском обращении Лунина и его связями с французскими заговорщиками и на этом основании высказал предположение, что «сознательным и последовательным католиком Лунин стал позднее, когда он жил в Варшаве и общался с польскими иезуитами»[672].

Повышенное внимание к обстоятельствам и времени принятия Луниным католицизма оставляло в стороне как природу его религиозных взглядов, так и их место в мировоззрении декабриста. Появившаяся впервые в 1962 г. научная биография Лунина, написанная известным историком С. Б. Окунем, не сдвинула вопроса с мертвой точки. Вряд ли автор был вполне искренен, когда писал: «Переход Лунина в католичество фактически никакого влияния на его общественно-политические взгляды и конкретную политическую деятельность не оказал»[673]. Таким образом, проблема снималась сама собой. Но уже следующий биограф Лунина Н. Я. Эйдельман снова вернулся к ней, уделив главное внимание причинам, побудившим Лунина принять католичество: «Католическое воспитание в детстве, деятельное начало в католицизме, соответствующее общественному темпераменту этого человека, социальные и политические вопросы, решение которых связывалось с этой религией, знакомство с “умными аббатами”, а также с Сен-Симоном и де Местром, польские впечатления и влияния, соответствие внешних католических форм европейскому воспитанию Лунина и его чувству изящного, меньшая зависимость католицизма от светской власти по сравнению с православием – такова в самой общей форме разгадка лунинского “обращения”»[674].

Несмотря на то что многое Н. Я. Эйдельманом отмечено верно, его концепция нуждается в серьезных коррективах. Во-первых, факт знакомства Лунина с такими разными мыслителями, как Сен-Симон и Ж. де Местр, еще не говорит не только о том, что они как-то повлияли на его решение принять католицизм, но и об их идейном влиянии на декабриста вообще. Во-вторых, вряд ли правомерно переносить лунинские идеи 1830-х гг. на 1810-е. Понимая это, Эйдельман делает оговорку: «Обращаясь к поздним сочинениям Лунина для объяснения его более ранних мыслей, мы рискуем – но что же делать?». И все-таки бесспорна заслуга Эйдельмана в стремлении исследовать содержательную сторону лунинского католицизма и в осознании принципиальной важности этой проблемы, о чем в условиях написания книги можно было сказать лишь полунамеком: «Если б Лунин отмахнулся от этих вопросов, остался неверующим или хотя бы полуатеистом (каких множество было в тогдашней России просто оттого, что копаться во всем этом было неохота), возможно, сделался бы более спокойным, бездеятельным, неинтересным; так же, как другую натуру религиозность погубила бы»[675].

Следующим этапом в изучении лунинского католицизма стала монография канадского исследователя Дж. Р. Баррата[676]. Его концепция может быть представлена следующим образом. Католичество Лунина – результат длительного процесса его духовного созревания. Начало было положено в детстве воспитателями-аббатами, затем пребывание во Франции завершило их работу, и в результате: «Лунин воспринял веру, которая наилучшим образом отвечала потребностям его души и темперамента <…> Из приверженности к католицизму выросла его защита законности и упорядоченности во всех сферах<…> Из нее, наконец, он черпал силы в своей борьбе с самодержавием в России»[677]. Основной недостаток исследования Баррата заключается в его описательности, что в значительной степени обусловлено стремлением познакомить зарубежного читателя с высказываниями Лунина на религиозные и другие темы. Смысл же лунинского католицизма нельзя понять изолированно, вне аналогичных явлений того времени. К тому же утверждение Баррата, что именно в Париже религиозные взгляды Лунина достигли «высшей точки», вызывает сомнение в силу отсутствия каких-либо источников.

Старый вопрос, когда и почему Лунин принял католичество, снова был поднят Т. Л. Перцевой. Критически разобрав как «парижскую», так и «варшавскую» версии, исследовательница делает заключение: Лунин перешел в католичество после восстания, для того чтобы найти «поддержку в борьбе, которую он решил продолжать в новых условиях и в новой форме. Открытое признание себя католиком было своего рода протестом против догматов и практики православной церкви, которая была орудием царского самодержавия»[678]. Не останавливаясь подробно на авторской аргументации, отметим лишь, что сама постановка вопроса, вынесенного в заглавие статьи Т. Л. Перцевой, представляется второстепенной без ясного уяснения того, что значит «переход в католичество». Идет ли речь о совершении какого-то формального обряда или о неком внутреннем прозрении, заставившем сменить старую (ложную) веру на новую (истинную)? Никаких следов подобных метаморфоз в биографии Лунина не имеется.

Есть два, на первый взгляд противоречивых, свидетельства самого Лунина. В 1826 г. на вопрос следственной комиссии «какого вы вероисповедания?» Лунин ответил: «греко-российского исповедования»[679], а в письме к сестре, Е. С. Уваровой, от 15 сентября 1838 г. он писал: «Мой брат и я были воспитаны в римско-католической вере»[680]. Дж. Р. Баррат писал по этому поводу: «Это противоречие, существовавшее сто лет, так и не было разрешено»[681]. Действительно, историки неоднократно пытались объяснить его различными причинами. Думается, на самом деле противоречие это мнимое, особенно если учесть, что эти два высказывания разделены тринадцатью годами и совершенно различным отношением Лунина к адресатам. Никто из исследователей не сомневается, что Лунин был крещен в православной церкви и формально принадлежал к ней до того момента, когда признал для себя обязательным совершение католического обряда. Но вместе с тем он с детства был окружен аббатами, которые, вполне возможно, воспитывали его в католическом духе. Утверждение С. Я. Гессена и М. С. Когана, что «все это были сплошь люди, едва ли имевшие что-либо общее с педагогикой»[682], на поверку оказывается ни на чем не основанным. В частности, среди воспитателей Лунина был швейцарец Малерб – выдающийся педагог. Среди его учеников был уже упоминавшийся А. В. Чичерин, который не только считал Малерба своим другом, но и приводил его в качестве доказательства «того, что чужестранец может заменить родителя»[683].

Такие учителя вполне могли воспитать Лунина в нужном им духе, не требуя при этом соблюдения формальных обрядов. Никакого перехода в католицизм Лунин, скорее всего, вообще никогда не совершал. В нем постепенно созревало религиозное чувство, питаемое знанием католических догматов, полученных в детстве. Обряд крещения в православном храме не имел в данном случае существенного значения. Л. П. Карсавин пишет: «Всякий получивший крещение, все равно – в католичестве или вне его, принимается в лоно католической церкви и, благодаря самому акту крещения, становится подвластным главе этой церкви – папе»[684]. Сам Лунин думал, вероятно, подобным образом, цитируя слова апостола Павла: «Один господь, одна церковь, одно крещение»[685]. Его заявление на следствии о принадлежности к православию объясняется чисто формальным характером всех его показаний. В письме же к сестре, самому близкому человеку, Лунин откровенно говорит о своем жизненном пути как неизменно католическом. Поэтому следует согласиться с Е. Н. Цимбаевой, считающей, что «католик с детства, Лунин не испытывал тягостных сомнений в момент смены веры, присущих зрелому возрасту»[686]. Но как бы то ни было, католическим мыслителем Лунин становится лишь в Сибири, в середине 1830-х гг., когда начинает делать религиозные записи. Поэтому исследователь, если только он не хочет идти путем шатких гипотез и предположений, должен изучать лунинский католицизм в контексте 1830-х гг., привлекая в той степени, в какой это возможно, парижские и варшавские связи Лунина для уяснения истоков его сибирских размышлений.

Прежде чем перейти непосредственно к анализу материала, следует сделать оговорку. В нашу задачу не входит разбор конфессиональной стороны лунинского католицизма. Свою задачу я вижу в том, чтобы определить, какое место занимает католичество в мировоззрении Лунина и как его духовные искания соотносятся с религиозными идеями того времени. В этой связи католицизм рассматривается не в теологическом аспекте, а как феномен русской культуры.

Как уже отмечалось, говорить о католицизме Лунина до восстания декабристов можно лишь с большой долей осторожности ввиду отсутствия прямых источников. Однако без учета той культурно-религиозной среды, с которой соприкасался Лунин и в Петербурге, и в Париже, трудно понять направление его дальнейших мыслей. И здесь на первый план выдвигается вопрос о влиянии на него идей Ж. де Местра. Речь пойдет не о том, в какой степени молодой декабрист был подвержен влиянию католического мыслителя, а о том, отразились ли идеи последнего в его сибирских сочинениях. Факт личного знакомства Лунина и де Местра не вызывает сомнения. Об этом есть два независимых друг от друга свидетельства. А. Е. Розен вспоминал, что Лунин «был в Варшаве учеником и приверженцем известного Местра»[687]. Свои «Записки декабриста» Розен писал много лет спустя после восстания, до которого с Луниным лично знаком не был. Отсюда ряд неточностей, на которые указал в своей «Отповеди» П. Н. Свистунов: «Автор записок ошибается, приписывая его (Лунина. – В. П.) обращение в католичество сардинскому посланнику, графу де Местру, выехавшему из Петербурга после низвержения Наполеона I в 1815 г. М. С. Лунин же до отъезда своего за границу в 1816 г. нисколько не занимался религиозными вопросами и, встречая графа де Местра в петербургских гостиных, соперничал со знаменитым стариком в остроумии и светской любезности. По смерти отца своего в 1819 г. воротился он из Парижа ревностным католиком»[688].

Свистунов, как и Розен, до восстания с Луниным знаком не был[689], но его свидетельство, несмотря на хронологические неточности, легко объясняемые временной дистанцией, отделяющей написание мемуаров от описываемых событий, вызывает больше доверия, чем записки Розена. Местр никогда не был в Варшаве, а когда появился там Лунин в 1822 г., его уже не было в живых. Поэтому познакомиться они могли только в Петербурге и только до отъезда Лунина в Париж. Кроме того, в пользу свидетельства Свистунова говорит и тот факт, что его мать, католичка, была в Париже и встречалась там с людьми, знавшими Лунина[690]. Указание Свистунова, что Лунин «соперничал со знаменитым стариком», опровергает свидетельство Розена, что Лунин был учеником де Местра.

Но не только с Местром судьба свела Лунина. Он воспитывался и в дальнейшем неоднократно соприкасался с иезуитами – той средой в католицизме, которую Местр ставил выше всего и всячески пропагандировал. Сам Лунин среди своих учителей называл аббатов-иезуитов Вовилье и Малерба. В воспоминаниях Свистунова говорится, что Лунин «обратился за помощью к пресловутым иезуитам Розавену и Гривелю»[691]. С последним Лунина познакомил И. Оже, однако это знакомство не имело серьезных последствий. По воспоминаниям того же Оже, они с Луниным «думали, что не к чему <…> делаться иезуитом ? robe courte»[692].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.