2.4. Начало профессиональных полевых этнографических исследований: А. Хэддон и «Кембриджская школа социальной антропологии»

2.4. Начало профессиональных полевых этнографических исследований: А. Хэддон и «Кембриджская школа социальной антропологии»

Полевые исследования, проводимые специалистами-антропологами, долгие годы оставались неким идеалом для британской социальной антропологии, мечтой отдельных ее представителей. Этот вид научной деятельности, столь успешно начатый Спенсером, было суждено превратить в неотъемлемую часть университетской антропологии не ему, а ученым из Кембриджского университета – А. Хэддону и У. Риверсу и их коллегам по так называемой «кембриджской школе».

В истории британской социальной антропологии, по давно устоявшемуся мнению, особую роль в формировании ее современных параметров сыграла именно эта школа, во главе которой стоял Альфред Корт Хэддон (1855–1940). Родился он в семье не очень удачливого в финансовых делах книгоиздателя. Большое влияние на его интеллектуальное развитие оказали его мать – детская писательница – и тетка Каролина, обладавшая большими связями в литературных и научных кругах Англии. Близкий друг тетки, известный натуралист М. Фостер, способствовал интересу молодого Хэддона к биологии и учению Дарвина, он же направил его в Крайст-колледж Кембриджского университета, после окончания которого Хэддон по рекомендации Томаса Хаксли в 1881 г. был назначен на пост профессора зоологии Королевского колледжа в Дублине. Этот колледж был основным местом его работы вплоть до 1901 г.

Хэддон был разносторонне образованным человеком, он с юности был в курсе научной проблематики в антропологии, но более или менее серьезно начал заниматься исследованиями в этой области случайно. В 1888 г. ему удалось, используя все свои связи и связи своей родни, добиться гранта на проведение научных исследований фауны коралловых рифов в Торресовом проливе. Здесь он, параллельно с биологическими изысканиями, стал собирать информацию о культуре аборигенов, населяющих острова этого региона. Действовал он по указаниям захваченных с собой вопросников – последнего к тому времени издания «Заметок и вопросов» Антропологического института (подготовленных Тайлором) и опубликованных частным образом Фрэзером «Вопросов о нравах, обычаях, религии, суевериях и т. п. нецивилизованных и полуцивилизованных народов»[426].

Собранные материалы он опубликовал в статье «Этнография западных племен Торресова пролива»[427], которая была с одобрением встречена ведущими антропологами. С этого времени интерес Хэддона к антропологии и особенно к полевым этнографическим исследованиям стал возрастать. Он стремился заниматься этим профессионально, но, несмотря на помощь влиятельных членов Британской ассоциации содействия развитию науки, не смог получить в университете соответствующую должность. Единственным человеком, кто в это время преподавал антропологию в британском университете, был Тайлор. Ему пришлось вернуться к занятиям зоологией в Дублин. Но его известность, как профессора, ведущего полевую этнографическую работу, обеспечила ему влияние в академических кругах.

Хэддон, со свойственной ему энергией и разносторонностью интересов (порой доходящей до дилетантизма и эклектики), принял в 1891 г. участие в организации в Дублине антропометрической лаборатории. В 1892 г. он инициировал в Антропологическом институте организацию исследовательского проекта «Общий этнографический обзор Британских островов», в котором приняли участие Фольклорное общество и Общество древностей. Он писал одно сочинение за другим на темы, которые в те времена могли претендовать на статус антропологических, но, по сути, были квазифилософскими, полубеллетристическими трактатами по эстетике, морали, колониальной политике и т. п. с налетом биологизации социальных явлений и социального дарвинизма в духе Ф. Гэлтона[428]. Единственное, что его не устраивало, – это отсутствие официального антропологического статуса в британском университете. Он делал все, чтобы его получить. Наконец, ему удалось в 1894 г. устроиться в Кембридж фактически без оплаты внештатным лектором по физической антропологии (это была часть лекционного курса по анатомии), не оставляя при этом профессорства в Дублине.

В 1897 г. у Хэддона созрела идея организации в Кембриджском университете Школы антропологии с обширным штатом и, естественно, с ним во главе. Для продвижения этого проекта, по его мнению, нужно было организовать крупную научную акцию, с привлечением большого количества ученых разных специальностей. Он задумал провести этнографическую экспедицию в уже знакомый ему район – Торресов пролив – и с необычайной энергией взялся за это дело. Ему удалось добыть в разных местах 2000 фт. ст. (очень большая сумма по тем временам), привлечь в состав экспедиции трех психологов – Уильяма Риверса и двух его студентов, Чарльза Майерса и Уильяма Мак-Дугалла, из Кембриджского университета; лингвиста Сиднея Рея; практиканта Энтони Уилкина и, по просьбе Майерса, врача-патологоанатома Чарльза Селигмена[429].

Экспедиция 22 апреля 1898 г. прибыла на место и в течение года проводила исследования, переезжая с острова на остров, охватывая не только район Торресова пролива, но и побережье Новой Гвинеи и даже острова Малайского архипелага (по приглашению Ч. Ноуза, секретаря «белого раджи» Саравака Чарльза Брука). В соответствии со своей специальностью Риверс, Майерс и Мак-Дугал проводили психологическое и физиологическое тестиро вание островитян, между делом собирая общие сведения об их культуре. Остальные члены экспедиции собирали предметы материальной культуры, лингвистический материал, опрашивали туземцев об их брачных обычаях, системах родства, религиозных верованиях. Очень много фотографировали и даже записывали фольклор на фонограф и снимали кинофильм. Ровно через год экспедиция вернулась в Англию.

Итоги этой экспедиции оценить непросто. С одной стороны, нельзя не принимать во внимание, что в британской антропологической традиции давно сложилось представление, что эта экспедиция стала революционным преобразованием дисциплины, превращением ее из средоточия беспочвенных умозрительных рассуждений в подлинно научную экспериментальную науку. Но, с другой стороны, такая оценка верна лишь отчасти. Столь высокая ретроспективная оценка объясняется во многом специфическими потребностями найти «славный» исторический прецедент подлинной научности в той внутридисциплинарной борьбе, которая началась много позже – в эпоху противостояния нового методологического направления функционализма (Б. Малиновский, А. Р. Рэдклифф-Браун и их последователи) с классическим эволюционизмом. В действительности никто из участников этой экспедиции и не помышлял о ниспровержении устоявшихся принципов эволюционизма, они стремились лишь реализовать некоторые установки этого направления в эмпирической сфере.

Что касается проектов Хэддона сделать экспедицию громким научным событием, опираясь на которое можно пробить стену консерватизма руководителей Кембриджа и учредить в нем Школу антропологии, то этот «прожект» не увенчался успехом. Более того, сам Хэддон, вернувшись из Океании, лишился даже того эфемерного положения почасовика, которого с таким трудом добился раньше. Ему пришлось возвращаться на дублинскую кафедру к своим зоологическим препаратам.

Ценность этнографического материала, привезенного из экспедиции, определялась характером его сбора в поле. Это была не лучшая полевая работа своего времени. Она имела ярко выраженный круизный характер – участники постоянно переезжали, не задерживаясь на одном месте дольше нескольких недель, так что в пути они провели больше времени, чем в общении с туземцами. Общение же это представляло собой в большинстве случаев опрос по уже устаревшим вопросникам через переводчика, чаще всего на одном из местных «пиджинов» («пиджин инглиш» либо «полицейский моту»). Все это происходило в обстановке отнюдь не дружественных чувств к белым вообще, которые как раз в это время занимались в Меланезии пиратским «бизнесом» под названием «охота на черных дроздов» – насильственной вербовкой островитян на плантации сахарного тростника в Квинсленде, что фактически было разновидностью работорговли. Доверию к ученым со стороны островитян не способствовало и то, что антропологи зачастую выступали под эгидой колониальных властей или миссионерских организаций – их сопровождали официальные лица и «туземные полицейские» (последние нередко выступали в качестве переводчиков), опрос часто проводился на веранде административных и миссионерских зданий. Этот стиль полевой работы позже получил среди антропологов ироничное наименование «этнографии на веранде», за которым закрепилось представление о том, как нельзя вести полевое исследование.

Материалы экспедиции планировалось издать в многотомной серии публикаций, но, начавшись, это предприятие ограничилось несколькими выпусками[430] и не было завершено. Причем, первый том, посвященный общей этнографии, вышел спустя 27 лет после шестого тома. Это произошло, скорее всего, как дань исторической памяти «великого научного события». Так получилось с этим изданием не только из-за финансовых трудностей, но и потому, что материал его был мало востребован, да и сами участники экспедиции довольно быстро охладели к нему. В тогдашней литературе уже были более совершенные образцы этнографии Южных морей – труды миссионера-исследователя Роберта Генри Кодрингтона[431], Л. Файсона, А. Хауитта, Б. Спенсера, Ф. Гиллена. Хэддон написал об экспедиции в научно-популярной (это был его основной жанр в социальной антропологии) книге «Охотники за головами: черные, белые и коричневые»[432].

Несмотря на все приведенные обстоятельства, кембриджская экспедиция сыграла важную роль в истории британской социальной антропологии. Благодаря энергичной пропаганде Хэддона в академических кругах сам факт ее проведения послужил утверждению полевой работы в качестве достойного для антропологов занятия, обязательной и органической части всей их деятельности. Существует мнение, что сам термин «полевая работа» (fieldwork) вошел в обиход антропологов именно благодаря ему[433]. Участники экспедиции (все они получили естественно-научное образование), преподавая в университетах Великобритании раз личные версии антропологии в качестве факультативных курсов, способствовали внедрению очевидных для них экспериментальных установок в сознание студентов. Среди тех, кто эти установки воспринял как руководство к действию, были знаменитые А. Р. Рэдклифф-Браун и Б. Малиновский. О них речь пойдет особо в последующих разделах настоящего труда. Не стоит забывать и о других последователях кембриджцев, реализовавших в своей деятельности их принципы полевой работы, но заслоненных громкой известностью основоположников функционализма. Это ученики Риверса – Артур Хокарт и Джеральд Уилер, работавшие много месяцев в Меланезии перед Первой мировой войной и оставившие богатый, по-новому собранный и осмысленный, этнографический материал[434]; Дайемонд Дженнесс, работавший около года на острове Гуденаф архипелага Д’Антркасто[435]; студентки Хэддона Барбара Фрейре-Марреко и Мария Чаплицка, положившие начало традиции «женской этнографии», впоследствии прославившей британскую антропологию; первая из них вела полевую работу среди индейцев пуэбло, а вторая – провела год (1914) в российском приполярье, изучая эвенков[436]; выпускник Кембриджа Джон Лейярд работал два года на меланезийском острове Малекула[437]; ученики Хэддона, приехавшие из Финляндии, Гуннар Ландтман и Рафаэль Карстен, провели длительный срок в этнографических исследованиях, первый – в 1910 г. отправился на два года на остров Киваи (Новая Гвинея), а второй – два года (1911–1912) провел в изучении индейцев Южной Америки[438].

Надо сказать, что полевые исследования перечисленных антропологов отнюдь не были по стилю копиями экспедиции в Торресов пролив. Участники этой экспедиции после ее завершения осознали многие ее недостатки и выработали иные методы в ходе своих самостоятельных полевых исследований в последующие годы. Этот опыт они и передавали своим студентам. А опыт был накоплен немалый за два десятилетия, прошедших после первой экспедиции 1898–1899 гг. Ч. Селигмену в 1904 г. удалось найти средства для проведения своей индивидуальной полевой работы в Меланезии, материалы которой он опубликовал в известной монографии «Меланезийцы Британской Новой Гвинеи»[439]. Позже, со своей женой Брендой, он предпринял длительные полевые исследования на Цейлоне и трижды в Северной Африке. Материалы этих исследований легли в основу серии известных трудов, нередко используемых антропологами и по сей день[440].

У. Риверс после экспедиции 1898–1899 гг. предпринял индивидуальное полевое исследование народности тода в Индии в 1901–1902 гг. и дважды совершил с этой же целью поездки по островам Меланезии (1908–1909), издав материалы своих исследований в серии публикаций, среди которых наиболее известны монографии «Тода» и «История меланезийского общества»[441]. Этот материал представляет значительный научный интерес, высоко оцененный современниками и последующими поколениями антропологов, в частности, Дэвид Шнайдер много лет спустя писал: «Его “История меланезийского общества” и его систематическая этнография тода являются первыми тщательными исследованиями родства»[442]. Но гораздо более важным вкладом Риверса в развитие этнографических исследований в британской социальной антропологии следует считать его рефлексию на собственный опыт полевой работы и, в особенности, созданную им методику этой работы.

Дополнительным стимулом этой рефлексии стала подготовка очередного вопросника Антропологического института (Notes and Queries), вышедшего в 1912 г. Комитет по его подготовке возглавил Чарльз Геркулес Рид, который заведовал также Отделом британских и средневековых древностей и этнографии Британского музея. Имея опыт работы над этим изданием (он был помощником Тайлора в подготовке предыдущих изданий 1892 и 1899 гг.), Рид был в курсе слабостей существующих вопросников по этнографии, ставших очевидными после кембриджской экспедиции 1898–1899 гг. Четверо ее участников (Хэддон, Майерс, Селигмен и Риверс) были включены в состав комитета, причем львиную долю всех методических пунктов составил Риверс. Он был автором раздела «Общее описание метода»[443], в котором четко определил разницу между «обзорным (экстенсивным) этнографическим исследованием» и «интенсивным». Последнее – это наиболее эффективная форма полевой работы, в идеале она требует, прежде всего, максимально полного знания языка изучаемого народа, конкретной постановки вопросов перед опрашиваемыми (последние не воспринимают абстрактных тем и всегда из вежливости или смущения склонны соглашаться с этнографом). По его мнению, этнограф не должен сковывать информанта рамками своего вопросника, давая ему возможность говорить о том, о чем тот хочет рассказать. Желательно, чтобы при опросе присутствовало больше людей, так как их реакция и добавления могут корректировать ответы опрашиваемого. По возможности этнограф должен лично вести наблюдение важных событий в жизни изучаемых[444]. Эти и другие соображения Риверса, разделяемые его коллегами по кембриджской экспедиции, фактически касались не интенсивных полевых исследований, в более позднем их понимании, а экстенсивных, связанных преимущественно с опросом, но не включенным наблюдением. Метод последнего он считал необходимым для исследований будущего, когда для этого будут созданы условия[445].

Для экстенсивной этнографической работы Риверс предназначал и свои методы сбора данных, которые он назвал «генеалогическим» и «биографическим» методами, и впервые изложил печатно в 1910 г. в «Социологическом обозрении»[446]. Сущность генеалогического метода (биографический метод являлся, по сути, его частью) на первый взгляд несложна – надо начинать общение с туземцем с выяснения его родственных связей на терминологическом уровне, т. е. так, как это делали антропологи предшествующего поколения, начиная с Л. Г. Моргана, которые составляли анкеты, предлагающие такие вопросы – «Как называется на языке N отец, мать, дед, бабка, сестра, брат, сын, дочь и т. д.?». Если для них ответы на такие вопросы (фактически – лингвистические упражнения в переводе на европейские языки некоторых терминов родства и наоборот) означали завершение процедуры сбора данных, то для Риверса они служили не более чем поводом для дальнейшего исследования, ближайшей целью которого является сбор серии реальных генеалогических связей всех представителей общины, того, что позже было названо «социальным организмом родства». Получив такую «карту», этнограф может, во-первых, проверить объективность информации о родстве, сообщаемой каждым отдельным человеком[447]. Во-вторых, собранные генеалогии позволяют проследить брачные связи всей общины за период до 150 лет, что дает объективный фактический материал для выявления общественных законов, регулирующих заключение брака и объективных законов эволюции брака и семьи[448]. «Карта» родственных взаимосвязей общины может выступать контекстом, в котором существующие в ней идеальные представления о собственности, прежде всего собственности на землю, обретают конкретные формы социальных взаимоотношений по поводу конкретных объектов собственности. Генеалогии позволяют реконструировать исторически реальные миграционные процессы, роль различных категорий родственников в важных ритуалах и, наконец, дают физической антропологии материал для изучения наследственности[449].

Достоинствами своего генеалогического метода Риверс считал то, что он 1) позволял вести разговор с информантом конкретно, спрашивая о вещах, к которым причастны конкретные люди с именами, определенным положением в системе родства, со своими биографиями и т. д.; 2) каждое суждение информанта о любой из сфер своей жизни может быть проверено информацией, полученной от его родственников, так как, не без оснований утверждает Риверс, «туземцы по различным причинам склонны лгать»[450]; 3) может выявлять «подлинное первобытное состояние», так как опускается в прошлое, еще не затронутое искажающим европейским влиянием, а также 4) проследить процесс воздействия на жизнь «дикарей» европейских институтов[451]. Наконец, генеалогический метод, по Риверсу, может стать средством реального достижения того позитивистского идеала, о котором мечтали «отцы-основатели» социальной антропологии. Риверс подчеркивал: «Вплоть до сегодняшнего дня этнология остается любительской наукой. Факты, на которых основывается эта наука, собираются людьми, обычно не имеющими специальной научной подготовки, эти факты вводятся в науку без какой-либо гарантии их точности или полноты… Генеалогический и подобные ему методы, которые делают такую гарантию возможной, будут способствовать тому, чтобы этнология встала в один ряд с другими науками»[452]. Риверс имел в виду науки естественные.

Контуры новой антропологии, набросанные Риверсом, при его жизни не воплотились в сколько-нибудь масштабную и официально признанную в университетах Великобритании деятельность. Его проект получил реализацию лишь стараниями его учеников – Б. Малиновского и А. Р. Рэдклифф-Брауна, после Первой мировой войны в возглавляемых ими научных центрах.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.