Свобода - для чего?

Свобода - для чего?

Воистину великолепны  великие замыслы: рай на земле,  всеобщее братство,  перманентная ломка... Вес это было б вполне достижимо,  если б не люди.  Люди только мешают: путаются под ногами,  вечно чего-то хотят.  От них одни неприятности.

Ганс Магнус Энценсбергер

Как изменилось сексуальное поведение людей и их представления о сексуальности под влиянием Октябрьской революции и были ли эти перемены следствием сознательной политики большевиков или результатом стихийного развития?

Как справедливо заметил еще Фридрих Энгельс, "...в каждом крупном революционном движении вопрос о "свободной любви" выступает на первый план. Для одних это - революционный прогресс, освобождение от старых традиционных уз, переставших быть необходимыми, для других - охотно принимаемое учение, удобно прикрывающее всякого рода свободные и легкие отношения между мужчиной и женщиной".[49] Так было и в послереволюционной России.[50]

В этом сложном и противоречивом процессе можно выделить 4 главных этапа.

1917-1930: дезорганизация традиционного брачно-семейного уклада; социальная эмансипация женщин; ослабление института брака и основанной на нем сексуальной морали; резкое увеличение числа абортов, рост проституции и венерических заболеваний; нормативная неопределенность и споры относительно сексуальности.

1930-1956: торжество тоталитаризма; курс на укрепление брака и семьи командно-административными методами; установление тотального контроля над личностью; отрицание и подавление сексуальности; ликвидация сексуальной культуры.

1956-1986: смена тоталитаризма авторитаризмом; постепенное расширение сферы индивидуальной свободы; переход от командно-административных методов защиты брака и семьи к морально-административным; переход от прямого отрицания и подавления сексуальности к политике ее регулирования и приручения; попытки медикализации и педагогизации сексуальности.

С 1987 г. по настоящее время: крах советского режима; ослабление государственной власти и всех форм социального и идеологического контроля; секс выходит из подполья; аномия и моральная паника; политизация, вульгаризация, коммерциализация и американизация совковой сексуальности; первые шаги по возрождению сексуальной культуры и новая волна сексофобии.

Как, вероятно, и все прочие политические партии начала XX века, до Октябрьской революции большевики не имели четкой программы в области сексуальной политики. "Половой вопрос" был для них чисто экономическим и социально-политическим и практически сводился к проблеме освобождения женщины и преодоления полового/гендерного неравенства. О сексе говорили вскользь, в связи с более общими вопросами.

Основоположники марксизма не были унылыми ханжами. Маркс подчеркивал, что "любовная страсть... не может быть сконструирована a priori, потому что ее развитие есть действительное развитие, происходящее в чувственном мире и среди действительных индивидуумов"[51] Степень исторической индивидуализации отношений мужчины и женщины он считал важнейшим мерилом того, насколько "естественное поведение человека стало человеческим", "в какой мере он сам, в своем индивидуальнейшем бытии является вместе с тем общественным существом".[52]

При всей его социальной и личной нетерпимости, Маркс был способен испытывать и выражать подлинную страсть, о чем свидетельствует, в частности, его письмо к жене:

Кто из моих многочисленных клеветников и злоязычных врагов попрекнул меня когда-нибудь тем, что я гожусь на роль первого любовника в каком-нибудь второразрядном театре? А ведь это так.... Моя любовь к тебе, стоит тебе оказаться вдали от меня, предстает такой, какова она на самом деле - в виде великана; в ней сосредоточиваются вся моя духовная энергия и вся сила моих чувств. Я вновь ощущаю себя человеком в полном смысле слова, ибо испытываю огромную страсть. Ведь та разносторонность, которая навязывается нам современным образованием и воспитанием, и тот скептицизм, который заставляет нас подвергать сомнению все субъективные и объективные впечатления, только и существуют для того, чтобы сделать всех нас мелочными, слабыми, брюзжащими и нерешительными. Однако не любовь к фейербаховскому "человеку", к молешотговскому "обмену веществ", к пролетариату, а любовь к любимой, именно к тебе, делает человека снова человеком в полном смысле этого слова.[53]

Однако теоретически эти вопросы мало занимали его, а в личном быту он руководствовался теми самыми принципами буржуазной морали, которые отрицал философски. Когда бедный студент Поль Лафарг в первый раз посватался к его дочери Лауре, Маркс дал ему столь жесткую отповедь, что можно только удивляться, как Лафарг это пережил.

Жизнерадостный холостяк Энгельс был гораздо симпатичнее и терпимее своего властного друга. Его книга "Происхождение семьи, частной собственности и государства" (1884) - неплохой для того времени очерк исторической социологии любви и половой морали, которые он считал производными от отношений собственности. Энгельс язвительно высмеивал "ложную мещанскую стыдливость" немецких социалистов XIX века, читая сочинения которых "можно подумать, что у людей совсем нет половых органов"[54] Буржуазный брак, основанный на частной собственности и порабощении женщины, он считал исторически преходящим институтом, а о будущем высказывался осторожно:

...То, что мы можем теперь предположить о формах отношений между полами после предстоящего уничтожения капиталистического производства, носит по преимуществу негативный характер, ограничивается большинстве случаев тем, что будет устранено. Но что придет на смену? Это определится, когда вырастет новое поколение: поколение мужчин, которым никогда в жизни не придется покупать женщину за деньги или за другие социальные средства власти, и поколение женщин, которым никогда не придется ни отдаваться мужчине из каких-либо других побуждений, кроме подлинной любви, ни отказываться от близости с любимым мужчиной из боязни экономических последствий. Когда эти люди появятся, они отбросят ко всем чертям то, что согласно нынешним представлениям им полагается делать; они будут знать сами, как им поступать, и сами выработают соответственно этому свое общественное мнение о поступках каждого в отдельности, - и точка."[55]

В 1884 году это звучало достаточно радикально. Чего Энгельс категорически не мог понять, - это гомосексуальности. В "Происхождении семьи" древнегреческая педерастия упоминается без морализирующего осуждения, но трактуется как проявление "безразличия" (?!) к полу любимого существа, обусловленного недостаточной индивидуализацией любовных чувств, а в письме Марксу в июне 1869 года Энгельс пошло хихикает по поводу защиты гомосексуальности Карлом Ульрихсом. (В начале XX века лидеры германских социал-демократов Август Бебель и Карл Каутский исправили эту ошибку, подписав составленную Магнусом Хиршфельдом петицию об отмене антигомосексуального законодательства в Германии).

Взгляды Ленина на сексуальность, как и на прочие вопросы, были гораздо примитивнее воззрений Маркса и Энгельса. Ленин нс философ, а политик. Кроме того, это человек жесткого пуританского склада, с множеством неосознанных, в том числе и психосексуальных, комплексов.

Ленин хорошо понимал лицемерие и историческую обреченность викторианской морали:

В эпоху, когда рушатся могущественные государства, когда разрываются старые отношения господства, когда начинает гибнуть целый общественный мир, в эту эпоху чувствования отдельного человека быстро видоизменяются. Подхлестывающая жажда разнообразия и наслаждения легко приобретает безудержную силу. Формы брака и общения полов в буржуазном смысле уже не дают удовлетворения. В области брака и половых отношений близится революция, созвучная пролетарской революции[56]

Но это "созвучие", по Ленину, очень относительно, поскольку в сексуальной свободе заложена опасность индивидуализма. Принцип "свободы любви" кажется Ленину подозрительным, так как им можно злоупотребить (как будто существует такая свобода, которой злоупотребить нельзя!). Все ленинские высказывания по этому вопросу, часто формально справедливые, имели консервативно-охранительный характер: как бы чего не вышло.

Впрочем, опасаться действительно было чего. Большевистская революция разрушила или подорвала традиционные нормы и регуляторы сексуального поведения - церковный брак, религиозную мораль, систему мужских и женских социальных ролей, даже самое понятие любви. Она провозгласила, что все теперь начинается заново, на пустом месте. Но заменить старые верования и нормы было нечем. Собственные воззрения большевиков были слишком противоречивы. Как и во многих других вопросах общественной жизни, большевистская философия пола и сексуальности была примитивна, как огурец:

1. все проблемы, которые издавна волновали человечество, порождены частной собственностью и эксплуатацией человека человеком;

2. социалистическая революция может и должна их разрешить, то есть ликвидировать;

3. сделать это можно быстро и радикально, не останавливаясь перед издержками и уповая в первую очередь на силу диктатуры пролетариата;

4. классовые интересы и социальный контроль важнее индивидуальной свободы.

На первых порах несостоятельность этих взглядов была далеко не очевидна. Советское законодательство и социальная политика в вопросах брака и деторождения

в 1920-х годах были самыми смелыми и прогрессивными в мире.[57] Уже в 1917-18 гг. женщины были полностью уравнены в правах с мужчинами во всех сферах общественной и личной жизни, включая брачно-семейные отношения. Женщины получили право выбирать свою фамилию, местожительство и гражданский статус. Вовлечение в производительный труд должно было гарантировать им экономическую независимость от мужчин. Беременность давала право на оплачиваемый отпуск. Чтобы разгрузить женщин от тяжкого "домашнего рабства", государство стало создавать систему ясель, детских домов и пунктов общественного питания. Расширялось и совершенствовалось медицинское обслуживание матери и ребенка, причем все это было бесплатным.

Эта программа была частью небывало широкого социального эксперимента по преобразованию общества. Все частные вопросы сознательно формулировались не как медицинские или биологические, а как социальные, что позволяло уловить взаимосвязь явлений, ускользавшую от прагматиков. Концентрация власти в руках государства позволяла не просто декларировать замыслы, но и осуществлять их на практике. В стране были прекрасные интеллектуальные традиции дореволюционной социальной медицины, представленные такими блестящими учеными как А. П. Добросяавин, Ф. Ф. Эрисман и Г. В. Хлопин, она была тесно связана с передовыми идейными течениями в Западной Европе, особенно в Германии, а руководил этой работой образованный и смелый нарком здравоохранения Николай Семашко.

Но в условиях экономической разрухи, бедности и бескультурья многие прекрасные начинания были невыполнимы, приходилось откладывать их осуществление на потом. Издержки же, связанные с дезорганизацией брачно-семейных отношений (нежелательные беременности, безотцовщина, проституция, венерические заболевания), были очень велики и вызывали растущую озабоченность. Количество разводов на 1000 населения в 1920-х гг. выросло по сравнению с 1912 г. в 7 раз.[58] Церковный брак свое значение утратил, а гражданский брак многие не принимали всерьез. Некоторые убежденные коммунисты считали этот институт вовсе не нужным. Родители одного из моих друзей, счастливо прожившие вместе долгую жизнь, зарегистрировали свой брак только в середине 1980-х гг., одновременно с женитьбой внука (который с тех пор дважды развелся), да и то лишь по соображениям практического порядка. Но не все фактические браки были такими прочными.

Страдающей стороной при этом бывали, как правило, женщины. Остряки говорили, что в отношениях между полами свобода и равенство дополняются не братством, по классической формуле Великой французской революции, а материнством.[59]

В этих условиях властям приходилось делать не то, что хотелось бы, а то, что было необходимо.

Одной из таких вынужденных мер была легализация искусственных абортов. Ленин уже в 1913 г., комментируя итоги Двенадцатого Пироговского съезда, поддержал требование "безусловной отмены всех законов, преследующих аборт или за распространение медицинских сочинений о предохранительных мерах и т.п.", видя в этом охрану "азбучных демократических прав гражданина и гражданки"[60]

Хотя теоретически Советская власть с самого начала была настроена пронаталистски, в пользу высокой рождаемости, и делала все возможное для охраны жизни и здоровья матери и ребенка, в 1920 году она первой в Европе узаконила искусственные аборты. В обстановке экономической разрухи реальный выбор был не между абортом и сохранением высокого уровня рождаемости, а между легальным и относительно безопасным и нелегальным и потому крайне опасным абортом. В 1920-х годах в Москве риск умереть от инфекции в результате аборта был в 60-120 раз выше, чем в результате родов.[61]

Социально-медицинские соображения при этом перевесили моральную заботу о сохранении жизни плода, на чем как до, так и после принятия этого указа настаивали акушеры и гинекологи.

Это было рискованное, но, по-видимому, правильное решение. Хотя количество абортов после него резко возросло (по некоторым данным - втрое; в 1924 г., если верить местной статистике акушеров и гинекологов, в

Ленинграде аборты составляли 50, а в одной из московских клиник - 43 процента от общего числа рождений[62]), зато количество внебольничных абортов резко снизилось. То есть поставленная цель была достигнута.

Интересно однако, что в спорах между акушерами-гинекологами и гигиенистами женщина как субъект свободного волеизъявления практически отсутствует. Спор идет главным образом о соотношении ее семейных (материнство) и внесемейных (работница) социальных ролей: что важнее для государства - сохранение здоровья женщины как матери, продолжательницы рода, или как работницы, реализующей себя в общественной жизни. Разумеется, эти ипостаси взаимосвязаны, но обсуждали их практически без участия женщин. "Специалисты" готовы были решать этот вопрос за всех женщин одинаково, не считаясь с тем, что разные женщины могут иметь разные приоритеты. Конечно же, это было безнравственно.

Дезорганизация привычного уклада брачно-семейных отношений, быта и морали вызвала к жизни множество проблем, прямо или косвенно связанных с сексуальностью, а это, в свою очередь, стимулировало многочисленные социальные исследования, посвященные полу и сексуальности, тем более, что такой опыт в России уже был. Особенно много, больше, чем в любой другой стране в те годы, было анкет о сексуальном поведении.[63]

И. Гельман (1923) и Г. Баткис (1925) опросили первый свыше полутора тысяч (1214 мужчин и 338 женщин), а второй - свыше 600 (341 мужчина и 270 женщин) московских студентов. В. Клячкин (1925) сделал то же самое среди омского (619 мужчин и 274 женщины), а Д. Ласс (1928) - среди одесского (1801 мужчина и 527 женщин) студенчества. М. Бараш (1925) обследовал подовую жизнь 1450 рабочих Москвы, С. Бурштын (1925) - 4600 военнослужащих и студентов, С. Голосовкер (1925 и 1927) - 550 женщин и свыше 2000 мужчин в Казани, Н. Храпковская и Д. Кончилович (1929) - 3350 рабочих Саратова, З. Гуревич и Ф. Гроссер (1930) - 1500 харьковчан. Этот список можно продолжать долго. Были специальные обследования школьников, проституток, больных венерическими заболеваниями и т. д. Ни один период советской истории не документирован так богато, как 1920-е годы. На первый взгляд, все эти данные свидетельствовали о социальном неблагополучии и сексуальной распущенности.

Среди рабочей и студенческой молодежи были широко распространены добрачные и внебрачные связи. В Петрограде в 1923 г. среди рабочих моложе 18 лет сексуальный опыт уже имели 47 процентов юношей и 67 девушек.[64] По И. Гельману, в 1922 г. краткосрочные связи имели почти 88 процентов мужчин-студентов и свыше половины студенток, причем только 4 процента мужчин объясняли сближение любовью По данным опроса участников молодежной конференции в 1929 г., до 18 лет начали половую жизнь 77,8 процентов мужчин (из них 16 процентов - в 14 лет) и 68 процентов женщин. Комсомольские активисты были и самыми сексуально-активными.[65]

По подсчетам Сергея Голода, обобщившего итоги нескольких крупнейших исследований 1920-х гг., добрачные связи имели в среднем от 85 до 95 процентов мужчин и от 48 до 62 процентов женщин. Мужчины в среднем начинали половую жизнь между 16 и 18 годами, а среди тех, кто к моменту опроса уже имел сексуальный опыт, примерно четверть потеряли девственность еще до 16-летия. Женщины начинали половую жизнь позже мужчин, но разница между полами постепенно уменьшалась. В качестве ведущего мотива вступления в связь и начала половой жизни женщины называли "любовь" (49 процентов), "увлечение" (30 процентов) и "любопытство" (20 процентов), мужчины - "половую потребность" (54 процента), "увлечение" (28 процентов) и "любопытство" (19 процентов).

Никого не удивляют и внебрачные связи. По данным Голосовкера, их принципиально оправдывали около половины студенток, а фактически имела каждая третья. Среди опрошенных Барашем рабочих металлистов и машиностроителей половина имела внебрачные связи. Среди опрошенных Гуревичем и Гроссером харьковчан, мужчины объясняют это "разлукой с женой" (38 процентов), "увлечением" (25 процентов), и "неудовлетворенностью семейной жизнью" (14 процентов), а женщины - "разлукой с мужем" (38 процентов), "неудовлетворенностью семейной жизнью" (21 процент) и "неудовлетворенностью половыми отношениями с мужем" (17 процентов).

Экстенсивные половые связи, в сочетании с низкой сексуальной культурой и практическими трудностями в "добывании" противозачаточных средств, которые были дефицитны или слишком дороги, заставляли молодых людей изворачиваться, кто как умел. Одесские студенты, опрошенные Д. Лассом, чаще всего пользовались презервативами (308 ответов), прерванным сношением (265 ответов) и химическими средствами (51 ответ), но это не спасало от нежелательных беременностей и абортов.

В 1926 году в России было легально, в больницах, сделано 102709 искусственных абортов[66] 39 процентов их приходилось на Москву и Ленинград, 30 процентов - на областные и районные центры и 16 процентов - на маленькие города. На селе, где проживали в это время 83 процента всех женщин, делалось только 15 процентов всех абортов. Значит ли это, что в деревне жизнь была проще? Нет. Опрос 1087 крестьянок из 21 деревни Смоленской губернии показал, что хотя почти половина из них пыталась как-то предохраняться (467 практиковали прерванное сношение и 22 - спринцевание), каждой четвертой из них приходилось прибегать к искусственному аборту, который был вторым по распространенности методом контроля рождаемости.

Исследователей, особенно врачей, беспокоил рост венерических заболеваний и проституции. По данным проведенного в 1925 году опроса пациентов 2-го Московского Венерологического диспансера, 45 процентов мужчин и 81 процент женщин о природе и профилактике вензаболеваний вообще ничего не знали[67] Причем от 54 до 88 процентов всех заболеваний имели своим источником проституцию, которая в эпоху НЭПа, естественно, была широко распространена.

Теоретически Советская власть была категорически против любых форм проституции. Созданная в 1919г. Межведомственная комиссия по борьбе с проституцией в опубликованных в конце 1921 г. тезисах утверждала:

1. Проституция тесно связана с основами капиталистической формы хозяйствования и наемным трудом.

2. Без утверждения коммунистических основ хозяйства и общежития исчезновение проституции неосуществимо. Коммунизм - могила проституции.

3. Борьба с проституцией - это борьба с причинами, ее порождающими, т. е. с капиталом, частной собственностью и делением общества на классы.

4. В Советской рабоче-крестьянской республике проституция представляет собой прямое наследие буржуазно-капиталистического уклада жизни.[68]

При этом, как подчеркивал в 1924 г. ведущий медицинский эксперт по этим вопросам, заведующий венерологической секцией наркомата здравоохранения профессор В. М. Броннер, "основное положение, из которого мы исходим при построении нашей работы, - это то, что борьба с проституцией не должна быть заменена борьбой с проституткой. Проститутки - это только жертвы или определенных социальных условий, или тех мерзавцев, которые втягивают их в это дело".[69]

Но как реализовать эти благородные намерения? С переходом к НЭПу проституция не только выросла, но и демократизировалась. Если в 1920 г., по данным С. Я. Голосовкера, услугами проституток пользовались 43 процента рабочих и 41,5 процентов представителей других слоев городского населения, то в 1923 г. эти цифры увеличились до 61 и 50 процентов.[70]

В Москве самыми известными злачными местами были Трубная площадь и Цветной бульвар, в Ленинграде - Лиговка и Невский проспект. О том, что проституция была тесна связана с общей социальной дезорганизацией, убедительно свидетельствуют данные о социальном происхождении проституток, собранные С. Вольфсоном: 43 процента проституток составляли крестьянки, 42 процента - выходцы из разоренных революцией "бывших людей", 14 процентов - рабочие.[71]

Что с этим делать - Советская власть не знала. Сначала, продолжая гуманистические предреволюционные традиции, акцент делался на социальной и иной помощи. Но как только выяснилась неэффективность этой политики, она уступила место административно-бюрократическим и милицейским репрессиям. Если в 1920-х годах эти две линии волнообразно чередовались, то в 1930-х берется курс на принудительное трудовое воспитание в специальных колониях и лагерях. "С 1929г. борьбу с продажной любовью стали вести сугубо административными репрессивными методами. Развернулось плановое уничтожение "продажной любви" как социального зла, несовместимого с социалистическим образом жизни. В то же время государство преследовало и другую цель. Собирая проституток в спецучреждениях и насильно заставляя их работать, оно покрывало потребность в дешевой, почти даровой рабочей силе".[72]

Переход от политики уничтожения причин проституции к репрессивной политике уничтожения самих проституток принес определенные плоды. Профессиональная проституция ушла в подполье, стала менее видимой и, возможно, менее распространенной. Тем не менее она не исчезла, и власти это прекрасно знали. Оставался единственный способ, тот, к которому прибегали в случае всех других "отрицательных" явлений, будь то межнациональная вражда или политическая апатия, - на проблему просто закрыли глаза, сделав вид, будто её вообще не существует...[73]

Но вернемся в 1930-е годы. Насколько радикальными были все эти сдвиги, если рассматривать их не вообще, а в конкретном историческом контексте? Прежде всего, как отмечает С. Голод, данные сексологических опросов 1920-х годов свидетельствует скорее о разрушении традиционных норм и ценностей, чем о становлении новых. Принесенная Октябрьской революцией "сексуальная свобода" была "свободой от", а не "свободой для". Люди почувствовали себя освобожденными от некоторых прежних норм и ограничений, но они не знали, что им с этой свободой делать, куда идти. А без этого "негативная" свобода неполна.

Не так уж радикальны были и сдвиги в установках. Как пишет американский историк Шила Фитцпатрик, проанализировавшая данные о сексуальном поведении советского студенчества 1920-х годов, "они свидетельствуют скорее о живучести традиционных сексуальных стандартов, включая мужское господство и осторожное женское целомудрие, чем об освободительной сексуальной революции"[74]

Хотя многие московские и одесские студенты скептически отзывались о семье, браке и любви, доля состоящих в браке мужчин и женщин среди них значительно выше, чем среди дореволюционного студенчества, опрошенного Членовым в 1904 году (правда, надо учесть повышение среднего возраста послереволюционного студенчества и особенности его социального происхождения).

Сексуальная активность молодежи также была значительно меньше, чем рисовала тогдашняя пресса. Среди одесских студентов-мужчин 10 процентов оказались девственниками, еще 10 процентов, хотя и имели в прошлом какой-то сексуальный опыт, в период проведения анкеты, видимо, сексом не занимались, а 50 процентов сказали, что имеют секс "случайно". Раз в неделю и чаще половые сношения имели только 29 процентов опрошенных, что даже несколько меньше числа женатых студентов. Неудивительно, что три четверти опрошенных юношей считают себя сексуально обездоленными и неудовлетворенными, жалуясь, что усиленный труд и плохое питание делают их сексуально бессильными. 41 процент одесских студентов заявили, что страдают от импотенции, "полной" (135 респондентов) или "относительной" (603 ответа). Для сексуальных оргий, красочно расписываемых в художественной литературе эпохи НЭПа, студенческая молодежь не имела ни сил, ни денег, ни времени, ни бытовых условий.

Не по средствам им и проституция. Среди студентов Московского университета, опрошенных Членовым в 1904 году, начали свою сексуальную жизнь с проститутками 42 процента и 36 процентов - с домашней прислугой. Среди московских студентов, опрошенных Гельманом, проститутками были инициированы только 28 процентов, а горничных в их семьях вообще не оказалось; среди молодых омичей, опрошенных Клячкиным, соответствующие цифры составили 20 и 14 процентов, а среди одесситов - 14 и 9 процентов. Первый сексуальный опыт приобретается теперь не с наемными женщинами, а с подругами из своей собственной социальной среды (38,4 процента по данным Баткиса, 26 процентов - по данным Клячкина).

Морально-психологическая раскованность студентов также относительна. Особенно много комплексов, как и в дореволюционные времена, связано с мастурбацией. Большинство одесских и омских студентов испытывают страх и отвращение к ней: "Что касается лично меня, я думаю, что она отрицательно повлияла на мою память, которая заметно ослабела"; "В результате десяти лет ежедневной мастурбации, я чувствую, что превратился из человека в чудовище". От 43 до 49 процентов опрошенных утверждали, что никогда, ни в прошлом, ни в настоящем не мастурбировали. В 1904 году так ответили только 27 процентов. По-видимому, это объясняется прежде всего различиями в социальном происхождении студентов (выходцы из рабоче-крестьянской среды еще не усвоили, что мастурбация "не так страшна, как ее малюют").

Лишь крайне редкие молодые люди готовы признать наличие у себя гомосексуального опыта. Гельман и Клячкин нашли по два таких случая. Ласе - троих. Рабочим и особенно крестьянским парням было гораздо легче признать факт сексуальных контактов с животными - это признали по 8 процентов выходцев из крестьянской среды в вузах Одессы и Омска - чем с мужчинами.

Во всех опросах явно чувствуется двойной стандарт. Если мужчины озабочены вынужденным сексуальным воздержанием, импотенцией и мастурбацией, то женщин гораздо больше беспокоит наличие сексуальных отношений. По сумме четырех студенческих опросов, 55 процентов женщин заявили, что являются девственницами, 37 - что они замужем или были замужем; из незамужних сексуально-активными оказались только 13 процентов. И хотя только треть студенток выходили замуж девственницами, большинство из них потеряли невинность не со случайными партнерами, а с будущими супругами. Какие уж тут "афинские ночи"!

Взгляды молодых людей часто радикальней их поведения. Многие из них скептически отзываются о браке и семье, говорят, что не верят в любовь. Каждый десятый студент высказывается за "свободу любви". Но их собственный жизненный опыт говорит о другом. Например, лишь 44 процента одесских студентов-мужчин сказали, что верят в существование любви, испытали же ее 63 процента!

По мнению Киркпатрик, освободительное влияние революции чувствуется в безоговорочном принятии студентами незарегистрированного брака, развода и аборта. По другим вопросам они скорее консервативны. "В действительности, опросы показывают, что каких бы правил поведения ни придерживались студенты, меньше всего их можно обвинить в сексуальной беззаботности. Многие отвечали на вопросник так, как будто с ними советовались о государственной политике. Мужчины согласны в том, что секс - очень серьезное дело, и создаваемые им проблемы не могут быть решены отдельными индивидами. Правительство должно открыть бесплатные бордели или обязать студенток удовлетворять мужские сексуальные потребности или запретить мужчинам, имеющим детей, оставлять своих жен, или облегчить брак, повысив студенческие стипендии. В любом случае, "половой вопрос в студенческих условиях чрезвычайно сложен и должен решаться в общегосударственном масштабе".[75]

Короче говоря, при всех материальных трудностях, нормативной анархии и неразберихе первых послереволюционных лет, молодежный человеческий материал был весьма пластичен и чуток к идеологическим подсказкам, которые он был готов претворить в собственную жизнь.

Какую же сексуальную идеологию и политику могли предложить и предложили большевики?

В начале 1920-х годов существовали две главные позиции в этом вопросе.

Первая, либеральная, точка зрения была сформулирована Александрой Коллонтай в нашумевшей статье "Дорогу крылатому Эросу!" (1923):

В годы обостренной гражданской войны и борьбы с разрухой- для любовных "радостей и пыток" не было ни времени, ни избытка душевных сил... Господином положения на время оказался несложный естественный голос природы - биологический инстинкт воспроизводства, влечение двух половых особей. Мужчина и женщина - легко, много легче прежнего, проще прежнего сходились и расходились. Сходились без больших душевных эмоций и расходились без слез и боли.... Проституция, правда, исчезала, но явно увеличивалось свободное, без обоюдных обязательств, общение полов, в котором двигателем являлся оголенный, не прикрашенный любовными переживаниями инстинкт воспроизводства. Факт этот пугал некоторых. Но на самом деле в те годы взаимоотношения полов и не могли складываться иначе... Классу борцов в момент, когда над трудовым человечеством неумолчно звучал призывный колокол революции, нельзя было подпадать под власть крылатого Эроса... Но сейчас картина меняется- Женщина и мужчина сейчас не только "сходятся", не только завязывают скоропроходящую связь для утоления полового инстинкта, как это чаще всего было в годы революции, но и начинают снова переживать "любовные романы", познавая все муки любви, всю окрыленность счастья и взаимного влюбления.[76]

Как видно из этой пространной цитаты, Коллонтай отнюдь не отрицает серьезности любовных отношений. Напротив, она выступает против "полового фетишизма" и гедонизма, пренебрежительно считая случайные связи периода гражданской войны всего лишь проявлениями недостойного большевика полового инстинкта.

Однако для коммунистических ортодоксов точка зрения Коллонтай была слишком радикальной. Она противоречила как привычному аскетизму старых революционеров, так и соображениям политической целесообразности. Уже в 1923г. с критикой Коллонтай выступили такие влиятельные деятели партии как Полина Виноградская (которая выражала также мнение Надежды Крупской), ректор Коммунистической академии Михаил Лядов, теоретик марксизма Давид Рязанов, нарком просвещения Анатолий Луначарский и Софья Смидович.[77]" По словам Виноградской, "любовью занимались в свое время паразиты печорины и Онегины, сидя на спинах крепостных мужиков. Излишнее внимание к вопросам пола может ослабить боеспособность пролетарских масс".[78]

Вторую, более жесткую и догматическую позицию занимает Арон Борисович Залкинд (1888-1936), автор популярных книг "Революция и молодежь" (1924), "Половой фетишизм: К пересмотру полового вопроса" (1925) и "Половой вопрос в условиях советской общественности" (1926). Врач-психотерапевт по образованию, сначала активный психоаналитик, а затем - ярый гонитель советского фрейдизма, один из основоположников педологии,[79] Залкинд признает наличие у человека биологического полового влечения и вред "половой самозакупорки". Но одновременно он предлагает целиком и полностью подчинить сексуальность классовым интересам пролетариата.

Вот его знаменитые "Двенадцать половых заповедей революционного пролетариата":[80]

Допустима половая жизнь лишь в том ее содержании, которое способствует росту коллективистических чувств, классовой организованности, производственно-творческой, боевой активности. Так как пролетариат и экономически примыкающие к нему трудовые массы составляют подавляющую часть человечества, революционная целесообразность тем самым является и наилучшей биологической целесообразностью, наибольшим биологическим благом... Вот подход пролетариата к половому вопросу: 1. Не должно быть слишком раннего развития половой жизни в среде пролетариата... 2. Необходимо половое воздержание до брака, а брак лишь в состоянии полной социальной и биологической зрелости (т. е. 20-25 лет)... 3. Половая связь - лишь как конечное завершение глубокой всесторонней симпатии и привязанности к объекту половой любви. Чисто физическое влечение недопустимо- Половое влечение к классово-враждебному, морально-противному, бесчестному объекту является таким же извращением, как и половое влечение человека к крокодилу, к орангутангу... 4. Половой акт должен быть лишь конечным звеном в цепи глубоких и сложных переживаний, связывающих в данный момент любящих... 5. Половой акт не должен часто повторяться... 6. Не надо часто менять поповой объект. Поменьше полового разнообразия... 7. Любовь должна быть моногамной, моноандрической (одна жена, один муж)... 8. При всяком половом акте всегда надо помнить о возможности зарождения ребенка - и вообще помнить о потомстве... 9. Половой подбор должен строиться по линии классовой, революционно-пролетарской целесообразности. В любовные отношения не должны вноситься элементы флирта, ухаживания, кокетства и прочие методы специально полового завоевания. Половая жизнь рассматривается классом как социальная, а не как узколичная функция, и поэтому привлекать, побеждать в любовной жизни должны социальные, классовые достоинства, а не специфические физиологически-половые приманки, являющиеся в своем подавляющем большинстве либо пережитком нашего до-культурного развития, либо развившиеся в результате гнилостных воздействий эксплуататорских условий жизни... 10. Не должно быть ревности... 11. Не должно быть половых извращений... 12. Класс, в интересах революционной целесообразности, имеет право вмешаться в половую жизнь своих сочленов. Половое должно во всем подчиняться классовому, ничем последнему не мешая, во всем его обслуживая... Отсюда: все те элементы половой жизни, которые вредят созданию здоровой революционной смены, которые грабят классовую энергетику, гноят классовые радости, портят внутриклассовые отношения, должны быть беспощадно отметены из классового обихода, - отметены с тем большей неумолимостью, что половое является привычным, утонченный дипломатом, хитро пролезающим в мельчайшие щели - попущения, слабости, близорукости.

Сегодня это читается как пародия, но в 1924 году это звучало вполне серьезно. И, что самое важное, за исключением вульгарно-социологических "классовых" формулировок, именно эти установки, как будет показано дальше, определяли отношение большевистской партии и советской власти к сексуальности вплоть до самых последних дней этого бесчеловечного режима.

Ленин не читал залкиндовских заповедей, они были опубликованы уже после его смерти, а если бы прочитал - беспощадно высмеял бы их.[81] Он не терпел глупостей вульгарного социологизма и подчеркивал, что "отношения между полами не являются просто выражением игры между общественной экономикой и физической потребностью".[82] Но по своим внутренним интенциям и акцентам на социальный контроль, взгляды Залкинда были ему гораздо ближе, чем коллонтаевский неуправляемый и отдающий индивидуализмом "крылатый Эрос", не говоря уже о "свободной любви".

Как всякому воспитанному человеку, Ленину претила физиологизация сексуальности и сведение любовных чувств к "удовлетворению половой потребности". В той же знаменитой беседе с Кларой Цеткин он подверг резкой критике распространенное в тогдашней молодежной среде мнение, что при социализме удовлетворить половое влечение будет так же просто, как выпить стакан воды.

Конечно, рассуждал Ленин, "жажда требует удовлетворения. Но разве нормальный человек при нормальных условиях ляжет на улице в грязь и станет пить из лужи? Или даже из стакана, край которого захватан десятками губ? Но важнее всего общественная сторона. Питье воды - дело действительно индивидуальное. Но в любви участвуют двое, и возникает третья, новая жизнь. Здесь кроется общественный интерес, возникает долг по отношению к коллективу".[83]"

Эти слова совершенно справедливы. Но хотя Ленин против аскетизма и ханжества, его смущает, что "растрата сексуальной энергии" отвлекает молодежь от революционной борьбы:

Революция требует от масс, от личности сосредоточения, напряжения сил. Она не терпит оргиастических состояний, вроде тех, которые обычны для декадентских героев и героинь Д. Аннунцио. Несдержанность в половой жизни буржуазна: она признак разложения. Пролетариат - восходящий класс. Он не нуждается в опьянении, которое бы оглушало иди возбуждало...[84]

Ленин скептически и даже откровенно враждебно относится к любым теориям, абсолютизирующим значение пола и сексуальности и прежде всего - к фрейдизму, полагая, что все они вытекают из личных потребностей, "из стремления оправдать перед буржуазной моралью собственную ненормальную или чрезмерную половую жизнь и выпросить терпимость к себе"[85]

Но откуда общество черпает свои понятия о нормальном и ненормальном и чем плоха сексуальная терпимость? Эти вопросы вождю пролетарской революции в голову не приходили, - всякая терпимость ему была органически чужда.

Упразднив, с одной стороны, Бога, церковный брак и абсолютные нравственные ценности, а с другой стороны, - право личности на индивидуальное самоопределение и любовь, которая может стоять выше всех социальных обязательств, большевизм оказался беспомощным перед лицом этического релятивизма. Отсюда - либо механистическое биологизаторство, либо такое же механическое подчинение личности классово-групповым нормам. И то, и другое отчетливо прослеживается в массовой литературе и публицистике 1920-х годов.[86]

"Старые гнилые устои семьи и брака рушатся и идут к полному уничтожению с каждым днем. Но нет никаких руководящих начал для создания новых красивых, здоровых отношений. Идет невообразимая вакханалия. Свободная любовь лучшими людьми понимается как свободный разврат", - читаем в одной из статей 1920 года.[87]

В реальной жизни "вакханалия" была, как мы видели, не столь страшной. Иное дело - освобожденная от цензуры художественная литература. Как писала в 1925 г. Лидия Гинзбург, "эротика стала существенней шим фактором литературы прежде всего как фактор неблагополучия".[88]

У нас нет любви, а только сексуальные отношения, заявляет героиня нашумевшего романа Пантелеймона Романова "Без черемухи" (1926).

Героиня другой сенсационной книги, "Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь" Сергея Мзлашкина (1926) Таня Аристархова к началу повести уже имела 22 любовника, участвует в оргиях, пьет и принимает наркотики, но потом преодолевает вредное влияние НЭПа и обретает моральную чистоту в лоне партии.

В популярном рассказе Коллонтай "Любовь пчел трудовых" (1923) читаем:

Вас удивляет больше всего, что я схожусь с мужчинами, когда они мне просто нравятся, не дожидаясь, когда я в них влюблюсь? Видите ли, чтобы "влюбиться", на это надо иметь досуг, я много читала романов и знаю, сколько берет времени и сил быть влюбленной. А мне некогда. У нас в районе сейчас такая ответственная полоса- Да и вообще, когда был досуг у нас все эти годы? Всегда спешка, всегда мысли полны совсем другим.[89]

В советской прозе и поэзии 1920-х годов очень много грубых, примитивных, натуралистических сексуальных сцен и символов. Иначе и не могло быть: писатели, пришедшие в литературу от сохи или от станка, эротических тонкостей не знали, они описывали то, что сами чувствовали и видели в жизни. Партийных интеллигентов это шокировало, но как реагировать на подобные вещи, партия, для которой всякая личная жизнь была табу, попросту не знала.

Что бы молодой человек ни делал, он все равно, по меткому замечанию Ш. Фицпатрик, впадал в "грех мещанства". Если он жил так же, как его родители, то попадал в ловушку "буржуазного брака", а если становился сексуальным революционером, - попадал в тенета буржуазно-богемной безответственности, кабацкой "есенинщины" или "енчменщины" (по имени молодого философа, пропагандиста "свободной любви" Эммануила Енчмена, которого в 1923 году "разоблачил" Бухарин).

Не в силах разрешить эти противоречия, диктатура пролетариата прибегает к испытанному и проверенному средству - цензурным, а затем и политическим репрессиям.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.