Журналистика

Журналистика

То, что мы видим, зависит от того, куда мы смотрим.

Леонид ЛЕОНОВ, писатель

Журналистика – это такая сфера человеческой жизни, про которую рад будет поспорить буквально каждый человек. Именно поспорить, потому что про журналистику не говорят, про нее дискутируют.

Может быть, кому-то трудно себе это представить, однако в реальности существуют такие люди, которые буквально не могут поддержать разговор про футбол! Если сильно постараться, то можно даже отыскать такого уникума, которому будет совершенно нечего сказать про свои болячки и про то, как их лечить! Своими глазами редко, правда, но видел людей, у которых вообще нет ни гражданской, ни личной позиции в отношении диет!

А вот про журналистику: продажную – не продажную; про газеты: желтые – не желтые; про журналистов: талантливых – бездарных; про свободу слова: есть – нет; про публицистику: умерла – не умерла, я уж не говорю про телевидение (которое тоже часть журналистики, но мы про него отдельно поговорим) – с удовольствием подискутирует любой, потому что всякому есть, о чем поспорить. Из чего можно сделать такой незамысловатый вывод: журналистика играет в жизни общества большую роль, чем футбол, медицина и диета. Но меньшую, чем политика. Потому что про политику тоже все всё понимают и тоже дискутируют, даже с большим, признаемся, надрывом. Политику мы, конечно, тоже в стороне не оставим, но ведь до буквы «П» еще добрести надо…

Я занимаюсь журналистикой всю свою, скажем так, сознательную жизнь: с 14 с половиной лет, когда в «Комсомолке» появилась моя первая заметка. То есть можно считать, что мой журналистский стаж составляет более 35 лет! И тем не менее я не убежден, что моя точка зрения на журналистику – правильная и единственно возможная. Потому как, скорее всего, правильной и единственно возможной точки зрения на эту «вторую древнейшую» попросту не существует.

Прежде чем журналистика появилась, надо было очень много чего изобрести. Все эти изобретения использовала, конечно, еще и литература, но о ней мы поговорим в свой черед. Здесь же заметим, что любая глупость, написанная в современной газете или журнале, – есть результат многих открытий, которые делало человечество на протяжении своей истории.

Для начала человечеству необходимо было научиться писать. Человечество в целом (как всякий ребенок в отдельности) сначала научилось разговаривать, а уж потом – записывать слова. Где-то в 3000 году до нашей эры шумеры и некоторые другие народы совершили открытие: они поняли, что слова можно записывать с помощью определенных знаков. Таких знаков у шумеров набралось несколько тысяч! Сходу-сдуру такое количество, конечно, не выучишь. Людей, которые сумели это сделать, среди шумеров отыскивалось немного, и эти терпеливые люди очень ценились. В сущности, шумеры-писатели были одновременно шумерами-читателями. Надо признать, что с изобретением алфавита традиция самим читать то, что написал ты и люди твоего цеха, – исчезла.

Алфавит придумали финикийцы, которые жили в Восточном Средиземноморье и прекрасно себя чувствовали, покуда их не захватил Александр Македонский. Этим самым финикийцам пришла в голову блестящая мысль: можно придумать специальные знаки не для слов, а для звуков! То, что сегодня нам кажется чем-то абсолютно естественным, когда-то было подлинным открытием!

Неприятный парадокс ситуации заключается в том, что все тексты, написанные изобретателями алфавита, исчезли, кроме надгробных надписей. Финикийцы писали на папирусе, а это, как нынче бы сказали, ненадежный носитель информации. Вот и получается: от изобретателей алфавита остались только тексты на могилах. Нехорошая какая-то метафора. Не будем над ней долго размышлять, пойдем дальше.

Однако это еще не было окончательным изобретением письменности. Дело в том, что строка у финикийцев вилась, как змея, без перерыва, и читать ее приходилось слева направо, а потом – справа налево. И только мудрые греки приняли вариант слева направо, который нынче распространен на большей части земного шара.

Для того чтобы журналистика приобрела тот вид, который имеет нынче, надо было изобрести бумагу. Это сделал настоящий китаец по имени Цай Лунь. А знаете ли вы, кем работал изобретатель бумаги? Евнухом. Не надо обладать особой фантазией, чтобы представить, какая должна быть тоскливая жизнь у евнуха: всю жизнь терпеть танталовы муки – видеть воду и не напиться. Я думаю, что именно от тоски Цай Лунь и изобрел бумагу, чтобы потом на этом изобретении тоскующего евнуха и были написаны величайшие книги и доносы, философские произведения, меняющие наши представления о мире, и миллиарды любовных записок, меняющие жизнь людей. Правда, после изобретения бумаги ему были пожалованы титул и богатство.

Бумагу изобрел евнух. Первый алфавит остался только на надгробных плитах. Такие вот символы – метафоры лежат в основе журналистики и литературы.

Есть бумага. Есть письменность. Пора изобретать печатный станок. Правильно: мы называем первопечатником Федорова, они – Гуттенберга. Правда, Гуттенберг напечатал книгу почти на сто лет раньше Федорова, и как могло случиться, что за целый век изобретение Гуттенберга до России не дошло, – не ясно. Ну и не важно: дороги в России плохие, к тому же «мы ленивы и нелюбопытны», поэтому будем считать первопечатником Федорова. Ну, право слово, обидно, что печатный станок изобрели не в нашей книжной и очень духовной России. Так что пусть первым будет Федоров, тем более он памятником стоит, каждый может глянуть при желании.

А вот с изобретением Гуттенберга произошла история весьма, доложу я вам, мистического свойства. История, вкратце, такая: как и большинству гениев, Гуттенбергу всегда не хватало денег. И он их одолжил у человека, которого по некоторым источникам звали доктор Фуст, а по другим – внимание! – доктор Фауст.

Этот самый Фуст (или Фауст) в один не прекрасный момент потребовал деньги обратно. Гуттенберг был слишком занят своим изобретением, и ему пришлось отдать доктору свой станок. Поэтому, строго говоря, первую книгу выпустил не сам Гуттенберг, а доктор Фуст (или Фауст).

Известно, что герой великого произведения Гете – доктор Иоганн Фауст – лицо историческое, то ли шарлатан, то ли естествоиспытатель. Но мог ли Гете не знать о докторе Фаусте, который издал первую книгу? Так ли уж случайно, что человек, который хотел остановить мгновение, носит имя того, кто напечатал первую книгу? Ведь что такое книга, как не остановленное мгновение? Ну разве не мистическая история?

Письменность есть, бумага есть, печатный станок изобрели – надо начинать чего-нибудь издавать. Нет, необходимо еще назвать то, что будем издавать. Газету назвали в честь мелкой монеты «gazzetta» – за нее в Венеции можно было купить первые, еще рукописные, газеты. (Как говорят футбольные комментаторы, «для любителей статистики сообщу», что первая газета появилась именно в Венеции в 1563 году.) Опять же, не хочу сказать ничего дурного или намекнуть на что-нибудь нехорошее, но как не увидеть символа в том, что столь знакомое нам слово «газета» переводится не как… я не знаю… смысл, или гражданская позиция… или, на худой конец, – собрание мнений… Нет, газета – это не что иное, как мелкая, разменная монета.

Правда, с происхождением слова «журнал», которое и породило сам термин «журналистика», все-таки дела обстоят получше. Тоже не особо возвышенно, но зато и не унизительно. Происходит от французского слова «jour», что значит «день». Кстати, слова «дежурный» и «журнал» имеют одно происхождение, что и символично, и приятно.

Теперь поглядим, откуда взялись другие, несомненно важные для журналистики слова. Название самого уважаемого в журналистике жанра – «публицистика» – происходит от того же самого латинского слова «publicus», что и собственно слово «публика». Поэтому можно смело утверждать, что первыми известными истории публицистами были ораторы в Древней Греции и Древнем Риме. Причем, если в Древней Греции публицисты-ораторы все как-то больше философствовали, то в Древнем Риме были вполне такие конкретные ораторы, которые изобличали своих политических врагов, а также объясняли желающим, как жить правильно. То есть публицисты-ораторы Древнего Рима от наших публицистов ничем принципиально не отличались.

Кстати говоря, слово «оратор» происходит вовсе даже не от того глагола, про который вы подумали, а от латинского слова «orare», что означает «говорить, излагать». Однако признаемся, что знатоков латинского языка у нас не так-то и много, и то, что мы убеждены: мол, оратор – это тот, кто орет (а вовсе даже не тот, кто излагает), в нашем разговоре не так уж и неверно. Потому что журналист – это вот именно тот, кто орет, журналист – это тот, кто хочет докричаться до людей.

В начале XVII века начали выходить газеты в Европе. Опять же, через сто лет, в начале века XVIII раскочегарилась и Россия. Петр Великий сначала вместо церковнославянской азбуки ввел так называемый «гражданский» алфавит, который дошел до наших дней с незначительными изменениями. А потом Петр решил, что надо, мол, этими новыми буквами печатать газеты, чтоб все было, как в Европе, которую уже много веков привыкли называть «цивилизованной», вне зависимости от того, что там происходит.

Решил – сделал. 15 декабря 1702 году Петр I издал указ свой абсолютно царский и повелел издавать «Ведомости» для «извещения оными о заграничных и внутренних происшествиях». Газета должна была «продаваться в мир по надлежащей цене». Выясняется, что Петр поставил задачи на века. Нонче какую газету ни возьми – она занимается, в сущности, тем, чем повелел Петр, и ровно так же продается (в хорошем смысле этого слова).

Кстати, Петр был и автором этой газеты. Скажем, именно в «Ведомостях» царь самолично сообщил о победе в Полтавской битве над неприятелем, которого «тотчас с поля сбили и пушек множество взяли». К слову сказать, эта добрая традиция – самому рассказывать о своих победах или внимательно следить, чтобы о них правильно рассказывали другие, – тоже потом прижилась в нашей (и не только в нашей) стране.

Вообще-то газеты создавались для того, чтоб информировать: где там чего случилось, ну и вообще… Но очень скоро выяснилось, что пресса – это мощное оружие. Потому что любой народ – он же подвержен всяким влияниям, причем, всегда. А тут – на тебе! – газета, которая выходить может практически любым тиражом, лишь бы раскупался.

Более того, очень скоро стало ясно, что и новости можно по-разному подавать. То есть буквально, как нравится владельцу газеты – так и подавать. Очень быстро большие и маленькие начальники поняли, что газетой можно прихлопнуть не только муху.

Иногда влияние газеты столь быстро оценивалось властью, что она прямо-таки не успевала пожить. Так случилось, например, с первой американской газетой «Publik Occurrences» («Общественные события»). Интересно, что она вышла почти за сто лет до образования государства США, просуществовала, однако, недолго. Что-то там такое в первом номере не понравилось губернатору штата, и он газету закрыл. Так что тут мы американцев сделали – наши «Ведомости» хоть и позже вышли, но оказались куда долговечней.

С тех пор как газеты стали выходить, они превратились для власти в головную боль. И эта боль с течением веков не затихает. Тут ведь что получается? С одной стороны, без прессы никак нельзя (даже если очень хочется). С другой стороны, не знаешь, чего от нее ждать. Она ведь, пресса, хочет регулярно – желательно каждый день – говорить королю, что он – голый. И, что особенно противно, газеты так и норовят сказать королю, что он голый, даже в том случае, если он одет. А заткни ей рот, тут же все начнут кричать: «Что вы такое творите?! У нас свобода печати! Свобода печати!»

Термин этот, кстати говоря, придумали англичане черт-те когда, аж 13 февраля 1689 года. Тогда они приняли знаменитый «Билль и правах», по которому ни государство, ни церковь не имели права вмешиваться в работу прессы. Только парламент. Представляете, если бы мы пошли на поводу у так называемой цивилизованной Европы и приняли какой-нибудь билль, по которому только наш парламент имел бы право вмешиваться в жизнь прессы? Представляете, что за газеты и журналы были бы у нас тогда?

Но не будем о грустном. Власть всегда хотела, чтобы свобода печати была обязательно… чтобы была!.. и чтобы – обязательно… Но чтобы все-таки какие-то границы там существовали… чуть-чуть… Чтобы – свобода! Обязательно! Но чтобы – границы… Чуть-чуть…

Во Франции бабахнула революция. В 1789 году, напомню, случилось это событие. Все стало можно. Полная свобода всего, в том числе – и печати. Для подтверждения всеобщей свободы разрушили Бастилию и на ее месте установили табличку «Отныне здесь танцуют».

Прошло всего каких-то четыре года после объявления всеобщих свобод и принятия Декларации прав человека и гражданина, а Конвент уже дал право казнить любого, кто будет изобличен в составлении и печатании сочинений, которые провозглашают восстановление королевской власти или роспуск Конвента.

В Америке сказали: свобода печати – это обязательно! Как можно! Это так важно! Первый же конгресс США принял первую поправку к конституции, которая запрещала ограничивать свободу печати. Эту поправку ратифицировали в 1791 году. Прошло всего каких-то семь лет, и в 1798-м конгресс принял, а президент Адамс подписал «Закон о подстрекательстве», в котором было написано, что если, мол, какая сволочь против правительства США или президента выступит, оскорбит их или опорочит, то тех гадов наказать надо штрафом или даже в тюрьму засадить. Закон этот, правда, просуществовал чуть больше десяти лет, потом его отменили.

Так вот все время разнообразная власть нервничала по поводу журналистики. И продолжает нервничать до сих пор.

Журналистику иногда называют «четвертой властью». Четвертой – не четвертой, кто считал? Но сила эта мощная. Отдавать ее на откуп неконкретной свободе не хочется. Что ж это получается? Деньги, понимаешь, даешь, а контролировать нельзя? Куда это годится? Каждому, кто дает деньги, – будь это государство или частный какой магнат, – охота побыть цензором, чтоб вредного в его газете не было, а было только и сугубо полезное с его, издателя, точки зрения.

Борцы за свободу печати очень любят утверждать, что хозяева газет – будь это государство или какие-то магнаты – должны понимать, что без свободы печати нельзя построить гражданское общество. Это да. Это очень правильно. Правда, что такое гражданское общество не очень понятно, ну да ладно – для лозунга вполне годится.

Только задачи хозяев газет, как правило, более конкретны и понятны. И цензуру свою они осуществляют, исходя из этих, конкретных задач. Так что, на мой взгляд, свобода печати – это не когда ты можешь орать, что хочешь, с любой трибуны, а когда ты имеешь возможность найти ту трибуну, с которой позволительно тебе будет орать то, что тебе кажется правильным. Пока такие трибуны есть – существует свобода печати. Исчезло многообразие трибун – значит, наступила диктатура. Верный признак.

Так вот журналистика развивалась себе политически серьезно, а потом на свет появился Уильям Рэндольф Херст. Родился он на свет в весьма обеспеченной семье, правда, умирая, его папа, сенатор Джордж Херст, не оставил сыну наследства, объяснив это тем, что Уильям слишком любит журналистку и вообще не способен заработать ни цента. Старший Херст завещал младшему Херсту газету «Экзаменер».

Этого оказалось достаточным, чтобы Херст-сын сделал огромное состояние. Когда в 1951 году он умер, его газетная империя включала 18 газет, 9 журналов и стоила более 160 миллионов.

Уильяму Рэндольфу Херсту мы обязаны всем тем, что, с одной стороны, так любим в журналистике ругать, а с другой – так любим в журналистике читать. Да, да, да – я о желтой прессе. Кстати, появлению этого термина мы также обязаны Херсту. В своей газете он издавал комиксы, которые так полюбились читателю, именно в желтом цвете.

Принципы Херст проповедовал ужасные. Просто отвратительные. Ему было абсолютно наплевать на то, правдива информация или нет, главное, чтобы она была интересной читателю. Его газеты с восторгом описывали преступления, катастрофы и прочие ужасы. Наконец, он приветствовал приход к власти Гитлера, которого считал «спасительной силой, предназначенной укрепить мир». Что сказать? Желтая пресса, да еще политически ориентированная куда не следует. Кошмар и ужас!

Самую почетную в мире журналистскую премию назвали все-таки не в честь Херста, а в честь его конкурента Джозефа Пулитцера. В редакционном зале газеты «Ивнинг уорлд», которую основал Пулитцер, висел лозунг: «Точность, краткость, ясность». У Херста были иные приоритеты: спорт, секс, сенсация.

Лозунг Пулитцера вызывает, конечно, гораздо больше уважения. Гораздо. Подозреваю, что Пулитцер и журналист был лучше Херста, глубже и серьезней… Существует, однако, одно «но»: тиражами своих глупых, желтых, пошлых изданий неприятный во всех отношениях Херст практически уничтожил своего приятного во всех отношениях конкурента.

Журналистика – это зеркало общество. История журналистики – зеркало человечества. То, что премию назвали в честь Пулитцера, а читать предпочитали издания Херста, свидетельствует о том, что человечество хочет казаться самому себе благородным и умным. Но пока получается не до конца.

Мне почему-то кажется, что люди, которые читают мою книжку, не любят желтую прессу. И я не люблю. Терпеть не могу. Любому папарацци я готов дать в лоб. Сказать ему: «Как тебе, папарацца ты эдакая, не стыдно? Твою профессию назвали по имени фотографа в фильме «Сладкая жизнь», который создал сам Федерико Феллини, а ты как себя ведешь некрасиво?!» Ну а потом, не дожидаясь ответа, – в лоб.

Более того, я готов, как говорится, с большевистской прямотой спросить: журналист – это вообще человек или все человеческое ему чуждо! Если человек, то чего ж тогда журналисты столь часто нарушают очевидные человеческие законы? Показывать умирающего актера в больнице – это по-человечески? Преследовать по всему миру женщину с ее возлюбленным, которая виновата лишь в том, что она – английская принцесса, – это нормально?

Можно кричать. Можно вопрошать. Но как не появится свобода слова в одном, отдельно взятом издании, так и желтая журналистика никогда никуда не денется. Более того, ее тиражи всегда будут значительно выше, нежели тиражи умных, аналитических изданий. Знаете почему? Потому что мы, люди, такие создания, которым сенсация нравится больше аналитики. Кого в этом надо винить? Господа Бога, создавшего нас такими? Родителей, которые нас так воспитали? Самих себя? Но разве стоит винить в этом журналистов?

В Америке охотников за сенсациями называют разгребателями грязи. Что кому-то хочется разгребать грязь – конечно, удивительно, но они за это хоть деньги получают. Куда более удивительно то, что существует масса людей, готовых платить собственные деньги только за то, чтобы увидеть результаты этой весьма сомнительной работы.

Еще в начале прошлого века великий англичанин Гилберт Кийт Честертон заметил: «Дело не в том, что мир стал гораздо хуже, а в том, что освещение событий стало гораздо лучше». Уже тогда было понятно: часто мы воспринимаем мир, исходя из того, как нам о нем рассказывают.

Сегодня, говоря про журналистику, мы, как правило, очень быстро начинаем рассуждать про желтую прессу. Не забыть бы при этом, сколь много полезного в мировой истории сделали журналисты. И продолжают делать сейчас.

Во все времена (и сегодня тоже) люди бросаются именно к журналистам, как к последней надежде на спасение.

Когда человек понимает, что не может достучаться в госучреждения, он идет в газеты или на телевидение.

В страшные застойные времена я работал в «Комсомолке». И вдруг там вышла статья Инны Павловны Руденко про то, как парень вернулся с афганской войны инвалидом и ему никто не хочет помогать обустраивать свою жизнь. После этой статьи изменилось отношение к конкретным афганцам. Таких примеров, когда журналистика реально помогала людям, – миллионы и миллионы.

А разве можно забыть подвиг – другими словами не скажешь – журналистов во время Великой Отечественной войны?

И совсем другой пример: «Уотергейт» тоже ведь сделали журналисты. И то, что, скажем, сегодня никто в мире не хочет жить так, как живут в КНДР, – это тоже заслуга журналистов. Если бы не они, откуда бы мы вообще знали про душную корейскую жизнь?

Вообще, если бы не журналистика, откуда бы знали всё? Сегодня модно говорить о том, что печатные СМИ скоро исчезнут. Не знаю. Может быть, история журналистики продолжится в Интернете, но она продолжится непременно! Без этого занятия человечество прожить уже не сможет.

На мой взгляд, журналистика – одно из самых полезных изобретений человечества. Этот вывод для меня столь очевиден, что я даже не хочу его доказывать!

И если в любой стране мира за любым столом любой человек любой национальности, образования и вероисповедания готов сказать свои пару слов «за журналистику» – это свидетельство ее невероятной живучести.

Я уверен, что, прочитав эту главу, вы скажите, что я написал все неправильно. Что надо было написать по-другому и вы, читатель, знаете как. Вы начнете спор про эту самую журналистику, в истории которой много странных метафор и символов, но которая живет и возбуждает споры. Вы начнете учить меня, что надо говорить про то дело, которому я отдал больше тридцати лет жизни. Вы начнете говорить о ней как о чем-то очень важном.

И это – замечательно. Это – самое главное. Ведь только по-настоящему живое дело может вызывать яростные споры. Журналистика – одно из тех изобретений человечества, которое меняется, но не стареет. И в этом есть, конечно, какой-то элемент чуда.

Пожалуй, безусловно, можно утверждать, размышляя про журналистику: она должна действовать в рамках закона. Вот действует ли она всегда в этих рамках – вопрос другой.

А что такое вообще закон как таковой – вопрос третий. Но важный, правда?

Почему бы нам не поговорить про закон, тем более если так удачно за буквой «Ж» сразу следует «З»?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.