Глава 6 Распределительный щит

Глава 6

Распределительный щит

Осенью 1939 года, в дни истерии, сопровождавшей начало войны, Великобритания ввела строгие правила, касающиеся светомаскировки, с целью помешать смертоносным планам люфтваффе. В течение трех месяцев запрещалось по ночам зажигать любые огни, даже самые тусклые. Нарушители подвергались аресту, даже если они прикурили сигарету, стоя в дверях собственного дома, или чиркнули спичкой, чтобы прочесть, что написано на дорожном указателе. Одного человека оштрафовали за то, что он не прикрыл свет от нагревателя воды в аквариуме с тропическими рыбками. Гостиницы и конторы тратили по несколько часов в день, устанавливая и убирая специальные светозащитные экраны. Водители ездили почти вслепую — им не разрешалось включать даже подсветку приборной панели, поэтому они не только ехали наугад, но и не знали, с какой скоростью движутся.

Со времен Средневековья Британия не погружалась в такую кромешную тьму. Чтобы не налететь на тротуар или припаркованный рядом с ним автомобиль, водители предпочитали ехать посреди дороги, прямо по разделительной полосе. И все бы ничего, если бы не встречные автомобили, делавшие то же самое. Пешеходы находились в постоянной опасности, так как каждый тротуар представлял собой полосу препятствий из невидимых фонарных столбов, деревьев и скамеек. Особенно раздражали трамваи, прозванные «тихой угрозой». За первые три месяца войны, рассказывает Джульетт Гардинер в книге «Военное время», на британских дорогах погибло 4133 человека, что вдвое превысило соответствующий показатель за весь предыдущий год. Почти три четверти жертв составляли пешеходы. «Не сбросив ни одной бомбы, немецкие летчики уже убивают по шестьсот человек в месяц», — сухо отмечал British Medical Journal.

По счастью, вскоре паника первых дней войны поутихла и было вновь разрешено пользоваться освещением — пусть и самым минимальным, только чтобы предотвратить смертельно опасные инциденты. Однако вся эта история стала эффектным напоминанием о том, как привык наш мир к обилию света.

Да, сейчас мы забыли, что до появления электричества наша планета была темной и мрачной. Свеча — хорошая свеча — дает в сто раз меньше света, чем 100-ваттная лампочка. Откройте-ка дверцу своего холодильника. Не слишком яркая иллюминация, правда? А вот в XVIII веке большинство семей было бы несказанно рады такому обилию света. На протяжении многих веков по ночам Земля была поистине сумрачным местом.

Однако время от времени мрак слегка рассеивался. Путешественник, посетивший виргинскую плантацию Номини-холл, восхищался в своем дневнике «блистательной и сверкающей» столовой: ужин освещали целых семь свечей — четыре на столе и еще три, расставленные по комнате. По тем временам это было просто море огней.

Примерно в то же время по другую сторону океана, в Англии, талантливый художник-любитель Джон Харден оставил прелестную серию рисунков, посвященную семейной жизни в его доме Братей-холл в графстве Уэстморленд.

Поразительно, как мало света требовалось его домочадцам. На типичном рисунке изображены четверо; они мирно сидят за столом — шьют, читают, беседуют — при свете единственной свечи. Судя по их расслабленным позам, никто не испытывает неудобства, не пытается устроиться поближе к источнику света, чтобы лучше рассмотреть текст на странице или узор вышивки. В этом смысле рисунок Рембрандта «Ученый у стола со свечой» гораздо ближе к реальности. Здесь сидящий за столом человек совершенно скрыт в густой тени, которую не в силах рассеять единственная свеча в подсвечнике, укрепленном на стене. Однако же он читает. Люди мирились с темными вечерами просто потому, что не знали других.

Широко распространенное мнение о том, что люди в мире, не знавшем электричества, ложились спать сразу после заката, на самом деле неверно. Большинство укладывалось в постель в девять-десять вечера, а некоторые, особенно в больших городах, даже позже. У тех, кто сам устанавливал себе часы работы, время отхода ко сну и подъема варьировалось так же, как и сейчас, и не имело почти никакого отношения к освещению. Судя по его дневнику, Сэмюэл Пипс, случалось, вставал в четыре утра, а в иные дни только ложился в это время. Сэмюэл Джонсон, когда мог это себе позволить, валялся в постели до полудня — а мог он это почти всегда. Писатель Джозеф Аддисон летом обычно поднимался в три часа утра (а иногда и раньше), зато зимой выбирался из кровати только после одиннадцати.

С наступлением темноты жизнь отнюдь не заканчивалась. В XVIII веке приезжавшие в Лондон часто отмечали, что магазины там работают до десяти вечера. А раз были магазины, значит, были и покупатели. Званый ужин обычно накрывали в десять, и гости сидели до полуночи. Перед застольем собравшиеся беседовали, после — слушали музыку и танцевали, так что все собрание продолжалось часов семь или больше. Балы часто заканчивались в два-три ночи, потом подавали ужин. Ничто не могло помешать людям развлекаться. В 1785 году некая Луиза Стюарт писала своей сестре, что французского посла «вчера разбил паралич», но в тот же вечер гости все равно пришли в его дом — «как ни в чем не бывало играли в фараона и т. д., пока он умирал в соседней комнате. Странные мы все-таки люди!»

Впрочем, передвигаться по вечерним улицам пешком было непросто: темными ночами зазевавшийся пешеход мог врезаться головой в столб или испытать еще какой-нибудь неприятный сюрприз. Зачастую люди попросту блуждали в потемках. В 1763 году уличное освещение в Лондоне было таким плохим, что Джеймс Босуэлл, не привлекая ничьего внимания, мог заниматься сексом с проституткой на Вестминстерском мосту — казалось бы, далеко не самом укромном месте для свиданий.

Темнота шла рука об руку с опасностью. Грабителей хватало повсюду. Как заметил в 1718 году один из городских чиновников, горожане не хотели выходить из дома по ночам, боясь, что «их могут ослепить, оглушить, зарезать или заколоть». Чтобы избежать всех этих неприятностей, лондонцы часто пользовались услугами наемных мальчишек-факельщиков (linkboys), которые, держа в руках факелы, сделанные из кусков крепких веревок, пропитанных смолой или каким-либо еще горючим материалом, провожали припозднившихся пешеходов до дома.

К сожалению, доверять самим факельщикам можно было не всегда: порой они заводили клиентов в глухие переулки и там (сами или их сообщники) отбирали у несчастного деньги и дорогие вещи.

Даже во второй половине XIX века, когда получили широкое распространение газовые фонари, улицы все равно оставались по нынешним меркам абсолютно темными. Самый яркий газовый фонарь давал меньше света, чем современная 25-ваттная лампочка. Кроме того, газовые фонари размещались на значительном удалении друг от друга: обычно их разделяло не меньше тридцати ярдов тьмы, а на некоторых улицах — например, на Кингс-роуд в Челси — и все семьдесят ярдов; так что они не столько освещали путь, сколько служили далекими огоньками-ориентирами. Между тем в некоторых кварталах газовые фонари продержались на удивление долго. Даже в 1930-е годы почти половина лондонских улиц по-прежнему освещалась газом.

Если что и заставляло людей в не знавшем электрического света мире рано ложиться спать, то вовсе не скука, а усталость. Многие проводили на работе очень много времени. Елизаветинский Устав ремесленников 1563 года предписывал всем мастеровым и рабочим начинать работу в пять утра или раньше и заканчивать в семь-восемь вечера; в течение этого времени они не имели права покидать свои рабочие места. Таким образом, устанавливалась 84-часовая рабочая неделя. В то же время не стоит забывать, что типичный лондонский театр, такой как шекспировский «Глобус», вмещал до двух тысяч человек — около 1 % населения Лондона, и большинство зрителей были работающими людьми. В некоторых театрах спектакли шли не только вечером, но и днем. То же относится и к другим увеселениям — например, травле медведя и петушиным боям. Значит, ежедневно тысячи трудящихся лондонцев пренебрегали правилами и отправлялись развлекаться.

Промышленная революция и расцвет фабричного производства, несомненно, укрепили рабочую дисциплину. Рабочие должны были находиться на фабриках с семи утра до семи вечера по будням и с семи утра до двух дня по субботам. Однако иногда их могли удерживать за станками с трех ночи до десяти вечера — получался девятнадцатичасовой рабочий день. До введения фабричного закона 1833 года дети начиная с семи лет работали столько же, сколько и взрослые. Неудивительно, что в таких обстоятельствах люди ели и засыпали, как только у них появлялась такая возможность.

У богатых день был не таким тяжелым. В 1768 году Фанни Берни описывает распорядок жизни в загородном доме:

Мы завтракаем всегда в десять часов, встаем настолько раньше, насколько хотим; обедаем ровно в два, пьем чай около шести и ужинаем ровно в девять.

Так же описываются будни господствующего класса и в других дневниках и письмах того времени. «Я расскажу вам про один свой день, и вы поймете, как я живу», — писала одна молодая корреспондентка Эдварда Гиббона примерно в 1780 году. По ее словам, она вставала в девять утра, завтракала в десять:

Потом, часов с одиннадцати, я играю на клавесине или рисую; в час сажусь за письменные переводы, в два иду на прогулку; в три я обычно читаю, в четыре мы идем обедать, после обеда играем в триктрак, в семь пьем чай, я работаю или играю на пианино до десяти, затем у нас легкий ужин, а в одиннадцать мы ложимся спать.

Способы освещения были различными, но все не могли даже приблизиться к современным стандартам. Самое примитивное осветительное устройство — камышовую лучину — изготавливали так: камыш нарезали на полосы длиной около полутора футов, покрывали каждую полосу слоем животного жира, обычно бараньего, а потом помещали в металлическую подставку и зажигали. Такая лучина горела всего пятнадцать-двадцать минут, и для долгого вечернего бдения требовались приличный запас свеч и ангельское терпение. Ситник собирали раз в году, весной, поэтому нужно было по возможности точно рассчитать, сколько света понадобится в следующие двенадцать месяцев.

Более состоятельные семьи, как правило, пользовались сальными и восковыми свечами. Сальные свечи, сделанные из топленого животного жира, имели огромное преимущество — их можно было изготовить в домашних условиях из жира забитой домашней скотины, поэтому они были дешевыми, во всяком случае до 1709 года, когда парламент под давлением лобби свечных фабрикантов, запретил домашнее производство свечей. Это вызвало бурю негодования в сельской местности, и многие там наверняка пренебрегли официальным запретом, хотя ради этого и пришлось пойти на некоторый риск. Делать лучины из тростника по-прежнему разрешалось, но такая свобода порой оказывалась простой формальностью. В тяжелые годы у крестьян не было скота, а значит, не было и животного жира, и им приходилось коротать вечера не только голодными, но и в потемках.

Сало было совершенно отвратительным материалом. Оно быстро таяло, и свеча постоянно гасла, приходилось постоянно, иногда по сорок раз в час, снимать нагар. К тому же сальные свечи горели неровным светом и очень плохо пали, ибо представляли собой всего лишь стержни из подверженного разложению органического вещества: чем дольше они хранились, тем гаже пахли. Свечи из пчелиного воска были куда лучше. Они давали более ровный свет, и с них не надо было так часто снимать нагар. Однако они стоили в четыре раза дороже, поэтому выставлялись лишь по особенно торжественным поводам. Количество света в доме красноречиво говорило о статусе хозяина жилища. Героиня одного из романов Элизабет Гаскелл по имени мисс Дженкинс держала в доме две свечи, но в отсутствие гостей зажигала их попеременно, постоянно следя за тем, чтобы обе оставались одинаковой длины: если придут гости и увидят, что две одновременно зажженные свечи не совпадают по длине, они догадаются о позорной бережливости хозяйки!

Жители тех районов, где традиционные виды топлива были редкостью, жгли все, что хоть как-то горело: дрок, папоротник, морские водоросли, сухой навоз. На Шетландских островах обитали такие жирные буревестники, что, если верить Джеймсу Босуэллу, местные жители просто вставляли фитиль в горло подстреленной птице и зажигали его (скорее всего, конечно, легковерный Босуэлл принял за чистую монету шутливый розыгрыш). В других уголках Шотландии в качестве источника света и тепла использовали собранный и высушенный навоз. Это имело и обратную сторону: поля лишались удобрения, и земля оскудевала. Некоторые ученые считают даже, что это спровоцировало упадок сельского хозяйства в данном регионе.

Одним везло больше, другим меньше. В Дорсете, на берегах залива Киммеридж, можно было бесплатно собирать нефтеносный сланец, который горел, как уголь, и служил неплохим источником света. Самыми эффективными были масляные лампы — правда, не все могли их себе позволить: они дорого стоили и требовали тщательной ежедневной чистки. За один вечер такая лампа теряла до 40 % своей яркости, так как стекло покрывалось копотью.

Элизабет Гарретт приводит в своей книге «У себя дома: американская семья, 1750–1870» запись из дневника одной молодой особы из Новой Англии, побывавшей на званом вечере в доме, освещенном масляными лампами: «У всех нас почернели носы, а одежда стала серой и… была безнадежно испорчена». Поэтому многие люди не отказывались от свечей даже когда появились другие средства освещения. Кэтрин Бичер и ее сестра Гарриет Бичер-Стоу еще в 1869 году публиковали в журнале «Дом американки» — своего рода американском ответе на книгу миссис Битон — инструкции по изготовлению свечей в домашних условиях.

С глубокой древности до конца XVIII века, то есть в течение трех тысяч лет, качество освещения оставалось практически неизменным. И вот в 1783 году швейцарский физик Ами Арган изобрел лампу, которая светила значительно ярче, потому что к пламени поступало больше кислорода. Кроме того, у лампы Аргана имелась ручка, позволявшая регулировать силу пламени. Пользователи пришли в неописуемый восторг. Томас Джефферсон одним из первых приобрел новинку и с искренним восхищением писал, что «одна лампа Аргана способна заменить полдюжины свечей». В 1790 году он привез из Парижа в Америку несколько ламп Аргана.

Но сам изобретатель так и не получил заслуженной награды. Во Франции его патенты не снискали уважения, поэтому он переехал в Англию, но и там — как, впрочем, и везде — его лампы были встречены прохладно. Арган почти ничего не заработал на своем оригинальном изобретении.

Лучше всего светил китовый жир, а лучшим видом китового жира был спермацет, добываемый из головы кашалота, загадочного и почти неуловимого животного, даже сейчас малоизученного. Кашалот производит огромное количество (до трех тонн) спермацета, который хранит в полостях своего черепа. Несмотря на свое название, спермацет не является спермой и не выполняет никакой репродуктивной функции, однако при соприкосновении с воздухом превращается из прозрачной водянистой жидкости в густую беловатую массу, так что вполне понятно, почему моряки назвали этот вид китов sperm whale.

Никто не знает, для чего кашалоту нужен спермацет. Возможно, он как-то связан с плавучестью или помогает перерабатывать азот в крови. Кашалоты ныряют с огромной скоростью и на огромную глубину (до мили) и при этом при подъеме на поверхность не выказывают никаких признаков недомогания. Считается, что именно спермацет каким-то непостижимым образом защищает их от кессонной болезни. Согласно другой теории, спермацет смягчает удары, когда самцы дерутся за самку. Это объяснило бы печально известную привычку кашалотов бодать китобойные суда; если кашалот сильно разозлен, такие столкновения могут закончиться гибелью судна и экипажа. Но на самом деле неизвестно, бодают ли кашалоты друг друга.

На протяжении веков не менее загадочным оставался и другой очень ценный продукт, который производят кашалоты, — серая амбра (несмотря на название, это вещество может быть как серым, так и черным). Серая амбра образуется в пищеварительной системе кашалотов — только недавно ученые выяснили, что она получается из клювов кальмаров (единственной части этих животных, которую кашалоты не могут переварить) и выводится из организма с нерегулярными интервалами. Столетиями люди находили это вещество плавающим на поверхности моря или вынесенным волнами на берег, однако никто не знал, откуда оно взялось. Серая амбра — это превосходный закрепитель ароматов при производстве духов, и это придавало ей большую ценность. Некоторые богачи включали ее в свой рацион: Карл II считал серую амбру с яйцом лучшей едой на свете и уверял, что по вкусу она напоминает ваниль. Во всяком случае, наличие у кашалотов не только дорогого спермацета, но и дорогой серой амбры сделало их очень привлекательной добычей.

Кроме того, жир кашалота (и других видов китов) широко применялся при производстве мыла и красок, а также в качестве смазки для машин и механизмов. Помимо всего этого, из верхней челюсти китов добывали большое количество китового уса — прочного, но гибкого материала, который использовался при изготовлении корсетов, хлыстов и других упругих предметов.

Главными производителями и потребителями китового жира были американцы. Именно благодаря китобойному промыслу в порты Новой Англии, такие как Нантакет и Сейлем, рекой текли деньги. В 1846 году в Америке было свыше 650 китобойных судов — втрое больше, чем во всем остальном мире. В Европе китовый жир облагался большими налогами, поэтому здесь чаще использовали масло из семян рапса или камфен — вещество, получаемое из скипидара, которое отлично горело, но было крайне взрывоопасным.

Никто не знает, сколько китов было убито за всю историю китобойного промысла, но, согласно одному источнику, с 1830 по 1870 год человек истребил около 300 000 этих редких животных. Численность китов уменьшалась, и рейсы китобойных судов становились все более длительными — китобои теперь уходили в плавание на четыре, а то и на пять лет. Все это приводило к сильному удорожанию продукции. К середине XIX века галлон китового жира стоил два с половиной доллара, что составляло половину среднего еженедельного жалованья рабочего, однако беспощадное истребление китов продолжалось. Многие виды (а может быть, даже все) исчезли бы навсегда, если бы в 1846 году Авраам Геснер из канадской провинции Новая Шотландия не изобрел вещество, на некоторое время ставшее самым ценным на земле.

Геснер был врачом по профессии, но питал странное пристрастие к геологии угля. Экспериментируя с каменноугольной смолой — вязким осадком, получающимся в процессе превращения угля в металлургический кокс, — он изобрел способ перегонки этого считавшегося бесполезным вещества в горючую жидкость, которую по неизвестным причинам назвал «керосин». Керосин прекрасно горел и давал такой же яркий и ровный свет, как и свет от китового жира, однако был гораздо дешевле. Проблема, однако, заключалась в том, что наладить производство в больших объемах казалось делом совершенно неосуществимым. Керосина, полученного Геснером, хватило, однако, чтобы осветить улицы Галифакса, столицы провинции, и в конце концов канадец открыл фабрику в Нью-Йорке, которая обеспечила ему процветание. Тем не менее керосин, полученный из каменного угля, по большому счету так и остался побочным продуктом. К концу 1850-х Америка производила всего шестьсот баррелей керосина в день (а между тем сам каменноугольный деготь вскоре нашел себе применение в изготовлении целого ряда различных продуктов — красок, пестицидов, лекарств — и стал основой современной химической промышленности).

В этот трудный момент в дело вмешался еще один неожиданный герой — одаренный молодой человек, которого звали Джордж Бисселл. В ходе едва начавшейся, но безупречной карьеры в народном образовании он только что заступил на должность старшего инспектора школ Нового Орлеана. В 1853 году, приехав в родной городок Гановер в штате Нью-Гэмпшир, Бисселл навестил одного из профессоров Дартмутского колледжа, своей альма-матер, и заметил у него на полке бутылку с минеральным маслом. Профессор сказал ему, что это минеральное масло (сейчас мы бы назвали его нефтью) просачивается на поверхность земли в западной Пенсильвании. Если смочить в нем тряпочку, а потом поджечь, то тряпочка будет гореть, однако пока никто не нашел маслу никакого применения, если не считать того, что оно входит в состав некоторых патентованных лекарств. Бисселл провел ряд экспериментов с минеральным маслом и обнаружил, что из него может получиться прекрасный источник света, особенно если наладить его добычу в промышленных масштабах.

Бисселл учредил «Пенсильванскую компанию минерального масла» и взял в аренду несколько нефтеносных участков, расположенных вдоль ленивой реки Ойл-Крик, рядом с городком Титусвилл в западной Пенсильвании. Новаторская идея Бисселла заключалась в том, что он пробурил первую нефтяную скважину (до этого скважины бурили только на воду, а для добычи нефти копали ямы). Прежде всего Бисселл послал в Титусвилл некоего Эдвина Дрейка (в некоторых книгах его величают полковником), чтобы тот начал бурение. Но Дрейк не имел опыта буровых работ (и не был полковником): он служил билетным контролером на железной дороге и недавно вышел в отставку по болезни. Единственным преимуществом Дрейка с точки зрения бизнеса была льгота, которой он пользовался: он имел право бесплатно ездить на поезде в пределах штата Пенсильвания. Чтобы укрепить его авторитет, Бисселл с помощниками подписывали адресованную ему корреспонденцию «для полковника Э. Л. Дрейка».

Прибыв на место с небольшой суммой взятых взаймы денег, Дрейк поручил буровой бригаде начать поиск нефти. Буровики считали Дрейка милым недотепой, однако бодро принялись за работу, выполняя его указания. Проект почти сразу столкнулся с техническими трудностями, но, ко всеобщему удивлению, Дрейк неожиданно продемонстрировал навыки в области механики и сумел удержать дело на плаву. Бурение продолжалось полтора года, но нефти так и не нашли. К лету 1859 года у Бисселла и его партнеров закончились деньги, и они скрепя сердце отправили Дрейку указание свернуть работы. Однако прежде чем письмо дошло по адресата, 27 августа 1859 года на глубине чуть больше семидесяти футов Дрейк и его люди нашли нефть. Она не била ввысь мощным фонтаном, с которым у нас обычно ассоциируется нефтяной промысел; густую сине-зеленую жидкость приходилось выкачивать на поверхность, однако она шла ровным неоскудевающим потоком.

В то время никто не придал этому событию большого значения, однако оно полностью и бесповоротно изменило мир.

Прежде всего перед компанией встал вопрос, где хранить нефть, которую она добывала? Бочек, закупленных на месте, не хватило, и в первые недели нефть хранили в ваннах, умывальных раковинах, ведрах и прочих емкостях, которые имелись под рукой. В конце концов было налажено производство специальных бочонков (barrels) вместимостью в сорок два галлона, и с тех пор «баррель» остается стандартной мерой для нефти. Затем возник еще более насущный вопрос ее коммерческого использования. В натуральном виде нефть представляла собой жутковатую грязную жидкость. Бисселл организовал ее перегонку в более чистое вещество. В процессе он обнаружил, что очищенная нефть — прекрасный смазочный материал; мало того, она дает большое количество таких побочных продуктов, как бензин и керосин. Бензин в то время вообще никак не использовался — он слишком быстро испарялся, поэтому его просто выливали, но из керосина, как и надеялся Бисселл, получилось отличное горючее для ламп, к тому же стоившее гораздо дешевле геснеровского керосина, получаемого из каменного угля. Наконец-то у человечества появился доступный источник света, не уступавший по качеству китовому жиру!

Как только другие предприниматели увидели, как легко можно добыть нефть и превратить ее в керосин, началась ажиотажная скупка нефтеносных участков. Вскоре ландшафт вокруг Ойл-Крик испещрили сотни буровых вышек. «За три месяца, — пишет Джон Макфи в своей книге «На подозрительной территории», — население городка, любовно названного Питхоул-сити[45], выросло с нуля до 15 000 человек; в регионе появились и другие городки с названиями вроде Ойл-сити или Петролеум-Сентер. Именно в этих краях Джон Уилкс Бут[46] потерял все свои сбережения, после чего поехал убивать президента».

В первый год после открытия нефти в Пенсильвании Америка произвела две тысячи баррелей; через десять лет этот объем перевалил за четыре миллиона в год, а через сорок лет составил шестьдесят миллионов. Однако Бисселл, Дрейк и другие инвесторы из его компании (теперь переименованной в «Сенекскую нефтяную компанию») разбогатели не в той мере, на которую рассчитывали. Скважины конкурентов давали гораздо больше нефти — из одной выкачивали по три тысячи баррелей в день, — а все скважины вместе взятые так перенасытили рынок, что цена на нефть катастрофически упала: с 10 долларов за баррель в январе 1861-го до 10 центов к концу этого же года. Это была хорошая новость для потребителей и китов, однако нефтепромышленникам пришлось несладко. Резкое снижение стоимости нефти привело к обвалу цен на нефтеносные участки. В 1878 году один участок земли в Питхоул-сити был продан за 4,37 доллара, а тринадцатью годами раньше за него отдали бы 2 миллиона.

Пока другие нефтедобытчики прогорали и отчаянно пытались выйти из нефтяного бизнеса, одна маленькая фирма в Кливленде под названием «Кларки Рокфеллер», до этого занимавшаяся торговлей свининой и прочей сельхозпродукцией, решила в него войти и начала скупать не оправдавшие себя нефтеносные участки. К 1877 году, меньше чем через двадцать лет после обнаружения нефти в Пенсильвании, Кларк исчез со сцены, а Джон Д. Рокфеллер контролировал около 90 % всего нефтяного бизнеса Америки.

Нефть не только давала сырье для производства крайне выгодного светильного горючего, но и решала острый вопрос нехватки смазочных материалов для всех видов двигателей и машин новой промышленной эры. Став фактически монополистом, Рокфеллер сумел стабилизировать цены на нефть и фантастически разбогател. К концу века его личное состояние ежегодно увеличивалось примерно на миллиард долларов в пересчете на сегодняшние деньги — причем в то время еще не существовало подоходного налога. В мире до сих пор еще не было человека более богатого.

Состояния Бисселла и его партнеров значительно уступали рокфеллеровскому. «Сенекская нефтяная компания» еще какое-то время приносила доход, но уже в 1864 году, всего через пять лет после сенсационного открытия Дрейка, не смогла соперничать с конкурентами и вышла из бизнеса. Дрейк промотал все заработанные деньги и вскоре умер, нищий и разбитый параличом. У Бисселла дела сложились гораздо лучше. Он удачно вкладывал деньги в банки и другие коммерческие предприятия и в итоге заработал довольно кругленькую сумму — во всяком случае, ее хватило, чтобы построить в Дартмуте неплохую гимназию, которая стоит и по сей день.

Керосин как источник освещения надолго поселился в миллионах домов, особенно в маленьких городках, в деревнях и на фермах, но во многих больших городах его потеснило другое чудо того времени — светильный газ. Газ эпизодически использовался уже примерно с 1820 года, однако в основном на фабриках и в магазинах, а также для освещения улиц; в жилых домах его начали массово применять ближе к середине века.

У газового освещения было множество недостатков. Те, кто работал в помещениях с газовыми лампами, часто жаловались на головные боли и тошноту. Чтобы свести к минимуму эту проблему, газовые лампы иногда вывешивали с внешней стороны фабричных окон, тем более что внутри от них чернели потолки, выцветали ткани, ржавело железо, а на всех горизонтальных поверхностях оставался сальный слой копоти. В помещениях, освещенных газом, быстро вяли цветы, а большинство комнатных растений желтело. Лишь аспидистра оказалась невосприимчивой к вредному воздействию газа, вот почему именно это растение можно увидеть почти на всех фотографиях викторианских гостиных.

Кроме того, газ требовал осторожного обращения. Днем, когда спрос был низким, многие компании-поставщики уменьшали подачу газа. Давление в трубах падало, и поэтому, зажигая газовый рожок днем, люди сильнее открывали вентиль, чтобы лампа хорошо светила. Но ближе к вечеру напор повышался, и, если вы забыли вовремя уменьшить подачу в рожке, пламя могло опалить потолок или даже вызвать пожар. Так что газ отнюдь не был безопасным и простым продуктом.

Однако у него имелось одно неоспоримое преимущество: он ярко светил — во всяком случае, по сравнению со всеми остальными источниками освещения, известными миру до появления электричества. Газовые лампы освещали комнату средних размеров в двадцать раз лучше, чем свечи. Их нельзя было, как настольные, придвинуть поближе к книге или шитью, но они давали прекрасный общий свет, делавший более приятным и чтение, и карточную игру, и даже беседу. Теперь обедавшие четко видели, что именно они едят, ловко выбирали из рыбы мелкие косточки и уже не вслепую сыпали соль из солонки. Если кто-то ронял иголку, то ее можно было сразу найти. Стали различимы названия книг, стоявших на полках. Люди начали больше читать и позже ложиться спать. Неслучайно именно в середине XIX столетия внезапно и резко возрос спрос на газеты, журналы, книги и ноты. Если в начале века в Британии было меньше 150 наименований газет и других периодических изданий, то к концу столетия их число возросло почти до пяти тысяч.

Газ был особенно популярен в Америке и Британии. К середине XIX века газовое освещение имелось в большинстве крупных городов обеих стран. Однако его по-прежнему использовали в основном представители среднего класса. Беднякам газ был не по карману, а богачи, как правило, относились к нему с презрением: во-первых, установка газового оборудования дорого стоила и требовала значительных перестроек; во-вторых, газ портил картины и ценные ткани; а в-третьих, если в доме есть прислуга, выполняющая за вас всю работу, нет необходимости вкладывать деньги в дальнейшие усовершенствования. Это привело к неожиданным результатам: в какой-то момент времени не только дома среднего класса, но и такие учреждения, как психиатрические клиники и даже тюрьмы, гораздо лучше освещались (и отапливались), чем самые роскошные английские поместья.

Проблема отопления так и не была разрешена окончательно на протяжении всего XIX века. В доме приходского священника мистера Маршема камин имелся практически в каждой комнате, даже в гардеробной, и это не считая огромной плиты на кухне. Чтобы все их почистить и растопить, надо было приложить немало усилий, однако несколько месяцев в году дом почти наверняка оставался холодным (он и сейчас остается таким). Дело в том, что камины — недостаточно эффективные обогреватели; они способны прогреть лишь очень маленькие помещения. Это обстоятельство не слишком волновало жителей такой относительно теплой страны, как Англия. Но на большей части территории Северной Америки в морозные зимы дело обстоит иначе: Томас Джефферсон жаловался, что однажды вечером он не смог писать, потому что в чернильнице замерзли чернила. Мемуарист Джордж Темплтон Стронг записал в своем дневнике зимой 1866 года, что даже при двух жаровнях и ярко пылающих каминах температура в его бостонском доме не поднималась выше тридцати восьми градусов[47].

На эту проблему обратил внимание Бенджамин Франклин, который изобрел так называемую «печь Франклина» (или «пенсильванскую печь»). Печь Франклина была несомненным усовершенствованием — но больше в теории, чем на практике. По сути дела это была металлическая печь, встроенная в камин, но с дополнительными дымоходом и вентиляционными отверстиями, которые могли менять направление воздушного потока и гнать в комнату больше тепла. Однако эта печь имела слишком сложную конструкцию и дорого стоила; к тому же ее установка требовала огромных — и часто неосуществимых — переделок в доме. Главным элементом системы служил второй, задний, дымоход, чистить который, как оказалось, было невозможно (для этой цели его следовало бы полностью разобрать). Кроме того, пенсильванская печь нуждалась в поддувале, которое следовало устраивать в подполе, чтобы в печь поступал холодный воздух, а значит, она не годилась для верхних этажей и домов с подвальными этажами, а таких было множество.

Проект Франклина был усовершенствован: в Америке этим занялся Дэвид Риттенхаус, в Британии — Бенджамин Томпсон, граф Румфорд; но настоящий комфорт пришел в дома, когда люди махнули рукой на свои камины и выставили печь прямо в комнате. Такая печь, известная как голландская, пахла горячим железом и сушила воздух, но хотя бы обогревала жильцов.

Американцы продвигались на запад, осваивая прерии Среднего Запада. Вместо дров им приходилось использовать стержни кукурузных початков и сухие коровьи лепешки, которые они остроумно и довольно забавно именовали «наземным углем». В этих диких местах в печку летел также жир всех видов — свиной, олений, медвежий, рыбий и даже жир странствующих голубей, хотя такое топливо сильно дымило и воняло.

Печи стали навязчивой идеей Америки. К началу XX века патентное ведомство США зарегистрировало свыше семи тысяч заявок на различные их виды. Но у всех печей имелось одно неприятное свойство: на их растопку и содержание уходила масса усилий. Согласно одному бостонскому исследованию, типичный камин 1899 года в неделю сжигал три тысячи фунтов каменного угля и вырабатывал двадцать семь фунтов золы, а уход за ним отнимал три часа одиннадцать минут. Если в доме, помимо каминов, были еще и печи — например, в кухне и гостиной, — это сильно прибавляло работы. Еще один существенный недостаток печей заключался в том, что они здорово затемняли помещение.

Постоянное присутствие горючих материалов и открытого огня в доме привносило элемент опасности и тревоги в повседневную жизнь человека. Сэмюэл Пипс однажды записал в своем дневнике такую историю: работая за столом, он склонился над свечой и вдруг почувствовал отвратительный едкий запах, похожий на запах паленой шерсти. Только тогда он заметил, что его новый (и весьма дорогой) парик объят пламенем! Такие мелкие пожары были нередкими. Практически во всех комнатах имелся источник открытого огня, а дома на удивление легко воспламенялись: почти все, от соломенного матраса до тростниковой крыши, только и ждало малейшей искры. Чтобы снизить риск ночного пожара, тлеющие угли накрывали особыми выпуклыми крышками, которые назывались couvre-feu[48] (отсюда произошел термин curfew, «комендантский час»), но это были всего лишь полумеры.

Технологические усовершенствования иногда повышали качество освещения, но наряду с этим усиливали пожароопасность. Лампы Аргана были неустойчивы и легко опрокидывались: чтобы направить поток топлива к фитилю, приходилось поднимать топливный резервуар. Если переворачивалась керосинка и пролившийся керосин вспыхивал, потушить огонь было почти невозможно. В 1870-е годы в Америке ежегодно от таких «керосиновых» пожаров погибало шесть тысяч человек.

В общественных зданиях дела обстояли не лучше, особенно после того, как была изобретена ныне забытая, но весьма эффектная технология освещения, известная как «драммондов свет». Свое название эта система получила в честь военного инженера Томаса Драммонда, который повсеместно, но незаслуженно прославился в начале 1820-х благодаря этому изобретению. На самом деле «драммондов свет» придумал сэр Голдсуорси Герни, коллега Драммонда и очень талантливый изобретатель. Сам же Драммонд просто популяризировал эту систему освещения. Он никогда не приписывал себе авторство, тем не менее до сих пор почему-то считается, что именно он сыграл здесь главную роль.

Технология «драммондова света», или «известкового света» (limelight), как ее еще называют, основывалась на давно известном явлении: если взять кусок гашеной извести и нагреть до белого каления на сильном огне, она будет излучать очень яркий белый свет. Герни нагревал кусок извести в насыщенной смеси кислорода и спирта, и полученный им свет был виден за много миль.

Приспособление Герни успешно применялось на маяках и в театрах. Яркий, идеально ровный свет можно было собрать в пучок и в нужный момент направить на нужного артиста — вот откуда появилось выражение in the limelight («в свете рампы», «в фокусе»)[49]. Однако у «драммондова света» была и оборотная сторона: известковый блок сильно нагревался и нередко вызывал пожары. За одно лишь десятилетие в Америке сгорело больше четырехсот театров. В XIX веке в пожарах британских театров погибло около десяти тысяч человек, как явствует из отчета, опубликованного в 1899 году Уильямом Полом Герхардом, ведущим специалистом того времени в области пожарной безопасности.

Пожар легко мог начаться и на транспорте, и в этом случае пострадавших часто было очень много, поскольку пути эвакуации либо были ограниченны, либо отсутствовали вовсе. В 1858 году в море загорелось судно «Австрия», перевозившее эмигрантов в США; огонь полностью уничтожил корабль, и все находившиеся на борту — почти пятьсот человек — приняли страшную смерть. Поезда тоже были опасным видом транспорта. Примерно с 1840 года пассажирские вагоны отапливались дровяными или угольными печами и оснащались масляными лампами для чтения. Можно легко представить потенциал катастрофы в постоянно покачивающемся поезде. Уже в XX веке, в 1921 году, во время пожара в поезде недалеко от Филадельфии сгорели двадцать семь человек, причиной пожара стала вагонная печка.

В городах больше всего боялись, что пожар не удастся локализовать и что распространившийся огонь уничтожит целые районы. Самый известный городской пожар в истории — это, пожалуй, Великий пожар 1666 года в Лондоне, который начался со случайного возгорания в пекарне возле Лондонского моста, но быстро перекинулся на соседние кварталы, и в конце концов огонь охватил территорию в полмили в поперечнике. Даже в Оксфорде был виден дым и слышен зловещий треск пламени. Всего в эту ночь сгорело 13 200 жилых домов и 140 церквей.

Однако на самом деле пожар 1666 года был вторым «великим пожаром». Бедствие 1212 года нанесло Лондону гораздо больший урон. В тот раз огонь охватил не столь обширную территорию, как в 1666-м, зато распространялся гораздо быстрее. Языки пламени слизывали улицу за улицей с чудовищной скоростью, настигая бегущих жителей или отрезая им пути к отступлению. Этот пожар унес 12 000 жизней (насколько известно, в пожаре 1666 года погибло всего пять человек). На протяжении следующих 454 лет именно катастрофу 1212 года называли Великим лондонским пожаром.

Многие города время от времени переживали опустошительные пожары, некоторые — неоднократно. Бостон горел в 1653, 1676, 1679, 1711 и 1761 годах. Потом наступило затишье до зимы 1834-го, когда ночной пожар спалил 700 зданий — по большей части в деловой части города; бушующее пламя перекинулось даже на суда, стоявшие в гавани.

Но все городские пожары меркнут в сравнении с пожаром, случившимся в Чикаго ветреной октябрьской ночью 1871 года, после того, как в коровнике на Дековен-стрит корова некоей миссис Патрик О’Лири опрокинула керосиновую лампу. Пожар уничтожил 18 000 домов и оставил без крова 150 000 человек. Ущерб составил больше 200 миллионов долларов и привел к разорению пятидесяти одной страховой компании. В следующем году в Бостоне снова разразился пожар, уничтоживший 800 домов и оставивший после себя 60 акров тлеющего пепелища.

Там, где дома стояли вплотную один к другому, как в крупных европейских городах, было почти невозможно противостоять огню, но строители предложили эффективное средство безопасности. Балки второго этажа в английских таунхаусах традиционно укладывались параллельно фасаду и опирались на общую стену между двумя смежными частными домами. В результате получалась непрерывная линия сухих деревянных балок вдоль улицы, и это, конечно, повышало опасность распространения пожара от дома к дому. Поэтому начиная с эпохи Регентства (1811–1820) балки стали укладывать перпендикулярно улице, от переднего фасада к заднему, а стены между отдельными домами превращались в брандмауэры — глухие противопожарные стены. Однако поперечные балки, протянутые от фасада к фасаду, нуждались в промежуточных опорах, а значит, диктовали размеры комнат. От этого, в свою очередь, зависело, как будут использоваться получившиеся помещения.

Исключить риск пожара и прочие недостатки керосинового и масляного освещения обещало одно чрезвычайно любопытное природное явление — электричество. Правда, поначалу никак не удавалось найти ему какое-либо практическое применение. Экспериментируя с лягушачьими лапками и электрическими батареями, итальянец Луиджи Гальвани продемонстрировал, что электричество вызывает конвульсивное сокращение мышц. Его племянник Джованни Альдини сообразил, что на дядюшкином открытии можно заработать, и придумал театрализованное представление, в ходе которого использовал электрический ток для «оживления» трупов недавно казненных убийц и их голов, отрубленных гильотиной. Он заставлял их открывать глаза и беззвучно шевелить губами.

Здравый смысл подсказывал, что сила, способная расшевелить даже мертвецов, может быть полезна и живым. В малых дозах (во всяком случае, хочется верить, что они были малыми) электрошок стали применять в самых разных медицинских целях — от лечения запора до предотвращения эрекции у мальчиков (или хотя бы для того, чтобы они не получали от нее удовольствия). Чарльз Дарвин, доведенный до отчаяния загадочной болезнью, которой страдал всю жизнь и которая привела к хронической депрессии, регулярно обматывал тело цинковыми цепями, по которым проходил электрический ток, смачивал кожу уксусом и часами терпел бессмысленное покалывание разрядов, надеясь, что это принесет ему облегчение. Не принесло.

Президент Джеймс Гарфилд, умиравший от выстрела террориста, все же нашел в себе силы выразить некоторую тревогу, когда Александр Белл обмотал его электрическим проводом, пытаясь определить местонахождение пули.

В чем действительно нуждалось человечество, так это в способе практического применения электрического света. И в 1846 году некий Фредерик Хейл Холмс запатентовал дуговую лампу. Она светила за счет сильного электрического разряда, проскакивавшего между двумя угольными электродами, — этот трюк более сорока лет назад демонстрировал Гемфри Дэви, однако он не смог использовать его в коммерческих целях.

Дуговая лампа Холмса давала ослепительно яркий свет. Про самого Холмса почти ничего неизвестно — ни откуда он взялся, ни где учился, ни как постиг законы электричества. Мы знаем лишь, что он преподавал в Брюссельской военной академии, где вместе с профессором Флорисом Нолле разработал идею лампы, а потом вернулся в Англию и рассказал о своем изобретении великому Майклу Фарадею, который тут же разглядел в новом устройстве идеальный фонарь для маяков.

Первую дуговую лампу установили на маяке Саут-Форлэнд близ Дувра и включили 8 декабря 1858 года. Она проработала тринадцать лет. Были и другие лампы, установленные в других местах, однако из-за своей дороговизны и капризности они не получили широкого распространения. Для их бесперебойной работы требовались электромотор и паровая машина, которые вместе весили две тонны и нуждались в постоянном обслуживании.

Впрочем, надо признать, что дуговые лампы были поразительно яркими. Железнодорожный вокзал Сейнт-Инок в Глазго освещали шесть кромптоновских ламп (названных в честь их изобретателя Рукса Ивлина Кромптона); сила света каждой равнялась 6000 свечей! В Париже русский изобретатель Павел Яблочков разработал дуговые лампы особого типа, известные как «свечи Яблочкова»; они стали настоящей сенсацией и в 1870-х годах применялись для освещения многих парижских улиц и памятников. К сожалению, система Яблочкова дорого стоила и не очень хорошо работала: лампы соединялись последовательно, и если одна перегорала, гасли сразу все, как в рождественской гирлянде. А перегорали они часто. Всего через пять лет компания Яблочкова обанкротилась.

Дуговые лампы не годились для домашнего использования: они были слишком яркими. Для жилого дома требовалась практичная лампочка с нитью накаливания, которая светила бы ровно и долго. Этот принцип был давно известен. Еще в 1840 году, за семь лет до рождения Томаса Эдисона, сэр Уильям Гроув, адвокат, судья, а также блестящий ученый-любитель, особенно увлекавшийся электричеством, продемонстрировал лампу накаливания, горевшую несколько часов. Но никто не хотел вкладывать деньги в столь недолговечную лампочку, и Гроув забросил эту разработку.

Молодой фармацевт и одаренный изобретатель из Ньюкасла по имени Джозеф Суон присутствовал на одной из демонстраций лампочки Гроува и провел удачную серию собственных экспериментов, однако в то время не существовало технологии, позволяющей обеспечить внутри лампы нужную степень вакуума, поэтому любая нить накаливания слишком быстро перегорала, превращая лампочку в дорогое и мимолетное удовольствие.

Кроме того, Суона интересовали и другие области науки и технологий, в частности фотография, где он сделал немало важных открытий. Он изобрел бромосеребряную фотобумагу, благодаря которой появились первые качественные отпечатки, усовершенствовал коллодионный процесс и внес ряд улучшений в состав фотореактивов. К тому же его фармацевтический бизнес, включавший как производство, так и розничную продажу, процветал.