Дневник доктора Сьюворда (продолжение)
Дневник доктора Сьюворда
(продолжение)
У меня в глазах потемнело от негодования — такое чувство, будто он при мне дал пощечину живой Люси. Стукнув кулаком по столу, я вскочил:
— Профессор Ван Хелсинг, вы сошли с ума?
Он взглянул на меня — лицо его было грустным и добрым, это сразу остудило меня.
— Если бы! Лучше сумасшествие, чем такая реальность. О мой друг, подумай, почему я так долго ходил вокруг да около и не мог сказать тебе? Потому ли, что ненавижу тебя и ненавидел всю жизнь? Потому ли, что хотел причинить тебе боль? Или решил хоть и поздновато, но отомстить тебе за то, что ты спас мне когда-то жизнь, уберег от ужасной смерти? О нет!
— Простите меня, — сказал я.
— Мой друг, — продолжал Ван Хелсинг, — я просто, как мог, старался смягчить удар — ведь я знаю, ты любил эту милую девушку. Но допускаю, что и теперь ты мне не веришь. Трудно принять сразу даже абстрактную истину, если всю жизнь ее отрицал, а знать столь печальную и конкретную истину, да еще касающуюся мисс Люси, — еще труднее. Сегодня ночью хочу проверить, прав ли я. Рискнешь пойти со мной?
Я был в нерешительности. Никому не хочется проверять такую истину, исключение — лишь Байрон:
И подтвердила истину, страшившую его.[104]
Заметив мои колебания, профессор добавил:
— Моя логика проста, на этот раз это уже не логика безумца, прыгающего в тумане с кочки на кочку по болоту. Если моя догадка окажется неправдой, мы вздохнем с облегчением. Если же правдой… Да, это ужасно, но, возможно, в самом этом ужасе есть надежда на спасение. Итак, мой план: во-первых, немедленно навестим того ребенка в больнице. В газете написано, что он в Северной больнице, где работает доктор Винсент, мой и, думаю, твой друг со времен учебы в Амстердаме. Если он не пустит друзей, то пустит ученых — посмотреть больного. Скажем, что нас интересует этот случай с научной точки зрения. А потом… — Он вытащил из кармана ключ и показал мне. — А потом проведем ночь на кладбище, где похоронена Люси. Это ключ от ее склепа. Я взял его у гробовщика, чтобы передать Артуру.
У меня защемило сердце от недобрых предчувствий — нас ожидало что-то ужасное. Но делать было нечего, я собрался с духом и сказал, что нам лучше поторопиться, наступает вечер.
Ребенок уже отоспался, поел и чувствовал себя хорошо. Доктор Винсент, сняв повязку с его шеи, показал нам ранки. Их тождественность ранкам Люси не вызывала сомнения. Они были лишь поменьше да края посвежее. Мы спросили Винсента, как он их объясняет. По его мнению, это был укус какого-то животного, возможно, крысы, но скорее всего — одной из тех летучих мышей, которых полно в северной части Лондона.
— Среди совершенно безвредных, — заметил он, — могли оказаться хищные экземпляры с юга. Возможно, какой-нибудь моряк привез такую мышку домой, а она улетела, или же из зоопарка вырвалась какая-нибудь экзотическая особь из семейства вампиров. Такое, знаете ли, бывает. Дней десять назад оттуда сбежал волк и бродил, кажется, по нашей округе. Потом целую неделю дети играли в Красную Шапочку, пока не началась паника с этой «феей», и все с восторгом переключились на нее. Даже этот бедный крошка, проснувшись, спросил сиделку, нельзя ли ему уйти, и объяснил, что хотел бы поиграть с «феей».
— Надеюсь, — сказал Ван Хелсинг, — вы предупредите родителей ребенка, чтобы за ним строго следили. Все это очень опасно, еще одна такая ночь может обернуться уже роковыми последствиями. Полагаю, он побудет здесь еще хоть несколько дней?
— Конечно, по меньшей мере неделю или даже больше, если ранка не заживет.
Посещение больницы заняло у нас больше времени, чем мы рассчитывали. На улице уже стемнело, когда мы выходили.
— Спешить нам некуда, — заметил Ван Хелсинг. — Пожалуй, пойдем поужинаем где-нибудь, а уж потом двинемся дальше.
Мы поужинали в «Замке Джека Строу» в веселом окружении велосипедистов. Около десяти мы вышли из гостиницы. Было очень темно, и на фоне редких фонарей мрак казался еще гуще. Профессор, видимо, заранее наметил дорогу и шел уверенно, я же совершенно не ориентировался. Людей попадалось все меньше и меньше; мы даже несколько удивились, встретив конный полицейский патруль, объезжавший свой участок.
Наконец дошли до кладбищенской стены, одолели которую не без труда — было так темно, что кладбище казалось настоящим лабиринтом. Нашли фамильный склеп Вестенра. Профессор открыл ключом скрипучую дверь. Потом, видимо бессознательно, любезно пропустил меня вперед. В этой вежливости в такой жуткой обстановке была какая-то особая ирония. Мой спутник тотчас последовал за мной, осторожно прикрыв за собой дверь, предварительно убедившись, что замок не пружинный и она не захлопнется. Достав из сумки спички и свечу, профессор зажег ее. Даже при свете дня во время похорон в склепе — хотя и украшенном свежими цветами — было сумрачно и жутковато, теперь же, ночью, при слабом мерцании свечи он производил поистине ужасное и отталкивающее впечатление: увядшие цветы поникли, стали ржаво-коричневыми, зато пауки и жуки чувствовали себя здесь как дома; время обесцветило камень, известь пропиталась пылью, железо заржавело, покрылось плесенью, потускнела медь, потемнели серебряные таблички с надписями. Все это навевало грустную мысль о скоротечности не только живого.
Ван Хелсинг работал методично — оставляя следы стеарина, подносил свечу к металлическим табличкам надгробий, пока наконец не нашел гроб Люси. Снова порывшись в сумке, он извлек отвертку.
— Что вы собираетесь делать? — спросил я.
— Открою гроб. И ты сможешь убедиться.
Он отвернул винты и снял крышку, под которой оказался свинцовый саркофаг. Это было уже выше моих сил: просто оскорбление покойной, как если бы ее живую раздевали во сне. Я невольно схватил профессора за руку, пытаясь остановить. Но он лишь возразил:
— Сейчас сам увидишь.
И, вновь порывшись в сумке, достал оттуда ножовку. Сильным ударом он пробил отверткой отверстие в свинце, достаточное, чтобы в него вошел конец пилы. Я невольно отступил на пару шагов, ожидая обычного запаха от пролежавшего неделю тела: мы, врачи, знаем, чего следует опасаться, и привыкли к таким вещам. Но профессор и не думал останавливаться — пропилил пару футов вдоль одного края саркофага, затем проделал то же самое с другой стороны, отогнул надпиленный угол и, освещая свечой отверстие, подозвал меня.
Я подошел и взглянул: гроб был пуст!
Я стоял как громом пораженный, Ван Хелсинг же остался невозмутим.
— Ну как, друг Джон, убедился?
Во мне вдруг возникло неистовое желание возразить ему, оспорить его правоту:
— Убедился лишь в том, что в гробу тела Люси нет, но это доказывает лишь одно.
— Что же именно, друг Джон?
— Что его там нет.
— Недурная логика. Но как ты объяснишь его отсутствие?
— Возможно, его украли. Может быть, кто-нибудь из могильщиков?
Я чувствовал, что говорю глупость, но больше ничего не мог придумать. Профессор устало вздохнул:
— Ну что ж, значит, нужны еще доказательства… Пойдем со мной.
Ван Хелсинг накрыл саркофаг крышкой, собрал все свои вещи в сумку и, задув свечу, положил ее туда же. Мы вышли из склепа. Заперев дверь, он протянул ключ мне:
— Возьми его себе. Тогда у тебя будет меньше сомнений.
Я засмеялся — смех был невеселым — и отмахнулся:
— Ключ — это ерунда, ведь могут быть дубликаты, да такой замок и открыть ничего не стоит.
Профессор не стал возражать, сунул ключ в карман и велел мне сторожить на одном конце кладбища, сам же пошел на другой его конец. Я устроился за стволом тиса и видел, как его темная фигура движется среди памятников и деревьев; потом потерял его из виду.
Ожидание было тоскливым. Слышно было, как вдалеке часы пробили полночь, потом час, два… Я продрог, нервничал, сердился на профессора за то, что он втянул меня в эту историю, ругал себя за то, что согласился. Я замерз и хотел спать, но, боясь подвести профессора, боролся со сном. Ситуация была пренеприятная, нелепая и невыносимо тягостная…
Вдруг, случайно обернувшись, я увидел какой-то белый силуэт между темными тисами и тут же с другой стороны кладбища к нему двинулась темная фигура. Я тоже поспешил к призрачному силуэту, но по дороге пришлось обходить памятники и склепы, несколько раз я чуть не упал, споткнувшись о могилы.
Было еще темно, но где-то пропел ранний петух. Невдалеке за редкими кустами можжевельника, посаженного вдоль дорожки к церкви, замелькал смутный белый силуэт, двигавшийся к склепу, прикрытому деревьями, и вдруг скрылся… Я не разглядел, куда он делся. Тут я услышал шорох — там, где впервые заметил белый силуэт, — подошел и увидел профессора с ребенком на руках. Он протянул его мне:
— Ну как, теперь убедился?
— Нет, — ответил я довольно резко.
— Разве ты не видишь ребенка?
— Вижу, но кто принес его сюда? У него что, есть ранки?
— Сейчас посмотрим, — сказал профессор и направился к выходу с кладбища, неся на руках спящее дитя.
Неподалеку от кладбища, в какой-то рощице, мы остановились и при свете спички осмотрели малыша: на его шее не было ни царапин, ни ранок.
— Ну, так кто прав? — торжествующе спросил я.
— Мы пришли как раз вовремя, — ответил с явным удовлетворением профессор.
Надо было решить, что делать с ребенком. Если нести его в полицейский участок, придется давать объяснения о наших ночных похождениях или по крайней мере о том, как мы нашли ребенка. Поэтому мы решили отнести его в Хит и оставить где-нибудь на видном месте, чтобы полицейский его непременно нашел, самим же как можно быстрее отправиться домой.
Все прошло благополучно. На опушке Хампстед-Хит мы, заслышав тяжелые шаги полицейского, положили малыша на дорожку. Дежурный полисмен шел, размахивая фонарем, потом мы услышали, как он ахнул от удивления, увидев дитя. Тогда мы тихонько удалились и очень удачно около паба «Испанцы» наняли кеб и поехали домой.
Не могу заснуть, вот и решил все записать. Но, конечно, нужно поспать хоть несколько часов — в полдень за мной зайдет Ван Хелсинг. Он хочет, чтобы мы предприняли еще одну попытку.
27 сентября. Лишь в два часа представилась возможность повторить наш опыт. Закончились чьи-то похороны, медленно удалились последние участники траурной церемонии. Спрятавшись в зарослях ольхи, мы видели, как могильщик запер за собой ворота. Итак, до утра нас здесь никто не потревожит, впрочем, по словам профессора, нам требовалось не более часа. Вновь я ощутил ужас реальности, по своей фантастичности превосходящей любую фантазию; а тут еще гнетущее сознание того, что мы рискуем предстать перед судом как осквернители могилы. Кроме того, мне казалось, что наш новый приход на кладбище лишен смысла. Конечно, возмутительно вскрывать свинцовый саркофаг, чтобы убедиться: женщина, умершая неделю назад, действительно мертва, и уж совсем верх глупости — вскрывать его вновь, когда мы собственными глазами видели, что гроб пуст. Однако я не стал ничего говорить Ван Хелсингу — раз у него свой план действий, он и слушать не будет никакие увещевания.
Открыв склеп, профессор вновь любезно пропустил меня вперед. Внутри было не так мрачно, как прошлой ночью, но и при свете солнца от холодных стен веяло такой промозглой сыростью, оставленностью и тоской, что я невольно поежился. Мы подошли к гробу Люси.
Девушка лежала в гробу! Точно такая же, как накануне похорон. Пожалуй, даже еще более ослепительно прекрасная, если такое вообще возможно. Я не мог поверить, что она мертва. Пунцовые, ярче прежнего губы, на щеках — нежный румянец.
— Это что, колдовство? — прошептал я.
— Ну что, теперь убедился? — вопросом на вопрос ответил профессор и, заставив меня содрогнуться, раздвинул губы покойной — обнажились белые хищные клыки. — Посмотри, они еще острее, чем раньше. Этим и этим, — он указал на один из верхних клыков и на зуб под ним, — она и кусает маленьких детей. Ну что, Джон, теперь веришь?
Дух противоречия снова взыграл во мне. Я просто не мог признать его правоту и с полемическим жаром, вызвавшим у меня самого чувство неловкости, возразил:
— Может быть, ее только вчера сюда положили.
— Неужели? И кто же это сделал?
— Не знаю. Кто-то.
— Обрати внимание — она умерла неделю назад. Обычно за такой срок покойники очень меняются.
На это я ничего не смог возразить. Ван Хелсинг же, казалось, не обратил никакого внимания на мое молчание. Ни в коей мере не досадовал и не торжествовал. Он всматривался в лицо покойной, поднимал веки, разглядывал глаза, вновь осмотрел зубы. Потом сказал:
— Тут есть одно из ряда вон выходящее обстоятельство. Двойная жизнь. Вампир укусил ее, когда она в состоянии транса разгуливала во сне. О, ты поражен, ты не догадывался об этом, друг Джон, но все узнаешь позднее. Это он высасывал у нее кровь, когда она была в лунатическом трансе. В состоянии транса Люси умерла, в трансе останется «бессмертной». Этим она отличается от других. Обычно, когда эти «живые мертвецы» спят дома, — и он выразительно повел рукой, указывая, что значит «дом» для вампира, — по их лицам видно, кто они такие; а она такая милая, что, переставая быть вампиром, то есть «бессмертной», обретает вид обычной покойницы. И в этом состоянии в ней нет ничего опасного, поэтому мне так тяжело убить ее.
Я весь похолодел и вдруг понял, что верю Ван Хелсингу. Но если она действительно мертва, почему же мысль об ее убийстве кажется такой ужасной? Он взглянул на меня и явно заметил перемену в моем лице, потому что вдруг спросил с надеждой:
— Ну, теперь веришь?
— Пожалуйста, не требуйте от меня всего сразу. Я почти готов признать вашу правоту. Но как вы собираетесь убить ту, что уже мертва?
— Отрежу ей голову, наполню рот чесноком и вобью в тело кол.
Я содрогнулся при мысли о том, как он изуродует тело любимой мною женщины. И все же чувство отвращения было не так сильно, как я ожидал. На самом деле мне стало уже не по себе в присутствии этого, как называл его Ван Хелсинг, «бессмертного» существа, у меня невольно возникло отвращение к нему.
Профессор долго над чем-то размышлял, потом резко захлопнул свой саквояж.
— Я передумал. Конечно, если делать, то делать немедленно, но тут может возникнуть много непредвиденных осложнений. И вот почему. Она еще не погубила ни одной жизни, хотя, конечно, это вопрос времени; действовать немедленно — значит уберечь ее от этой опасности навсегда. Но для этого нам нужен Артур, а как мы ему об этом скажем? Если даже ты не поверил мне — а ты видел ранки на шее у нее и у того ребенка в больнице, видел гроб прошлой ночью пустым, а сегодня в нем женщину, которая если и изменилась, то лишь похорошела, хотя прошла уже целая неделя после ее смерти, видел и белую фигуру, которая принесла ребенка на кладбище, — то что же мне ожидать от Артура, который ничего об этом не знает? Он усомнился во мне, когда я не позволил ему поцеловать Люси перед смертью. Артур простил меня, считая, что я исходил из какого-то ошибочного представления, когда помешал ему проститься с нею как следует; теперь он может подумать, что мы по ошибке похоронили девушку живой, а потом, чтобы скрыть это, убили ее. То есть вся вина ляжет на нас: мол, убили его невесту из-за своих ошибочных идей. Сомнения будут одолевать его, а это самое ужасное. Он навсегда потеряет покой. Нет, я уже научен горьким опытом. Теперь, когда мне известно, что все это правда, я в тысячу раз больше убежден, что Артуру нужно проплыть через мутные воды, прежде чем он выплывет в чистые. Бедняге придется пережить час, когда даже небо покажется ему черным, но тогда мы придем на помощь и он обретет душевный покой. Все, я решил. Пошли. Ты возвращайся в свой дом скорби, а я проведу ночь здесь, на этом кладбище. Завтра вечером приходи ко мне в гостиницу Беркли к десяти часам. Я вызову Артура и этого славного молодого американца. Сейчас проеду с тобой до Пикадилли и там пообедаю, я должен вернуться сюда до захода солнца.
Мы заперли склеп, перелезли через кладбищенскую стену, что было нетрудно, и поехали на Пикадилли.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.