Глава XVII Хэцзинские бандиты

Глава XVII

Хэцзинские бандиты

Начало 1949 года не предвещало ничего хорошего. На горизонте сгущались темные тучи гражданской междоусобицы, мятежей и народного гнева. Националистический режим вел арьергардные бои, на глазах теряя контроль над обстановкой. На кону стояла вся провинция Юньнань. Ее властного и безжалостного, однако справедливого и популярного губернатора сменил генерал, родившийся за пределами Юго-Западного Китая и не разбиравшийся в местных проблемах. Никакой пользы этой отдаленной провинции он не принес, разве что разграбил золотой и серебряный запас бывшего губернатора и посадил на должности в провинциальной администрации своих людей. В какой-то момент провинция вплотную подошла к открытому восстанию, и тогда центральная администрация назначила губернатором племянника бывшего обладателя сильной руки, однако наверстывать упущенное было уже поздно. Дядя, чьи воспоминания о поруганной гордости и разграбленном богатстве были чересчур свежи, открыто поддержал большевистский режим, окопавшийся к тому времени в Пекине. По провинции рыскали банды партизан-коммунистов, захватывая там и сям небольшие городки и деревни. Хотя в Лицзяне еще царил мир, по мере того как караваны приносили все больше новостей о творящихся повсюду беспорядках, в городе начало ощущаться беспокойство.

Позднее — кажется, это было в марте — жизнерадостный и круглый, словно колобок, комиссар-умиротворитель поехал в Юншэн, процветающий город на другом берегу Янцзы, на расстоянии трех-четырех дней караванного путешествия. Там случился какой-то спор, и поскольку тамошняя территория была в его юрисдикции, комиссар решил своим присутствием и посредничеством посодействовать разрешению проблемы. Приблизительно через две недели Лицзян потрясла новость, что в Юншэне случилось восстание, организованное армейским офицером по имени Ло Цюнь. По слухам, этот Ло Цюнь захватил комиссара-умиротворителя и разоружил его охрану.

Доверия обрывочные новости вызывали мало, однако примерно через неделю караванная торговля с Юншэном прекратилась, поскольку караванщики сообщили, что там разграбляют их грузы. Подвесной мост через Янцзы был закрыт для торгового транспорта, а с лицзянской стороны моста установили сильную охрану.

Простаком этот Ло Цюнь явно не был. Он всеми силами скрывал, что в Юншэне творится что-то из ряда вон выходящее. Телеграф продолжал работать, и от комиссара регулярно приходили телеграммы с распоряжениями для лицзянских чиновников, однако городской магистрат и старейшины были убеждены, что комиссар писал их под принуждением.

Закрепив, по всей видимости, свою власть в Юншэне, Ло Цюнь сделал следующий стратегический ход. В администрацию Лицзяна пришло длинное письмо якобы от комиссара-умиротворителя — по крайней мере, на нем стояла его печать. Письмо ставило администрацию в известность, что Ло Цюнь в пылу патриотизма и стремления к справедливости взял в свои руки управление администрацией и делами в Юншэне и решил «освободить» хотя бы северо-запад провинции Юньнань от продажных чиновников как государственного, так и провинциального уровня, а на смену им придет честное и неподкупное местное самоуправление (естественно, под его началом), благодаря которому бедные и нуждающиеся жители провинции заживут по-новому. Автор письма (комиссар) лично убедился в принципиальности Ло Цюня и благородстве его побуждений и готов поддержать его всеми силами, имеющимися в его распоряжении. Более того, говорилось в письме, вооруженные силы и народ Юншэна преисполнены братской любви и сочувствия по отношению к храбрым и благородным гражданам братского Лицзяна и твердо намерены помочь им избавиться от нынешней продажной, неэффективной городской администрации и господства властолюбивых, ненасытных землевладельцев и купцов.

Бессвязный документ заканчивался заверением, что освободительное движение под руководством Ло Цюня не имеет никакого отношения ни к коммунистам, ни к националистам: оно зародилось само собой вследствие накопившегося недовольства и бедственного положения угнетенных народов Юньнани. Дальше шла уважительная просьба к администрации и горожанам Лицзяна оказать радушный прием освободительной армии, которая будет направлена в город в ближайшем будущем, и отнестись к ее воинам как к родным и любимым братьям.

Это многословное послание вконец запутало администрацию и горожан Лицзяна. Некоторые считали, что комиссар-умиротворитель остался у власти и действительно написал письмо сам, по доброй воле, а поскольку он все же человек неглупый, то его характеристике Ло Цюня как честного идеалиста можно и нужно верить. Возможно, провинция приобрела в его лице нового сильного лидера. Такие случаи в китайской национальной и провинциальной политике отнюдь не были редкостью. Если Ло Цюнь и вправду был таким человеком, возможно, стоило поддержать его сейчас, в начале его карьеры, чтобы оказаться в привилегированном положении, когда его власть над провинцией установится окончательно. Скептики советовали проявить осторожность и занять выжидательную позицию. В конце концов, аргументировали они, Ло Цюнь не из наси, да и армия его состоит из пришлых китайцев. Стоит ли наси так поспешно сдаваться на милость какого-то чужака? Кроме того, Лицзян — крупнейший и богатейший город в регионе, достойный трофей для армии Ло Цюня, если она, вряд ли отличающаяся строгой дисциплиной, все же решит взять его силой. Давняя история Лицзяна уже знавала подобные «дружественные» вторжения.

Призывы к осторожности возобладали, и решено было разузнать о заслугах нового освободительного движения побольше. Комиссару-умиротворителю была направлена телеграмма с просьбой приехать в Лицзян в одиночку и рассказать горожанам подробнее о достоинствах и преимуществах движения и о добродетелях его довольно-таки малоизвестного лидера. Прошло несколько дней, но ответа все не было. Тем временем хитроумные наси заслали в Юншэн шпионов, которые несколько дней спустя вернулись очень встревоженные. Юншэн, сообщили они, основательно разграблен, все видные граждане города сидят под арестом, а комиссара держит у себя Ло Цюнь, никого к нему не подпуская. Лицзян погрузился в уныние. На улицах и в лавках только и разговоров было, что о Ло Цюне. Вскоре из Юншэна пришла новая телеграмма.

Комиссар-умиротворитель сообщал, что в ответ на запрос лицзянской администрации он вскоре приедет в город и привезет с собой ценнейшего гостя — Ло Цюня. В знак уважения к прославленному и досточтимому городу Лицзяну их будет сопровождать эскорт примерно из десяти тысяч специально отобранных солдат.

Город охватила нешуточная паника. Многие лавочницы исчезли из-за прилавков — будучи практичными женщинами, они начали переносить все самые ценные товары в дальние комнаты. Наши соседи принялись собирать вещи. Небольшие караваны лошадей и женщин с тяжелыми тюками на спинах неприметными ручейками потекли из города в сторону Снежной горы, монастырей или горы Лапу, где, как они считали, родственники или друзья смогут сохранить их ценные вещи в безопасности, если сбудутся наихудшие ожидания. Затем магистрат и другие высокопоставленные чиновники созвали горожан на большое собрание. Последовало долгое и пылкое обсуждение грядущего прибытия Ло Цюня во главе крупной армии. Наконец было принято единогласное решение: Лицзян не сдастся. Лицзян будет сражаться — на бой выйдут все наси, и мужчины, и женщины. Сообщение соответствующего содержания было выслано по телеграфу комиссару-умиротворителю (с расчетом конечно же, что получит его Ло Цюнь); кроме того, в братские города — Хэцзин, Цзяньчжуан и Дали — были направлены телеграммы с просьбой поддержать сопротивление.

Вышел приказ о мобилизации, предписывающий каждому физически годному наси покинуть свою деревню и прибыть в Лицзян с любым оружием, какое ему удастся раздобыть, а также постелью и небольшим запасом необходимого продовольствия. Еще одно послание — с просьбой о помощи тибетскому народу — отправили с гонцом в Чжундянь. Последний шаг был предпринят только после долгих размышлений, поскольку тибетцы всегда были опасными союзниками. Если бы люди Ло Цюня победили и захватили город, тибетцы помогли бы им его разграбить. Если бы Ло Цюнь проиграл, они все равно могли бы остаться в Лицзяне и наложить руки на все, чего душа пожелает. Однако сражались они яростно и бесстрашно и готовы были биться за наси не менее беспощадно, чем сами наси — за себя. Одного упоминания о том, что тибетцы вышли в военный поход, обычно бывало достаточно, чтобы вселить в сердца врагов божий страх. Решение по-звать тибетцев на помощь было принято главным образом по этой, психологической, причине.

Новости и слухи о вторжении начали поступать ежедневно, затем ежечасно. Сперва сообщали, что Ло Цюнь ведет десять тысяч солдат. На следующий день число выросло до двадцати тысяч, затем до сорока, пока в конечном итоге на улицах не начали поговаривать о грандиозной стотысячной армии. Можно было только восхищаться, наблюдая за тем, как проявляются в этих обстоятельствах врожденная храбрость, мужество и великолепный боевой дух наси. Паника и смятение исчезли, уступив место уверенности, дисциплине, порядку и дружеской солидарности. Все относились друг к другу словно к близким родственникам, соединившим усилия, чтобы защитить любимую семью.

Первым долгом следовало убрать настил и снять цепи большого подвесного моста через Янцзы. Их отсоединили от камней по другую сторону реки, к которым они были прикреплены, и цепи с гулким звоном упали в бурлящий поток. На берегу поставили несколько отрядов охраны, чтобы никто не смог переправиться через реку на лодках, которые перегнали на ближнюю к городу сторону реки. С равнин и гор начали прибывать в город крестьяне. Некоторые из них были вооружены тяжелыми старинными мушкетами, напоминавшими об эпохе трех мушкетеров, у других были кремневые ружья; многие пришли с луками и стрелами, копьями и мечами, алебардами и пиками и другим вооружением давно минувших лет. Современные ружья и револьверы мало у кого имелись. Некоторое количество оружия хранилось в ямыне — его быстро раздали. Большинство незамужних девушек добровольно присоединились к ополчению, чтобы поддержать братьев и любимых. Кроме корзин, в которых они несли провизию и одеяла для мужчин, девушки имели при себе собственное оружие — ружья, копья, мечи, а то и просто длинные острые ножи. Всех новоприбывших гостеприимно разместили у себя горожане; вскоре и мой дом стал напоминать казарму. Конечно, нам всем приходилось кормить своих постояльцев, однако это было не так уж сложно; вели они себя вежливо, дружелюбно и ни на что не жаловались.

Вскоре пришли известия о том, что по другую сторону реки объявились отряды захватчиков. Сбитые с толку и приведенные в замешательство стратегическими действиями наси и их враждебным настроем, они, поколебавшись, двинулись вниз по реке в сторону Хэцзина. На Лицзян один за другим сыпались ультиматумы, требующие безоговорочной капитуляции. Наси неизменно отвечали: «Приходите и берите город, если сможете». Один лишь Хэцзин малодушно согласился открыть завоевателям двери и подчиниться их власти, пообещав не сопротивляться Ло Цюню и оказать ему радушный прием. Патовая ситуация продолжалась три дня.

Тем временем из Чжундяня прибыли тибетцы — коренастые и жизнерадостные, грозные и очень колоритные на вид. Их кавалерийский отряд, вооруженный винтовками, копьями и мечами, гордо разъезжал по улицам города на мохнатых лошадках. Они вторглись ко мне в дом под тем предлогом, что им якобы нужны были лекарства от самых различных болезней, и выпили не один большой кувшин ара (белого вина), которое я с должной предусмотрительностью приготовил. Мой повар в панике бегал ко мне почти каждый час, требуя, чтобы я отправил свои вещи на хранение к его другу в деревню либо, по крайней мере, позволил ему зарыть мои серебряные доллары в кувшине под отхожим местом. Я велел ему не выставлять себя на посмешище. Со своими деньгами, добавил я, он волен делать все, что ему заблагорассудится. Однако ситуация не слишком меня радовала, хоть я и доверял в достаточной мере наси и тибетцам и восхищался их решимостью держаться до последнего. Если Лицзяну предстояло сдаться, я хотел разделить с ними момент унижения и неудачи — так же, как много лет до этого делил с ними их жизнь и их радости.

Наконец настал критический момент. Под покровом тьмы силы Ло Цюня пересекли реку у Хэцзина на специально выстроенных для этого плотах. От места высадки до города оставался короткий переход через горы. Наси и тибетцы спустились вниз по долине в Сяхэ, что приблизительно в сорока ли от Лицзяна, — там пролегала граница между древним королевством Му и бывшими государствами миньцзя (нынешним Хэцзинским уездом). Лицзян выглядел опустевшим и заброшенным. Магазины закрыли ставни, на улицу почти никто не выходил. Все члены нашего «детского кооператива» ушли на фронт, вооружившись, подобно многим мужчинам из нашей деревни, стальными топорами, которые я перед тем получил из Куньмина вместе с другими инструментами и устройствами, высланными в рамках американской программы поддержки кооперативного движения. В конторе я теперь сидел один. Все наши делопроизводители, Хоцзучи и сын пожилой пары ушли воевать — остались только мой повар да я.

Изнывая от невыносимого напряжения и тревоги, я отправился в лавку г-жи Ли. Ставни были закрыты, но хозяйка оказалась на месте. Держалась она спокойно, однако выражение лица у нее было озабоченное. Она сказала, что все дожидаются новостей о том, как «великий освободитель» Ло Цюнь обошелся с Хэцзином. Долго нам ждать не пришлось. На следующий день, когда я снова отправился к ней в лавку и сидел там, потягивая вино, в город прибыли гонцы с юга. Вскорости правда вышла наружу, и горожане, собираясь на улицах небольшими группками, в волнении обсуждали новости. Как и подозревали многие лицзянцы, Ло Цюнь вовсе не был ни освободителем, ни революционером. Это был бандит, на редкость ненасытный грабитель, подобных которому Юньнань не знала много десятилетий. Войдя в Хэцзин, он тут же затребовал у купцов и богатых землевладельцев огромные суммы денег. Его люди грабили и мародерствовали всласть. Ставни, закрывавшие окна лавок, рубили топорами, размотанные рулоны шелка и атласа покрывали улицы по колено. У женщин вырывали из ушей золотые серьги, у мужчин снимали кольца, срывали куртки и брюки. Зеркала, часы, одежду, утварь и другие предметы уносили охапками — вещи, падавшие у бандитов из рук, валялись вдоль дорог и в канавах. В городе царило запустение. Теперь Лицзян знал, чего ожидать. Даже пожилая г-жа Ли прониклась боевым духом и, заслышав имя Ло Цюня, угрожающе поднимала большой кухонный нож.

Упоенные «бескровной и легкой» победой над трусливым Хэцзином, грабители надвигались на Лицзян с самыми дерзкими угрозами. Они отбросили притворство и открыто расписывали, что они сделают с Лицзяном, когда возьмут город. Взывая к корыстолюбию бедняков-наси, они предлагали им примкнуть к армии бандитов, чтобы впоследствии разделить добычу.

Бандиты приблизились к линиям обороны наси, и началась большая битва. Слухи о стотысячной или даже десятитысячной армии оказались преувеличены. Основной состав банды насчитывал, вероятно, около пяти тысяч людей из Юншэна. Остальные просто увязались за ними следом — то были родственники и друзья, главным образом женщины, мальчики и так далее, — они собирали добычу по мере поступления и помогали переправлять ее на другую сторону реки, откуда ее увозили домой. Как вороны или стервятники, они ждали окончания битвы, чтобы воспользоваться тем, что после нее останется. Насийские мужчины сражались храбро и достойно, да и девушки, бившиеся с ними бок о бок, выказали немалую свирепость и бесстрашие. Поговаривали, что одна паньцзиньмэй собственноручно прикончила пятерых бандитов. Насийскую атаку довершил налет тибетской кавалерии. Бандиты были разгромлены и оттеснены обратно к воротам Хэцзина. Ло Цюнь бежал, однако толстяка-комиссара захватили и привезли обратно в Лицзян. Раненые вернулись в город, и на некоторое время я посвятил себя исключительно перевязкам — на день-два после битвы дом мой превратился в больницу.

Теперь бесславный Хэцзин потребовал, чтобы наси продолжили преследовать бандитов и на другом берегу реки и отобрали у них награбленную добычу. Однако лицзянцы решили воздержаться от дальнейших действий, поскольку перед этим Хэцзин отказался поддержать Ли— цзян и совместно выступить против Ло Цюня.

Когда наси и тибетцы убедились, что бандиты ушли восвояси, они вернулись в Лицзян, где их встретили с распростертыми объятиями. В честь победителей устроили несколько обедов и засыпали их всевозможными подарками. Тибетцы задержались в городе еще на две недели, поскольку ситуация пока что оставалась нестабильной. Если они и пестовали какие-нибудь скрытые намерения, они ничем их не обнаруживали. Так или иначе, их умиротворили и задобрили пирушками, вином и подарками в виде тканей и провизии. Кроме того, они получили солидную денежную премию, в достаточной с их точки зрения мере компенсировавшую их усилия. Вполне довольные таким исходом, они вернулись к себе домой, в Чжундянь.

Побежденные бандиты и их главарь Ло Цюнь в бешенстве ринулись из Хэцзина через горы и разграбили Цзяньчжуан. Не удовлетворившись этим, они двинулись дальше, в Эръюань, и захватили этот маленький городок врасплох. Свидетели впоследствии рассказывали мне о том, как бандиты по очереди перевернули вверх дном все комнаты в новом особняке г-на Ма в поисках золота и драгоценностей. Все, что им не удавалось унести, они уничтожали, перебив большие зеркала с фаской просто ради забавы. Они не обошли стороной даже наш маслобойный кооператив, полностью разгромив молочный цех. Не знаю, что на них нашло, но они унесли и сепаратор — притом что для них он был совершенно бесполезен, а мне стоило такого труда его доставить. Тем не менее они протащили эту тяжелую махину почти восемь километров, после чего бросили ее в канаве у озера. Как говорил мне впоследствии г-н Ма, они, похоже, были уверены, что это какой-то новый вид пулемета.

Злосчастный комиссар-умиротворитель конечно же был вне себя от стыда из-за роли, которую ему поневоле пришлось сыграть в этом неприятном деле. В глазах ли— цзянцев его репутации был нанесен весьма серьезный, однако не непоправимый урон, поскольку Лицзян как таковой все же не пострадал от бандитов. Чиновники магистрата и лицзянские старейшины, разумеется, засыпали его упреками и насмешками, однако в целом они заняли по отношению к нему на удивление снисходительную позицию. В Хэцзине дело обстояло иначе. Хэцзин был захвачен, разграблен и разорен, и тамошние жители винили во всем комиссара. Они заявляли, что открыли Ло Цюню городские ворота исключительно благодаря письменным заверениям, собственноручно подписанным комиссаром, — иначе они, как и лицзянцы, оказали бы сопротивление. Кроме того, комиссар и сам жил в Хэцзине и принадлежал, таким образом, к числу авторитетных городских старейшин. На самом деле он происходил из мест поблизости от озера Дали, однако еще давным-давно купил дом в Хэцзине и переселился туда. То есть с точки зрения хэцзинцев он предал их дважды — и в своем официальном качестве, и в качестве одного из старейшин и защитников Хэцзина. Они требовали, чтобы лицзянские власти выслали его в Хэцзин, где он понесет заслуженное наказание по выбору горожан. Тем временем члены его семьи были взяты в заложники. Все это было куда серьезнее, чем ситуация в Лицзяне. В Хэцзине репутация комиссара была замарана окончательно и бесповоротно, да и перед губернатором в Куньмине оправдаться ему было нечем. Отсиживаться в Лицзяне было глупо, и комиссар направился в Хэцзин. Дом его располагался по дороге в город, не доходя примерно десяти ли. Он уединился у себя в кабинете, и спустя час домашние услышали выстрел. Открыв дверь, они обнаружили комиссара мертвым — сидя за письменным столом, он выстрелил себе в висок.

Я очень расстроился, услышав о кончине старого комиссара. Он был добряком и всегда помогал как мне лично, так и нашему кооперативному движению. Если возникали трудности или неприятности, он всегда старался сгладить для меня острые углы и всякий раз, как мне нужно было ехать в Куньмин, оказывал неоценимую помощь с получением необходимых документов и пропусков. Разорение нашего маслобойного кооператива в Эръюане и опустошение, которому подвергся этот прелестный городок, неизмеримо меня огорчало — я воспринял его как личную потерю. Этот кооператив был частью моей жизни, плодом моих усилий и неустанного труда; к тому же он представлял совершенно новые для этих мест методы производства.

После этих душераздирающих событий все вокруг переменилось, и атмосфера в Лицзяне была уже не та, что прежде. Чувство безопасности и уверенности в завтрашнем дне испарилось, люди утратили былой интерес к работе и даже к отдыху. Ло Цюнь ушел, однако нанесенный им ущерб никуда не делся. Хэцзинский рынок прекратил свое существование; то же случилось с рынками в Цзяньчжуане и Эръюане. Люди лишились денег и товаров — а заодно, похоже, и бодрости духа. Всем было не до торговли. Всюду царило беспокойство, то и дело случались мелкие грабежи, бродили всевозможные слухи. Караванные пути, и до того не вполне безопасные, окончательно испортились с появлением десятков хорошо вооруженных и бесстрашных с виду небольших банд. Одни говорили, что это остатки армии Ло Цюня, другие утверждали, что нет. Телефонную связь с Хэцзином удалось наладить, однако телеграфная линия, ведущая в Куньмин, все еще оставалась под контролем отступающей армии бандитов. Оружие, розданное администрацией крестьянам, не вернулось обратно: люди говорили, что ждут дальнейших неприятностей. Отчего? Где? Когда? Никто не знал наверняка, однако в воздухе было разлито напряженное ожидание. Все ждали чего-то нового — и, возможно, страшного.

Вскоре в городе прошли слухи, что Цзяньчжуан «переметнулся». Никто в точности не понимал, что под этим подразумевается. Люди говорили, что Паошань на Бирманской дороге «переметнулся» уже давно — с месяц-два назад. Теперь группа людей оттуда добралась до Эръюаня, поработала и там, а оттуда пришла в Цзяньчжуан. Что это были за люди? Никто толком ничего не знал. Возможно, коммунисты? Нет, они сами утверждали, что не коммунисты. Однако одевались они в какую-то форму, очень простую, темно-синего цвета, а на головах носили необычные фуражки. Они провозвещали конец эры землевладельцев, гегемонию бедноты и избавление от всяческой роскоши. Рассказывали, что для начала они реквизировали ряд лучших городских домов и установили в городе строжайший комендантский час. Покидать город дозволялось лишь с особого разрешения, и землевладельцам в нем обычно отказывали. Все проходящие через город караваны обыскивались, некоторые товары и оружие изымались. Они запретили пользоваться паланкинами мужчинам до шестидесяти лет, так что некоторых путешественников из Лицзяна в Сягуань грубо вытаскивали из паланкинов, заставляли расплачиваться с носильщиками по полному тарифу и продолжать путь пешком. Они избрали комитет, состоявший из беднейших людей города, который и начал управлять им в тесном сотрудничестве с этой таинственной группой.

Из слухов и свидетельств очевидцев складывалась совершенно определенная картина — я не мог избавиться от ощущения, что уже сталкивался с чем-то подобным. Почерк таинственных реформаторов был хорошо мне знаком. Сердце мое сжалось от ужасного предчувствия.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.