ГЛАВА 6 ПРИХОЖАНЕ ЗДРАВОГО СМЫСЛА

ГЛАВА 6 ПРИХОЖАНЕ ЗДРАВОГО СМЫСЛА

Англичанин задумывается о добродетели, лишь испытывая дискомфорт.

Джордж Бернард Шоу,

Человек и сверхчеловек

Всем известно, что Бог — англичанин. Иначе разве Англия стала бы первой действительно мировой империей? Вот и герцог Веллингтонский, оглядывая усыпанное окровавленными телами поле битвы в конце сражения при Ватерлоо, изрек: «Меня вела рука Божия». Вера англичан в свою богоизбранность коренится и в невероятной легенде о том, что Иисус побывал в Англии еще в детстве (отсюда строки Блейка «Ступал ли Он встарь Своею ногой средь кущ английских холмов?») и что Иосиф Аримафейский, выпросивший у Понтия Пилата тело Иисуса, привез в Англию часть тернового венца. В XIV веке набожные англичане говорили, что их страна — «Приданое Матери Божией». В 1554 году, когда королева Мэри сжигала англикан на кострах, пытаясь возродить в стране католицизм, к ней прибыл кардинал Поул с посланием от Папы Римского, в котором тот призывал поджаривать их и дальше, ибо Англия — единственная богоизбранная страна. «Избранным и своеобразным народом Его» называл англичан и елизаветинский придворный и остряк Джон Лили.

К XVIII веку вера англичан в себя окрепла, и они, подобно Древнему Израилю, уверовали в свою избранность. Когда богослов Исаак Уоттс взялся в 1719 году за перевод Псалмов, слово «Израиль» в них можно было легко и бездумно заменить на «Великая Британия». У Генделя, автора оратории «Иуда Маккавей» в честь герцога Кумберлендского, вырезавшего армию полуголодных шотландских горцев «славного принца Чарли» в сражении при Каллодене, «мясник» Кумберленд сравнивается с предводителем иудеев, возглавившим восстание против захватчиков-селевкидов. К коронации отца Кумберленда, Георга II, Гендель сотворил четыре хорала, самый известный из которых — «Жрец Задок» (еще один герой Писания, основатель жречества в Иерусалиме), исполнялся впоследствии на коронации каждого британского монарха с 1727 по 1953 год. Еще дальше пошел писатель XVIII века Эммануил Сведенборг, который одно время считал одним из своих учеников Уильяма Блейка. Из-за уникальности гения англичан исключительно для них зарезервированы особые небеса. Миссионеры XIX века, отправлявшиеся обращать колонизируемые народы мира, искренне верили, что несут слово из английского «Нового Иерусалима». Оставалось совсем немного до бредового представления, которое прозвучало в поучении Эдварда Хайна, прочитанного в Челси в 1879 году, о том, что Великобритания — это Израиль, американцы — заблудшее колено Манассиево, ирландцы — народ ханаанский, а камень Иакова, Скунский камень, на самом деле находится в Вестминстерском аббатстве. Как заявляли его последователи, только так можно объяснить необычайные успехи английского народа. По его теории, иудеи Древнего Израиля, плененные ассирийцами царя Саргона, прошли через всю Европу и в конце концов объявились как англосаксы. Этой теории «избранного народа» вторил уже в 1960-х годах американский проповедник Герберт У. Армстронг:

«Ну конечно, никакой ошибки быть не может! Возьмите карту Европы, проведите линию на северо-запад от Иерусалима через весь континент, пока не выйдете к морю и островам. Она приведет вас прямо к Британским островам! Вот вам доказательство того, что наш сегодняшний белокожий, англоговорящий народ — британцы и американцы — на самом деле суть первородные колена Эфраима и Манассии из «заблудшего» дома Израилева.»

В убеждении, что Господь принимает сторону того или иного народа, ничего особенного нет: непременным элементом любых военных действий являются армейские капелланы противостоящих сторон, потчующие своих солдат ложными заверениями, что те исполняют волю Божию. Что касается англичан, больше всего поражает, какую выжидательную, гибкую и недогматичную религию породила их вера в богоизбранность. Ведь ортодоксальный иудаизм, который зиждется на утверждении, что евреи — избранный народ, — одно из самых требовательных верований на земле, предлагающее множество предписаний. Англиканская же церковь вообще мало что предписывает.

Как-то я спросил архиепископа Оксфордского, do что нужно веровать, чтобы быть членом Церкви. На его лице мелькнула тень озадаченности. «Интересный вопрос», — замялся он, словно такое ему и в голову никогда не приходило.

Трудно представить себе, чтобы так ответил ортодоксальный раввин или католический священник.

Когда архиепископ заговорил снова, он начал с неизбежного английского присловья: «Ну, это, знаете ли, зависит… Зависит от того, какой вы церкви. В евангелической вам скажут, что необходимо искреннее обращение. А традиционная англо-католическая предложит ортодоксальное христианское учение, которое практически ничем не отличается от учения римских католиков».

Не очень-то вразумительно для набора правил верования, верно?

«Англиканская церковь не считает нужным определять правила, — утверждал он. — Она предпочитает предоставлять людям свободу выбора места и действия. Достаточно прийти в церковь и причаститься. Это и есть проявление вашей веры».

Такая вот расплывчатость доводит критиков англиканской церкви до умопомрачения. Если бы бюрократические установления требовали указывать в вопросниках принадлежность к той ли иной вере, миллионы англичан поставили бы галочку в квадратике «англиканская церковь». А дальше — молчание. Что это за организация такая, доступная как местное почтовое отделение и практически не предъявляющая никаких требований своим приверженцам? Наиболее характерным ответом англичанина на вопрос, верует ли он, будет «Видите ли, я человек не очень-то религиозный» и некоторое смущение вашим предположением, что в жизни может быть что-то еще. Иногда складывается впечатление, что в англиканской церкви Бог — лишь «славный парень», который превыше всех остальных.

И все же именно англиканская церковь стала моральным авторитетом для идеального англичанина (англичанки). В начале «Тома Джонса» Генри Филдинга разгорается спор между гуманистом мистером Сквэром и любителем пустить в ход плетку учителем Тома, преподобным Твакэмом. Спорят они о том, может ли человек быть добродетельным, не будучи верующим. Как отмечает Сквэр, и мусульмане, и иудеи заявляют, что религия наделяет их добродетелью. На что мистер Твакэм сердито отвечает: «Когда я говорю о религии, я имею в виду христианскую веру; и не просто христианскую, а протестантскую; и не только протестантскую веру, а англиканскую церковь». Самонадеянное утверждение, что лишь англиканское вероисповедание позволило слепить благочестивого англичанина из первозданной англосаксонской глины, звучит настолько как само собой разумеющееся, что, видимо, Филдинг слышал такое из уст реальных пасторов. Наверное, так оно и было, потому что такое странное измышление, как англиканская церковь, объяснить можно лишь с помощью ее собственной терминологии.

Хотя англиканская церковь и антикатолицизм не одно и то же. Спору нет, после Реформации многие народные праздники действительно носили ярко выраженный раскольнический характер. Празднование 1 августа, начала правления протестантской Ганноверской династии, костры, зажигаемые вечером на 5 ноября в ознаменование раскрытия заговора Гая Фокса, который вместе с группой соучастников собирался взорвать парламент, и праздники в честь Вильгельма Оранского, который высадился в Англии в 1688 году, чтобы избавить страну от Якова II (кстати, он прибыл в Англию 5 ноября), — во всем этом присутствовала антикатолическая направленность. В частности, Ночь костров нередко превращалась в нечто похожее на беспорядки: толпа требовала у католиков денег и нападала на их дома. На уровне правительственных установлений, в соответствии с законами о нонконформизме, католики обязаны были платить штрафы за непосещение служб в англиканской церкви, и в течение почти всего XVIII века их обкладывали суровыми налогами, отказывали в доступе к образованию и запрещали иметь оружие. Даже в XIX веке католиков не допускали в парламент и в государственные учреждения, и они не имели права голосовать. Дважды — в 1688 и 1714 годах — из страха, что на трон взойдет католик, нарушались установления династического наследования. В соответствии с Законом о престолонаследии 1701 года ни один католик или состоящий в браке с католиком не имел права занимать трон, поэтому ставший в 1714 году королем курфюрст ганноверский Георг Людвиг опередил более пятидесяти реальных претендентов на английский трон. Пусть он был скучным люмпеном и плохо говорил по-английски. Зато не был папистом. А тот Закон действует и поныне.

За популярными праздниками и парламентскими законами стояли не столько религиозные, сколько политические убеждения: при том что исторические враги Англии — Франция и Испания — были странами католическими, утверждение протестантства приравнивалось к декларации национальной независимости. Однако срабатывало и нечто более глубокое, чем политика. Руперт Брук приводит высказывание одного из рядовых английских солдат времен Первой мировой войны, который формулирует свои скрытые подозрения насчет континента: «Что мне здесь не нравится, в этой треклятой Европе, так это все эти, черт возьми, картинки с Иисусом Христом и Его родственниками за этими чертовыми стекляшками». Дело не в том, что в англиканской церкви нет ниш с изображениями святых, реликвий из их одежды, старых гнилых зубов или осколков костей, якобы принадлежавших святому Петру, которые почитаются как средство от болезней. Все это уничтожено или забыто в ходе Реформации. Есть нечто иное, ощущение того, что корни англиканизма, который всегда был больше обязан своим появлением Эразму, а не Лютеру, заложены в ежедневных мирских заботах. В результате англиканизму оказалось гораздо легче, чем католицизму, приспособиться к научным открытиям, изменившим мир: в католическом катехизисе нападкам подвергается не только дарвинизм, но и Просвещение.

Достижения англиканской церкви в развитии чувства национального самосознания заключаются по большей части не в том, что она провозглашает, а в том, что благодаря ей стало возможным. Есть даже основания утверждать, что с установлением англиканской церкви установилась и Англия как таковая. Тем не менее это не значит, что англичане — люди набожные. Они выбирают религию как понравившуюся одежду или автомашину — с ее недосказанностью и известной надежностью, всегда доступную, когда понадобится. В каком-то смысле Англия страна вообще не протестантская. Любой школьник знает, что церковь нашей страны придумана, чтобы Генрих VIII мог получить развод. Как выразился проницательный наблюдатель своей новой родины Ральф Дарендорф, «ссора с Папой Римским и истинная Реформация — не одно и то же».

Англиканская церковь сегодня стала институтом, который просто бесит, потому что именно такая религия нравится англичанам — прагматичная, удобная и ненавязчивая. Неудивительно, что множество английских писателей предпочли волнующие определенности католицизма. Просто невозможно написать такой роман, как «Сила и слава» Грэма Грина, о церкви, построенной на убеждении, что обо всем можно договориться за чашкой чая. Минуло почти четыре столетия с лучших времен англиканских проповедей, и творения последних ярких представителей англиканизма в литературе — Розы Маколей, Дороти Ли Сейерс, Джона Бетчемана, Стиви Смит — уже не звучат с такой силой, как произведения поэта-католика, такого как Джерард Мэнли Хопкинс. Никто, почитав Троллопа или даже Барбару Пим, не поверит, что у англиканской церкви есть некая миссия по отношению к бедным и угнетенным. Она остается тем, чем была всегда: удобным средством, которое придумали из политических соображений монархи династии Тюдоров и в котором традиционная Троица увеличена до пяти ипостасей, включая монархию и парламент. Достижением англиканства можно считать то, что он ловко укротил глубоко заложенный в англичанах антиклерикализм (в одном из моих любимых деревенских названий — Брэдфилд-Комбаст — увековечено сожжение в 1327 году бушевавшей толпой из якобы 40 000 человек Брэдфилд-Холла, владельцем которого был аббат Бери Сент Эдмундс) и вплел Церковь в структуру государства.

Глубокую интеграцию веры и государства можно наблюдать ежедневно в течение парламентского года, когда незадолго до половины третьего по центральному коридору Вестминстерского дворца следует небольшая процессия. Когда при прохождении этой колонны звучит возглас «Шапки долой, публика!», полицейские снимают шлемы. Первым, стуча каблуками по плиткам пола, выступает человек в смешных гетрах, за ним следует какой-нибудь отставной генерал с золотым церемониальным жезлом в руках, потом идет спикер палаты общин в черной с золотом мантии, а за спикером шествует священник спикера. Смотрится это как сцена из комической оперы Гилберта и Салливена. Войдя в зал заседаний, капеллан в присутствии кучки парламентариев, взявших на себя этот труд, взывает к Богу с молитвой во славу политических словопрений, поношений и набора очков дня сего. Какое отношение, спросите вы, имеет ко всему этому Бог? И все же нечто подобное происходит в каждом подразделении армии, авиации и флота и признается в умозрительном положении архиепископа Кентерберийского, самого превышестоящего простолюдина в стране, который при коронации возлагает корону на голову монарха. Ежедневная литургия, в которой упор делается на чтение молитв за здравие монарха и «всякого, облеченного властью ея», — это глас церкви, знающей свое глубоко консервативное и полусветское место в английском обществе.

Поэтому было бы ошибкой рассматривать историческую враждебность к католицизму как доказательство восторженного отношения к протестантству. Стоит лишь вспомнить, с какой неприязнью относились к нонконформистам, воспринимавшим Библию слишком серьезно: автор «Путешествия пилигрима», самого знаменитого религиозного романа всех времен, Джон Баньян, провел почти двенадцать лет в Бедфордской тюрьме за чтение проповедей без лицензии. Антикатолицизм проистекает из убеждения, что раз в стране произошла Реформация, нельзя быть одновременно католиком и патриотом. Хотя основатель англиканской церкви Генрих VIII был протестантом самого что ни на есть католического толка. (Наиболее отличительные элементы англиканского вероисповедания — отмена целибата священников и отправление литургии на разговорном языке — были введены лишь после того, как он благополучно упокоился в гробу.) В последующие века англиканской церкви удалось включить в себя пуританизм, англо-католицизм, кельтский мистицизм, евангелизм, христианский социализм и полдюжины других учений. Эта Церковь существует потому, что существует — практичная, легко приспосабливающаяся, утешение утешившимся. Единственный здравый вывод, который можно сделать из уникального привилегированного положения англиканской церкви — ее официального статуса, присутствия епископов в палате лордов, права премьер-министра назначать высшее духовенство и так далее, — не в том, что она представляет некую глубоко заложенную в народе духовность, а в том, что она служит целям, которые одинаково устраивают и ее, и государство. Немало епископов и деканов могут в неофициальной беседе признать, что для церкви было бы лучше порвать официальные связи с государством и стать «негосударственной». Часто говорят, что если бы англиканская церковь была лишь одним из многих вероисповеданий, это отражало бы ситуацию в новой Британии, где в обычное воскресенье в церквях собирается больше католиков, чем англикан, в стране с большим числом азиатов-мусульман, сикхов и пятидесятников из стран Карибского бассейна. (Неофициально многие лидеры этих других верований относятся к этой идее с гораздо меньшим энтузиазмом: их устраивает некоторое духовное присутствие у средоточия конституции, и старая англиканская церковь с ее расплывчатостью для них лучше, чем большинство других, потому что она очень старательно следит, чтобы иные верования и конфессии имели свой голос.)

Балладу XVIII века о «викарии из Брея», менявшего верования в зависимости от того, кто занимает трон:

И буду сей блюсти закон

До самой смерти я, сэр,

И кто б ни сел на царский трон, —

Викарий в Брее — я, сэр! — обычно приводят в насмешку над церковью. Однако на деле именно в балансировании между двумя противоположностями и заключен истинный дух англиканства. Его последователи находят нечто абсолютно восхитительное в его отказе занять ту или иную крайнюю позицию. «Via media[24] — вот в чем дух англиканской церкви, — писал о XVI веке поэт Томас Стернз Элиот. — В своем неизменном поиске золотой середины между папством и пресвитерианской церковью английская церковь при Елизавете стала в каком-то смысле воплощением самого возвышенного духа Англии того времени».

Бывший архиепископ Кентерберийский, доктор Роберт Рунси видел в неопределенности, за которую осуждают англиканскую церковь, ее силу. «В христианстве есть другие церкви, которые гордятся отсутствием неопределенности — будь то в учении, руководящей роли или едином толковании Евангелия. В противоположность им англиканское вероисповедание есть синтез, а синтез неизбежно объединяет тезис и антитезис».

Выражаясь более цинично, можно было бы предположить, что именно от англиканской церкви у англичан такое необычное свойство считать, что они могут поступать и так, и этак. Способность к лицемерию у этого народа, всегда любившего заявлять, что англичане — народ прямой, просто поражает. Возьмем, к примеру, вопрос об аборте. Через тридцать лет после легализации аборта в Соединенных Штатах вопрос этот оставался источником гневных, а иногда и бурных конфронтаций по всей стране на ступеньках клиник, где их делают. В Англии не то чтобы подходят к этому вопросу менее этично, просто никто не хочет поднимать шума по этому поводу. Англичане знают, что аборты приняли в стране ошеломляющие масштабы: 177 225 случаев в 1996 году, то есть один уничтоженный плод на каждых четверых новорожденных. В данном вопросе точно есть и «тезис» и «антитезис». Но англичане просто предпочитают этого не замечать.

Верным пониманием отличался премьер-министр XIX века лорд Мельбурн. Сетуя однажды на свою обязанность назначать епископов англиканской церкви, он сказал: «Черт бы побрал все это, еще один епископ умер: воистину я считаю, они умирают, дабы досадить мне». Он также заметил, что «дело принимает скверный оборот, если религии дозволяется вторгаться в сферу личной жизни».

Во время Второй мировой войны у кого-то на Би-би-си возникла идея пригласить группу писателей, чтобы записать серию радиобесед для поднятия боевого духа, которые потом предполагалось передавать по радиостанции «Эмпайр сервис» для войск, разбросанных по всему миру. В этом приняли участие Дж. Б. Пристли, Сомерсет Моэм, Хью Уолпол и Филипп Гиббс, а также забытая теперь многими писательница Клеменс Дейн. Этот псевдоним по названию церкви Сент-Клемент-Дейнс на Стрэнд, где она жила, взяла себе за двадцать пять лет до того бывшая актриса Уинифред Эштон. Свою беседу она начала словами: «Вы знаете, Британия — страна, которая отличается завидным постоянством».

Хотя псевдоним ее взят по названию церкви на Стрэнд и хотя большую часть взрослой жизни она провела в Ковент-Гардене, после этого вступления автор приводит освященный временем пример английского постоянства:

«На прошлый уик-энд я проезжала мимо своего старого дома в Кенте и, притормозив, чтобы взглянуть на него, к своему удивлению, обнаружила, что он совсем не изменился за сорок лет, хотя от него до самого сердца Лондона нет и двадцати пяти миль. К нему все так же едешь через «поля золотой парчи»[25] — на этой неделе вся Англия в лютиках, — в парке напротив все так же пасутся олени, и те же узкие тропинки, протоптанные к общественному пустырю вокруг тех же густо осыпанных розовым и белым майских деревьев».

Пока все знакомо: вероятно, «люфтваффе» осыпают бомбами Лондон (церковь Сент-Клемент-Дейнс была разрушена 10 мая 1941 года), армия, наверное, в боевой готовности, но сердце Англии в десятках тысяч деревушек в сельской местности бьется ровно. И тут она заходит с другой стороны. «Что такое Британия и почему она так много значит для нас?» — задает она вопрос и отвечает: «Думаю, все дело в английской Библии!»

Приведя традиционный рассказ о том, как Библию переводили на английский, Клеменс Дейн описывает в заключение встречу с женой одного деревенского жителя, который воевал в Первую мировую, снова записался в армию и теперь проходит службу в Южной Африке. Та показала писательнице последнее письмо, «в котором тот справлялся о двух взрослых дочерях и маленьком сыне, рассказывал, что мог, из новостей, переживал, что некому пахать землю, и напоследок посылал привет и поцелуи. И затем, после подписи, добавил постскриптум. Тяжелой рукой, более привычной к черенку лопаты, чем к перу, он вывел: «Так что ободритесь, дорогие мои!»

По словам Дейн, эта фраза дословно взята из Евангелия от Матфея в Высочайше Утвержденной Версии, где Христос является ученикам, ступая по воде.

«Ободритесь; это Я, не бойтесь» [в Новой английской Библии более неуклюжий вариант — «Мужайтесь!»]. И это «Ободритесь!» эхом отзывается в веках [так она завершила беседу, и ее голос слышали в потрескивающем эфире солдаты во всем мире], чтобы и сегодня быть вложенным в уста любого английского рабочего, чтобы прозвучать как голос всего нашего Острова во всех уголках британского мира. Это голос Кэдмона, голос Альфреда, Виклифа, Тиндейла, Елизаветы, Кромвеля, Нельсона, Гордона — всех бессчетных известных и неизвестных мужчин и женщин, которые сотворили Британию и сами есть Британия. И послание это по- прежнему звучит: «Ободритесь, дорогие мои!»

В наши дни ничего подобного не напишешь, и на то есть самые разные причины: у Англии нет даже общей веры, не говоря уже об общем богослужении; знание Библии стало гораздо более ограниченным; современные переложения Писания вызывают намного меньший отклик; если имена Нельсона или Кромвеля большинству слушателей знакомы, то, услышав имя Гордона, они задумаются, имя Виклиф им не скажет ничего, а при упоминании Кэдмона они лишь пожмут плечами.

Допуская, что могу быть неправ, я посетил секретаря «Общества молитвенника» у нее дома в лондонском пригороде Эджвер. Марго Лоренс неустанно борется за сохранение литургии по Книге Общей Молитвы, которая не только была краеугольным камнем молитвенного богослужения англиканской церкви почти со времени ее основания, но и долгие годы являлась для англичан вторым по значению источником многочисленных фигур речи. Она встретила меня в приподнятом настроении, так как только что испытала примерно то же, что и Клеменс Дейн. Водопроводчик заверил, что у нее скоро снова будет горячая вода, словами «скоро вы вернетесь к нам на землю живых».

«Ведь выражение «земля живых» взято непосредственно из Книги Общей Молитвы!» — восторгалась она.

Общество молитвенника — это не какая-нибудь состоятельная или модная группа влияния. Такое впечатление, что восемь-десять тысяч его членов (никакого централизованного учета не ведется, но журнал общества рассылается 7000 подписчиков) в основном люди, похожие на нее: здравомыслящие, благопристойные мужчины и женщины уже на закате жизни, которые ездят на английских машинах солидного возраста. Цель проводимой ими кампании — религиозная, но сам вопрос имеет гораздо большую культурную значимость. Появившаяся в 1662 году современная версия Книги Общей Молитвы, над которой в основном работал за столетие до того Томас Кранмер, должна была, как следует из ее названия, нести людям разделенный («общий») опыт. Она и несла этот опыт простым и в то же время величественным языком в таком ключе, что ее слова могли вознести к высотам духа самого косноязычного приходского священника. Они стали настолько привычными, что 549 фраз из Молитвенника можно найти в Оксфордском словаре цитат. Непосредственно из Молитвенника взяты такие словосочетания, как «праздник, который всегда с тобой», «ветхий Адам», «смертельный оскал», «начать новую жизнь», «превосходить человеческое понимание», «быть на пороге смерти», «оставить заблудших», и другие по-прежнему употребительные выражения.

Официально богослужение в англиканской церкви по-прежнему основано на Книге Общей Молитвы. Но это еще одна утонченная фикция. От кандидатов на посвящение в сан требуется проявить «достаточное знание» данной книги и учения церкви, изложенного в Тридцати Девяти Статьях. На практике молодые приходские священники выходят из теологического колледжа, не зная ничего, кроме новых форм богослужения. По всей стране в церквях старые молитвенники в черных обложках свалены в углу ризницы, а их место заняли красные, зеленые или желтые книжечки в мягком переплете с нарисованным на нем человечком, и их, запинаясь, читают каждое воскресенье прихожане.

«Я знаю людей, которым приходится ехать за тридцать миль, чтобы попасть на службу, которая проводится по Молитвеннику [говорит Марго Лоренс]. А вот духовенство допускает много своеволия. Иногда они вообще поступают непорядочно. Я вот в понедельник получила письмо от одного человека из Портсмута, у которого дочь вышла замуж. Они с женихом проговорили все о венчании со священником и совершенно ясно дали понять, что хотят, чтобы использовалась Книга Общей Молитвы. И только проходя между рядами в церкви под руку с отцом, она услышала, как священник начинает совсем другую форму службы. Она была в отчаянии. Но уже ничего не могла поделать».

Общество заявляет, что «держит оборону» против полного отказа от старой литургии. Но ежегодно в несколько десятков приходов, где еще остается Книга Общей Молитвы, приезжают новые священники. Он или она вводят «в качестве эксперимента» альтернативные формы богослужения. Нет ничего более постоянного, чем эксперимент в англиканской церкви.

Удаляя Книгу Общей Молитвы, духовенство просто старается, чтобы Церковь «соответствовала». Но при этом они отсекают часть корпуса языка, которым пользовался английский народ в течение веков. По сути дела, нет ничего плохого в попытках сделать религию более легкодоступной, но у «экспериментальных» альтернатив, принимаемых англиканской церковью, нет будущего: их назначение — соответствовать лишь на какое-то время. Как выразился один историк, «молитва и тот самый Молитвенник — не одно и то же». Всем общинам нужны берущие за душу слова, критерии выразительности, но взамен разделенного языка англиканской церкви англичанам предлагаются лишь наборы подхваченных на телевидении речевок: «Рад видеть, что вы неплохо выглядите», «И наконец», «Это лишь смеха ради».

На мой вопрос, как он оценивает состояние духовности в Англии, его высокопреподобие Дэвид Эдвардс, автор более тридцати книг о современном христианстве, лишь уныло поведал, что «англичане утратили всякое понимание того, что есть религия».

Возможно, он прав. Но напрашивается вопрос: а было ли вообще у англичан в целом глубокое ощущение религии? Свой расцвет англиканская церковь переживала 200 лет назад, когда в доме приходского священника в Хэмпшире шестым ребенком из семи родилась Джейн Остин. (В наши дни дома приходских священников сплошь заняты преуспевающими бизнесменами и писателями: викарии живут в одноэтажных бунгало из красного кирпича в глубине участка, где раньше располагался огород.) К тому времени англичане давно уже подрастеряли религиозный пыл в гражданской войне, после которой нация вновь стала в основном бесстрастно исполнять положенный набор ритуалов, сопровождая их невнятным бормотанием. Церковные власти, руководившие этой комфортабельной полудремой, похоже, больше озабочены не мессианскими устремлениями вести английский народ к спасению, а тем, чтобы «насадить в каждом приходе джентльмена». Даже самых известных представителей англиканской веры вспоминают в связи с чем угодно, только не с их духовностью. Среди них авторы дневников Фрэнсис Килверт и Джеймс Вудфорд, естествоиспытатель Гилберт Уайт, такие важные персоны, как Козмо Ланг, или философы, как Сидни Смит.

Огромным упущением этой обладающей уникальными привилегиями Церкви стала ее неспособность пустить корни в городе. Исконно англиканский приход — тот, что любовно высмеян в телевизионном сериале «Викарий из Дибли», — деревенский, епархия рядом с собором в Солсбери, Хирфорде или Винчестере. Церковь слишком поздно прислушалась к яростному осуждению Достоевского, который писал, что «Англиканские священники и епископы горды и богаты, живут в богатых приходах и жиреют в совершенном спокойствии совести… Это религия богатых и уж без маски… Исходят всю землю, зайдут в глубь Африки, чтоб обратить одного дикого, и забывают миллион диких в Лондоне за то, что у тех нечем платить им».

Возможно, это звучит как пропаганда, но когда журналист викторианской эпохи Генри Мейхью спросил у лондонского уличного торговца овощами и фруктами про «собор Святого Павла», тот ответил, что слышал, что это церковь, но сам никогда в церкви не был. В результате проведенного в воскресный день 30 марта 1851 года опроса выяснилось, что две трети населения Лондона вообще не ходит в церковь, а есть и случаи язычества. На востоке и юге Лондона посещаемость церквей оказалась самой низкой по стране.

Так что, когда англиканскую церковь называют «государственной», на самом деле всегда имеются в виду лишь ее конституционные привилегии, монархия и положение церкви в графствах. Большую часть времени в большей части городов и пригородов, где живет большая часть англичан, англиканской церкви почти не видно. Да, есть англиканские священники, которые героически трудятся в трущобах бедняков в центральных районах больших городов, помогают людям с получением пособий, содержат кухни с раздачей бесплатного супа и приюты для стариков или безработных. Но они работают как сотрудники социальной сферы — за половину оклада. Их жизнь — свидетельство веры, но они стесняются заявлять об этом, боясь, что это «помешает» их работе. В пьесе Дэвида Хейра «Мчащийся демон» преподобный Лайонел Эспи вызван к епископу, чтобы ответить на обвинения в небрежении частью своей работы, связанной со святыми таинствами. «Сказать, что в нашем районе Церковь — посмешище, значит ничего не сказать, — заявляет он епископу. — Это нечто неуместное. Она не связана с жизнью людей». А его коллега-лютеранин далее по ходу пьесы разражается такой тирадой: «Священники в районах городской бедноты? Да это сговор, картель какой-то. Потому что духу не хватает всем и каждому. Вы превратились в просвещенных гуманистов».

Когда в разговоре с каноником Дональдом Греем, капелланом спикера палаты общин, я высказал мысль о том, что города потеряны для Церкви, он ответил: «Говорить, что кварталы городской бедноты потеряны для Церкви, не верно. Они никогда и не были нашими». И он прав: справиться с трудностями городской жизни пытались нонконформисты от методистов до Армии Спасения, а ирландские иммигранты привезли с собой свою собственную веру, католическую. Англиканская церковь расширила свое влияние лишь в нескольких городских районах, где укоренились популистские взгляды тори. Но в большинстве случаев эти просторные здания с гулко перекатывающимся в них эхом, которые воздвигнуты англиканами на углах улиц всех крупных индустриальных центров как инстинктивный ответ на массовую миграцию из сельских районов, никогда не заполнялись, даже сразу после того, как были построены. Неудивительно, что столетие спустя, холодные и неухоженные, они стоят и ждут, когда их выкупят и превратят в сикхский храм или ночной клуб. Преподобный Лайонел Эспи и ему подобные стараются как могут. Но уже прошло так много времени, что никаких шансов вернуть утраченные позиции у них нет.

В нынешней ситуации дела у англиканской церкви обстоят хуже некуда. Общеизвестно, что церковные добродетели, ее доброта, терпимость и сострадание, подорваны полным отсутствием строгости мысли. Большинство прихожан так и не продвинулись дальше «Библейских рассказов» Энид Блайтон, поэтому священникам приходится каждое воскресенье читать проповеди так, словно каждое слово в Библии — факт, в то время как ясно, что по большей части это вымысел или аллегория. Теологи, такие как Джон Робинсон в книге «Ей-богу» или Дэвид Дженкинс в бытность его епископом Даремским, которые осмеливаются допустить, что все не так просто, подставляются, чтобы их освистали. А раз церковь «государственная», каждый считает, что вправе критиковать ее. Более вдумчивые члены Парламента, может, и возьмут обет молчания, понимая, что не дело вмешиваться в такие вопросы, как служба в церкви, однако вместо них может взять слово какой-нибудь тупица. Даже принц Чарльз, который унаследует роль Защитника веры, изначально дарованную Генриху VIII Папой Римским, похоже, утратил к этому всякое желание. «Надеюсь, что я стану защитником вер», — заявил он в одном из интервью, словно одинаково важны и сикхизм, и джайнизм, и католицизм, и друидизм, и вера в целительные свойства астральной проекции. Сказал он это, несомненно, с самыми добрыми намерениями, но это показатель того, какая неразбериха царит в головах. Религиозное образование в школах — где его преподают выпускники педагогических колледжей, в которые англиканская церковь вложила миллионы, — являет собой мягкое и бесстрастное бланманже, где есть все что угодно от гуру Нанака до креационизма.

Насчет происхождения слова «религия» существуют сомнения, но считается, что оно происходит от латнского religare, «связывать»: народ, который вместе молится, есть народ сплоченный. Пессимист мог бы здесь заключить, что факт того, что больше не существует единого корпуса выражения, свидетельствует, что больше не существует единого корпуса веры и что общество, утратившее наиболее сплачивающие его связи, обречено на гибель. Однако англиканская церковь оказала глубокое воздействие на английский народ еще в одном смысле.

Всем известно, что за разрывом с Римом последовало всеобщее разграбление католической церкви: это событие запечатлено в школьных учебниках истории как «1536 год. Роспуск монастырей». Однако лишение римской католической церкви ее земного могущества превратилось в нечто гораздо большее, чем просто изъятие у нее земель, зданий и сокровищ. Этот не сравнимый ни с чем по размерам акт коллективного вандализма имел глубокие культурные последствия. В книге «История британского искусства» Эндрю Грэм-Диксон вполне убедительно доказывает, что вся средневековая традиция живописи и скульптуры, которая сохранилась кое-где в Европе, в Англии оказалась в той или иной степени утраченной. Конечно, ведь никто не сомневается, какой размах принял тогда вандализм. За период между роспуском монастырей в 1536 году и смертью Оливера Кромвеля более чем 120 лет спустя, волны фанатизма, объявившего религиозное искусство формой католического идолопоклонства, докатились чуть ли не до каждого уголка Англии. Одно время поговаривали даже о том, чтобы сровнять с землей Стоунхендж. Свидетельств о том, что именно в то время Англия лишила себя художественной традиции, не много по той очевидной причине, что слишком мало образцов наследия римского католического искусства избежало этого разгула разрушения. Единственное скульптурное изображение Христа из камня, обнаруженное в 1950-х годах рабочими на строительстве Мерсерс-Холла в Лондоне, совершенное, если судить по сохранившимся деталям, свидетельствует, по словам Грэм-Диксона, «о двух смертях — смерти Бога и смерти всей традиции британского искусства… это произведение, созданное на вершине английского Ренессанса, которому не суждено было свершиться».

Если именно в этот момент английская культурная традиция отсекла себя от остальной Европы, то трудно найти более разительное свидетельство того, в каком новом направлении должна была двигаться английская творческая мысль, помимо сноса загородок алтарей и установки вместо них голых досок с перечислением Десяти Заповедей. Наглядное в буквальном смысле слова заменялось словесным… Если исходить из того, какие это имело последствия, это был не столько «английский Ренессанс, которому не суждено было свершиться», сколько англосаксонское Просвещение, опередившее такое же явление на «континенте» более чем на сто лет. Англичане пришли не только к новому пониманию Слова Божьего, они пришли к пониманию слова как такового. Мы не знаем, появились бы когда-нибудь английские Тициан, Рафаэль или Микеланджело. Но мы точно знаем, что Реформация и ее последствия дали миру Уильяма Шекспира, Кристофера Марлоу, Джона Донна, Джона Баньяна и Джона Милтона.

Установленная ими литературная традиция оказалась наиболее продолжительной и выдающейся в западном мире. Мы, конечно, не знаем, как развивались бы она и ее ответвления в Северной Америке и Австралазии, останься Англия католической страной. Но англичане действительно стали народом, одержимым словесами, а вот интерес и к музыке, и к искусству — и возможности для этого — претерпевали невероятные изменения. Одно время Англию называют «страной, в которой нет музыки», затем при дворе чествуют Генделя, немца по происхождению, а в 1905 году Элгар сетует, что «унаследовал искусство, которое не получает отклика в душе нашего собственного народа и не пользуется уважением за рубежом». Любовь же англичан к слову составляет настолько разительный контраст, что трудно себе представить. Она проявляется в доходящей до абсурда сверхпроизводительности британского издательского бизнеса, который выдает 100 000 новых книг в год — больше, чем вся американская издательская индустрия, — а также в том факте, что в стране выходит больше газет на душу населения, чем чуть ли не в любом другом месте на земле, в бесконечном потоке писем к редактору, в неутолимом аппетите к словесным головоломкам, анаграммам, игре в скрэббл, тестам и кроссвордам, в резонансе, который вызывает английский театр, в том, что в доброй половине английских городов, где проводятся ярмарки, есть магазинчики старой книги. «Книги — это национальная валюта», — заключил один недавно скончавшийся иностранный посол.

А что же живопись? Даже в жанре портрета все великие художники, жившие в период Реформации и после нее, — Гольбейн, Ван Дейк, Лели и Неллер — иностранцы. Вы можете возразить, что большей части других видов живописи здесь не способствует климат, что там, где небо серое, и пейзажи получаются мрачными. Но если это так, то почему тот же довод не применим к Голландии, давшей миру целую когорту превосходных художников? И как бы то ни было, северный свет дает больше оттенков, чем обесцвеченная зноем Южная Европа. Ответ в данном случае, похоже, в том, что суть английской Реформации заключалась в политике, рациональности и праве выбора, а главное, в стоящем за ней религиозном воздействии состояло в поиске значения: поэтому средством выбора стало слово.

Еще до того переворота в английском искусстве преобладало наблюдение за природой: в соборах и в иллюстрированных манускриптах можно увидеть множество сцен из повседневной жизни — животные, работа крестьян в поле, даже игра в мяч. Традиционным в английском искусстве стала не барочная аллегория, а портретная и пейзажная живопись, и не только потому, что не церковь, а аристократы стали теперь главными покровителями искусства. Какую-то роль сыграл и английский склад ума. «Всем этим аллегорическим картинам, какие только мне могут показать во всем мире, я предпочел бы портрет знакомой мне собаки», — сказал доктор Джонсон, и английское искусство занимается выразительными сюжетами. «Почти во всех величайших произведениях живописи английской школы предметом наблюдения является или человек, или природа, это или портрет, или пейзаж: Констебль и Тернер, и авторы акварелей от Казенса до Котмана, и Гейнсборо, Рейнольдс, Ромни и так далее», — пишет в книге «Английское в английском искусстве» Николаус Певзнер. Будь он пооткровеннее, он, вероятно, признал бы так же, что традиция английской живописи менее всего ценится в изобразительном искусстве Европы. Англичане народ пишущий, им было не до живописи.

То, что англичане стали нацией словес, имело также и глубокие политические последствия. Стремление получить Библию на английском языке имело революционное значение. Перевод сделал в 1407 году архиепископ Кентерберийский, и это грозило ему отлучением от церкви, а народные проповедники лолларды Виклифа получили свое название от голландского слова, означающего «бормотать», потому что встречались, чтобы слушать Библию на английском языке, а это было запрещено законом. Так что, когда Уильям Тиндейл и Майлз Кавердейл составили полную английскую Библию, это была победа радикализма над теми, кто был заинтересован в обратном. Сначала это отразилось на положении Церкви: кому нужна иерархия духовенства для толкования Библии, когда ее можно прочесть самому? Но это было еще не все: Библия в конечном счете — Слово Божие, и именно Слово Божие давало власть королю или королеве. Доступность Писания для каждого человека становилась огромным взрывным потенциалом. В 1543 году указание каждому приходу иметь собственную Библию на английском языке и держать ее на всеобщем обозрении было отменено, потому что этим правом злоупотребляло «подлое сословие». Вышло постановление о том, что «ни женщинам, ни ремесленникам, ни подмастерьям, ни поденщикам, ни служилому люду уровня служителя при дворе или ниже, ни землепашцам и батракам не должно читать ни Библию, ни Новый Завет самим или кому-то другому ни тайно, ни открыто». (Эти ограничения были сняты после смерти короля Генриха.)

Высочайше Утвержденная Версия или Библия короля Якова, отзвуки которой Клеменс Дейн усмотрела в письме из Южной Африки, появилась в 1611 году. Над ней трудились в течение трех с половиной лет сорок семь ученых мужей, но в основном она зиждется на трудах Тиндейла. Ее появление немедленно сказалось на демократизации образования, появился целый набор заучиваемых наизусть библейских рассказов и фраз, которые широко использовались в народе. Может, англичане никогда и не были монолитно сплоченной нацией, но теперь у них появилось общее национальное наследие. «Там правит теология», — писал об Англии в 1613 году голландский философ Хуго Гроциус, а XVII век стал расцветом английской проповеди. Однако наиболее важным последствием перевода Библии стало внедрение в сознание англичан веры в права простого человека. Для пуритан Библия была высшим свидетельством относительно всего сущего; им никогда бы и в голову не пришло, что это может быть что-то иное, а не непосредственное Слово Божие. Как выразился священник Томас Уилкокс, «Нет вам дела ни в чем ином, как лишь в том, к чему вам дана прямая власть Словом Божиим». Однако власть Слова простиралась гораздо дальше. Общий язык богослужения давал возможность обращаться непосредственно к Богу, без посредничества пап или епископов, и это предоставляло каждому всевозможные права, о которых никто никогда бы и не задумался.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.