Глава 17 Образование

Глава 17 Образование

«Мы все учились понемногу

Чему-нибудь и как-нибудь…»

А.С. Пушкин. «Евгений Онегин»

В государственные и частные учебные заведения дети поступали обычно в возрасте 10–12 лет. Начальное обучение проходило в домашних условиях. Характер, методы, содержание домашнего обучения определялись, главным образом, родителями и зависели, соответственно, от их культурного уровня и интеллектуальных запросов. Разница между дворянской элитой и основной массой российского дворянства была столь велика, что невозможно говорить о некоем среднем типе домашнего обучения. Представление о первоначальном приобщении к наукам дворянских детей дает мемуарная и эпистолярная литература, характеризующая, как правило, быт наиболее образованных и культурных семейств.

В 1819 г. в журнале «Вестник Европы» был опубликован вымышленный «Разговор между графом, графиней и гувернером». Разговор шел об обучении графского сына Васеньки и сводился к тому, что незачем обременять ребенка лишними знаниями. Граф, правда, изъявляет желание учить сына некоторым предметам, но доводы графини и гувернера кажутся ему неотразимыми. «Вы, конечно, заметили, что не знающие латыни несравненно любезнее?» — спрашивает гувернер. «Заметил ли ты хоть один раз в жизни, чтобы на балах, в societe (в обществе — франц.), в модных магазинах, на гуляньях говорили по латыни?» — вторит ему графиня. Отцу «все еще казалось, что надобно же поучить сынка чему бы ни было», и он предлагает дать ему основы российской географии.

Гувернер тут же возражает, что мальчик успеет изучить географию, посещая принадлежащие ему деревни, а в столицу можно приехать «даже и не знавши, под какими лежит она градусами». Граф интересуется, нельзя ли поучить Васеньку астрономии? «Любопытен был бы я знать, — парирует гувернер, — на что пригодится молодому графу толк о Млечном Пути, когда он будет ходить по путям большого света?». «Я однако ж хотела бы, чтобы он узнал кое-что из истории», — вступает в разговор графиня. «Что хорошего в подробностях войны македонян со шведами?» — недоумевает гувернер. «Но теперь все говорят о математике, — неуверенно начинает граф, — везде спрашивают о геометрии…». «Честью вам клянусь, — прервал его гувернер, — что геометрия самое вздорное дело. Какая мне польза в науке, которая толкует о плоскостях, линиях, пунктах, о телах не существенных, а только воображаемых! Все это выдумано кем-нибудь единственно в насмешку». В результате гувернеру легко удается убедить родителей в том, что «с помощью наук от начала мира никто еще не сделался светским любезным человеком», и Васеньку решают обучать французскому языку и танцам.

Этот «Разговор», естественно, пародия, но в ней были сатирически преувеличены реальные недостатки домашнего обучения дворянского ребенка.

В «Записке о народном образовании» Пушкин писал: «Воспитание его ограничивается изучением двух-трех иностранных языков и начальным основанием всех наук, преподаваемых каким-нибудь нанятым учителем». Никаких программ домашнего обучения детей не существовало, общие его черты были обусловлены традицией, обычаями, модой.

Дворянского ребенка готовили к жизни в свете, и потому безусловным приоритетом являлось обучение его иностранным языкам, танцам, музыке и хорошим манерам.

Кроме того, его следовало подготовить к поступлению в учебное заведение и дать необходимые для этого начальные сведения по арифметике, грамматике, истории и литературе. Ребенку давали уроки не только домашние учителя, но и родители, бабушки и дедушки, старшие братья и сестры, дяди и тети, друзья семьи. Обучение это, как правило, носило нерегулярный и необязательный характер.

Сашу Пушкина и его сестру Олю чтению и письму выучила бабушка Мария Алексеевна Ганнибал. Потом, как вспоминала Ольга Сергеевна, «учителем русским был некто Шиллер, а, наконец, до самого поступления Александра Сергеевича в Лицей священник Мариинского института Александр Иванович Беликов, довольно известный тогда своими проповедями и изданием «Духа Масилиона»: он, уча закону Божию, учил русскому языку и арифметике. Прочие предметы преподавались им по-французски домашними гувернерами и приватными учителями. Когда у сестры была гувернанткою англичанка (M-me Бели), то он учился и по-английски, но без успеха. Немецкого же учителя у них никогда не бывало; была одна гувернантка-немка, но и та всегда говорила по-русски».

«Чтению начал учить меня добрый Александр Григорьевич Парадовский (друг семьи. — О.М. ) <…> лишь только мне исполнилось пять лет, — вспоминал писатель и журналист Н. И. Греч. Читать выучился я очень скоро, потому что это интересовало мой умишко и детское воображение. Начал и писать, но это шло не так хорошо: тут нужны были физические приемы, положение руки, держание пера, и я никак не мог к этому привыкнуть. Меня не принуждали, и я теперь держу перо как шестилетний мальчик, и пишу прескверно, неровно и нечетко. <…> Отец мой забавлялся нами: то ласкал, то бранил нас, но ничему не учил, предоставляя это грамотной и начитанной жене своей».

Матушка рассказывала сыну басни и повести, заставляла его читать по-русски, по-немецки и по-французски, но «отнюдь не принуждала». Временно остановившийся в доме родителей Греча его дядя, офицер А. Я. Фрейнгольд, внес свою лепту в обучение племянника. «Он занялся мною и стал учить меня тому, что знал сам — по старым своим корпусным тетрадям. Он толковал мне правила математические ясно и основательно. Я учился охотно и с успехом, но не мог пристраститься к точным наукам». Став взрослым, Николай Греч сожалел, что среди его родственников не было литераторов и людей с классическим образованием и потому некому было развить его природные литературные наклонности.

Писатель и театральный деятель Р. М. Зотов вспоминал: «…отец мой начал меня учить с 4-летнего возраста, сперва посредством костяной азбуки, и складывание букв далось мне очень легко. А когда открылся немецкий театр, я просил его учить меня и по-немецки. Он и за это охотно взялся».

Первыми учителями графа М. Д. Бутурлина, дальнего родственника Пушкина, были его мать, старшая сестра и деревенский священник: «Мать моя сама взялась обучать меня чтению по-русски и основным правилам Закона Божьего, а два года позднее, церковной грамоте начал я учиться у белкинского нашего священника Федора Васильевича Богослова. Позднее русскому языку и писанию учила меня старшая моя сестра Марья Дмитриевна…».

Когда Николай Греч подрос, к нему стали приходить домашние учителя, которые учили его всему тому, что знали сами, не придерживаясь какой-нибудь программы. Один из них, Я. М. Бородкин, бывший воспитанник Сухопутного Корпуса, специально готовившийся к учительской должности, одинаково успешно занимался с мальчиком и иностранными языками, и рисованием. Познания другого учителя, Д. М. Кудлая, «франта и модника», были «очень ограничены». «Уроки его были ничтожные, и я ничему у него не научился; напротив, сам чутьем поправлял его ошибки». Гувернеры-французы тоже давали уроки, но могли обучать только механическому чтению и письму.

Недостаток объяснений мальчик восполнял чтением, но в результате при поступлении в училище он поразил преподавателей тем, что писал грамотно, совершенно не зная грамматики. Поскольку мальчик очень любил музыку, его решили учить играть на скрипке, для чего был приглашен известный музыкант. «Учение это продолжалось месяца три и кончилось ничем. Мне надоели экзерциции без всякой мелодии. Я немедленно хотел наслаждаться плодами учения и, не видя их, соскучился…». (Музыке учили обычно девочек, для мальчиков это считалось необязательным.)

В обучении Николая не было, таким образом, ни системы, ни дисциплины. Отец относился к образованию сына крайне беспечно, а все старания матери в этом направлении были напрасны. «Мне на роду было написано оставаться самоучкою», — подводил итог Н. И. Греч воспоминаниям о своем домашнем образовании.

В семье Бутурлиных, где вообще уделяли детям много внимания, к домашнему обучению и выбору учителей относились тоже не слишком серьезно. «В марте 1817 года мне минуло десять лет, но к учению меня тогда еще не принуждали, — вспоминал М. Д. Бутурлин. Русскому языку нас учил живший для этого у нас в доме некто г. Левицкий (не автор ли он русской грамматики, изданной около этого времени или немного позднее?), а французскому и географии г. Жилле, который после кампаний 1813 и 1814 годов перешел в лесное ведомство и носил общеармейский мундир с красным воротником».

«…Мое учение ни в коем случае не могло быть успешно, потому что оно не было правильно, — писал П. А. Вяземский. Отец мой был человек большого ума и высокой, по тому времени, образованности. <…> Само собою разумеется, что он хотел и из меня сделать человека просвещенного. Не знаю, как и чем объяснить себе, но выборы наставников, гувернеров, учителей моих были вообще неудачны. Не в деньгах было дело. Отец имел порядочное состояние и денег на воспитание детей своих жалеть бы не стал. Много пребывало при мне французов, немцев, англичан; но ни один из них не был способен приучить меня к учению, а это главное в деле первоначального воспитания. О русских наставниках и думать было нечего. Их не было… Надобно было ловить иностранцев наудачу».

Впрочем, среди домашних учителей иногда встречались и незаурядные личности. Например, в семье, где рос В. А. Соллогуб, русский язык детям преподавал П. А. Плетнев, друг Пушкина и Жуковского, впоследствии ректор Петербургского университета и издатель журнала «Современник». В 1823 г., когда он был приглашен учителем к Соллогубам, Плетнев уже завоевал известность как прекрасный педагог, преподававший в Екатерининском и Патриотическом институтах, в военных учебных заведениях.

Р. М. Зотов с большим уважением вспоминал о домашнем учителе в доме Ф. И. Елагиной, носившем громкую фамилию Краузе-фон-Краузенек. «Это была очень замечательная личность. Он действительно был человек самый образованный и даже занимал в Варшаве (при прусском правлении) место полицей-инспектора. <…> Он обнаружил удивительные познания. Он знал французский, немецкий, итальянский, латинский, венгерский, польский язык, а главное, чем он угодил Елагиной, было то, что он ей сформировал домашний оркестр из крепостных».

В дворянских семьях было, чаще всего, несколько детей, тем не менее, в них часто жили и воспитывались дети родственников или знакомых.

Так, отец Р. М. Зотова, вынужденный надолго уехать за границу по делам службы, отвез сына к своей давней покровительнице Ф. И. Елагиной, которая, обласкав мальчика, пригласила его жить в ее доме и учиться вместе с ее сыном Левушкой. Иногда приглашали ровесников-иностранцев, чтобы в общении с ними дети легче осваивали язык. «Для английского языка взят был ко мне ровесник мой Эдуард Корд, с этой же целью поступила к нам в дом компаньонкою второй моей сестры, Елизаветы Дмитриевны, сестра этого мальчика, Шарлотта. <…> Оба они были дети московского учителя английского языка», — вспоминал М. Д. Бутурлин. Уроки танцев устраивались, как правило, в богатых домах не только для своих детей, но и для их ровесников из дружеских и родственных семей. Находились и такие родители, которые, не желая заниматься своими чадами, злоупотребляли гостеприимством друзей и знакомых.

Из воспоминаний Е. П. Яньковой, записанных ее внуком, Д. Д. Благово, известна анекдотичная история о некой московской барыне, Ф. И. Бартеневой. «У нее было несколько человек детей — дочери и мальчики. Как начнется день, насажает она своих детей в четвероместную свою карету и поедет в гости. Где есть дети, она туда привезет и своих: в том доме барышни, положим, берут урок музыки, и вот она просит хозяйку: «Позвольте и моим девочкам послушать, как ваши дочери играют». Так прикинет своих дочерей, а сама с мальчиками отправится, где есть мальчики. В том доме какой-нибудь учитель истории или математики: «Ваши сыновья за уроком, ну и очень хорошо, позвольте и моим послушать». Тут она бросит мальчиков, а сама поедет куда-нибудь обедать, а вечером заедет за мальчиками, а потом за девочками — и домой. Такие путешествия она совершала каждый день и детей не учила и не кормила дома».

Как ни отличались друг от друга дворянские семьи, очевидно, что достаточно легкомысленное отношение к домашнему образованию детей было в этой среде правилом, а не исключением. Герой романа «Евгений Онегин», автор которого столь скептически отзывался о дворянском обучении, образован тоже весьма поверхностно: его знания латыни хватает лишь на то, чтоб «эпиграфы разбирать», знания истории — на то, чтоб пересказывать исторические анекдоты.

Такое положение вещей объяснялось не недостатком заботы о детях, а принятой в этом кругу системой ценностей. Изучение научных дисциплин в глазах большинства родителей не могло пригодиться детям в ожидавшей их светской жизни и никак не способствовало их будущей карьере или житейскому благополучию. Ведь мальчикам была предназначена военная или государственная служба, девочкам — роль примерных жен и матерей. Даже обучение дворянских юношей в университете рассматривалось либо как подготовка к дипломатическому поприщу, либо просто как способ расширения кругозора.

Профессиональные занятия наукой и техникой в дворянской среде первой трети XIX века считались занятием неаристократическим.

«Меня в доме звали профессором, но отнюдь не в похвалу, а в насмешку, разумея под этими словами тяжелого педанта, горбатого и безобразного» — вспоминал Николай Греч. Тем вещам, которые считались необходимыми — иностранным языкам, танцам, верховой езде, хорошим манерам, дворянских детей учили настойчиво и тщательно, добиваясь прекрасных результатов. Дети из дворянских семей, как правило, прекрасно владели французским языком, бывшим тогда языком русского образованного общества. Правда, во многих случаях изучение французского происходило за счет знания русского языка. Р. И. Зотов признавался, что при поступлении в петербургскую гимназию, в свои 14 лет он «почти совсем не знал по-русски». Пушкинская Татьяна Ларина, выросшая в деревне, «по-русски плохо знала <…> И выражалася с трудом / На языке своем родном». Сам Пушкин, уже поступив в Лицей, охотнее говорил по-французски, чем по-русски, за что и получил прозвище «француз».

Это создавало свои сложности в такой далекой от изучения иностранных языков сфере, как религиозное образование и воспитание. Несмотря на то, что в числе домашних учителей были и православные священники, их влияние на дворянских детей оказывалось, как правило, незначительным. Не в последнюю очередь это было вызвано тем, что дети плохо владели родным языком.

Тетка М. Д. Бутурлина объясняла свой переход в католичество тем, что «она недостаточно знала русский язык, чтобы объясняться на нем с русским своим духовником». В этой шутке, по мнению мемуариста, была «большая доля правды». Здесь тоже бывали свои исключения, например, В. А. Соллогуб считал себя многим обязанным протоиерею Кочетову, который учил его в детстве закону Божьему. Но для большей части русской аристократии был характерен определенный космополитизм в вопросах религии, связанный с общей ее ориентацией на Западную Европу. В начале XIX в. «в большинстве семейств высшего общества обеих столиц наставниками детей были французские аббаты. <…> Почти не принято было в обществе звать их по их фамилиям, а только по фамилии тех, у которых они проживали, например, l’abbe des Divoff, l’abbe des Rasoumoffsky» («аббат Дивова, аббат Разумовского»). Огромной популярностью пользовались в России иезуитские пансионы, в особенности петербургский пансион при церкви Св. Екатерины.

В этих условиях дворянский ребенок осваивал родной язык и знакомился с народной культурой, главным образом, благодаря слугам — няне, дядьке, дворовым людям.

Пушкинская няня Арина Родионовна, по свидетельству сестры поэта, была «настоящею представительницей русских нянь; мастерски говорила сказки, знала народные поверья и сыпала пословицами, поговорками». От няни и маленькой девочки «под-няни» впервые услышал Юрий Арнольд «разные русские простонародные сказки и песни, и на них-то и вырос». Вспоминал и Михаил Бутурлин, как в детской они вместе с горничными девушками распевали народные шуточные песни. Во многом именно эти детские впечатления и привязанности лежали в основе искренней любви повзрослевших «барчуков» к своей родной стране. Непосредственное чувство поддерживалось и идеологией русского дворянства, всегда считавшего своим долгом честно служить царю и Отечеству.

Первые годы жизни ребенок находился на попечении няни. Приблизительно с семи лет воспитанием ребенка занимались гувернеры и гувернантки, непременно иностранцы, в большинстве своем французы: «Сперва Madame за ним ходила, / Потом Monsieur ее сменил». Разумеется, дети и говорили, и учились только по-французски». Эту традицию не нарушила даже война с французами 1812 г., напротив: «Редкий был тогда дом, в котором не встречался бы пленный француз: иметь у себя «своего» француза, это установилось тогда само собою для каждого «порядочного дома». И у нас, следовательно, оказался «свой» француз, которого возвели в должность m-r le gouverneur des fils de la famille» (воспитатель сыновей — франц .) — вспоминал Ю. Арнольд.

В домашнем образовании детей важнейшую роль играла семья. Во-первых, в большинстве культурных дворянских семей были прекрасные библиотеки. Не принуждая детей к учебе, родители, как правило, поощряли их чтение. Даже родители Пушкина, мало занимавшиеся своими детьми, «читали им вслух занимательные книги. Отец в особенности мастерски читывал им Мольера», вспоминала сестра поэта. Литературы, предназначенной специально для детей, было не так много, хотя уже издавались адаптированные народные сказки, сборники стихов и рассказов для детей, большей частью нравоучительного характера, такие как: «Подарок детям на 1827 год»; «Нравственные примеры или собрание маленьких повестей для удовольствия и наставления детей»; «Повести для образования сердца и разума»; «Подарок детям на святую Пасху 1830 года. Разговоры в пользу воспитания». Существовал и альманах «Детский цветник», издаваемый Б. Федоровым, и ежемесячный журнал «Детский Музеум», содержавший сведения по биологии, географии и истории.

В начале XIX в. подобной литературы было еще меньше, и уровень ее, видимо, решительно не устраивал просвещенных родителей.

«В нашем семействе в употреблении был английский язык, — вспоминал М. Н. Бутурлин. — Мать моя объясняла мне много позднее, что причиною выбора этого языка, на котором ни она, ни наш отец не говорили, было то, что в то время не было лучших детских книг для нашего возраста, как английские. Даже французских было мало, а о русских нечего и говорить. Правда, была у нас «Детская Библиотека», из которой помню стихотворение, начинавшееся: «Хоть весною и тепленько, / А зимою холодненько», и еще какая-то другая книжка с рассказами о прилежных детях, но эти книжки не имели ничего привлекательного для нас. «Детская Библиотека» была без всяких гравюр, а рассказы, хотя и с гравюрами, но лубочной работы, и, вдобавок, оба эти издания напечатаны на синей бумаге, вроде нынешней оберточной. Английские же книжки, напротив, были изящно изданы и с раскрашенными картинками, а иные служили заменой игрушек. Там, например, было описание приключений одного мальчика в отдельно вырезанных при тексте картинках, представлявших костюмы всех случаев его жизни, и для всех этих костюмов служила одна и та же головка, которая вставлялась во все туловища. <…> Выписывалось для нас из Англии по целому ящику подобных книжек и поучительных игрушек, и мы ждали с нетерпением их прибытия».

В иных случаях взрослые, из лучших намерений, навязывали детям вовсе не подходящие для них книги. А. О. Смирнова-Россет вспоминала о неудачной попытке своего отчима приобщить детей к знаниям: «На беду он купил толстую книгу, которая называлась «Энциклопедия для детей». Эта энциклопедия сделалась предметом нашей антипатии и мучения. Нам никто ничего не толковал, и энциклопедия, которая, по мнению Ивана Карловича, заключала неисчерпаемый запас знаний, оставалась для нас мертвой буквой». В большинстве же дворянских семей особого внимания детскому чтению не уделялось, и любознательные дети рано начинали читать «взрослые» книги. Саша Пушкин, который в девять лет уже читал Плутарха и Гомера, а затем принялся за сочинения французских писателей и философов XVIII в. из отцовской библиотеки, разумеется, случай исключительный; но широкие возможности и свобода, предоставленная ребенку дома в выборе книг, — явление достаточно характерное.

Помимо бесчисленной «родни» в любом семейном доме постоянно бывали друзья и знакомые. Гостиная дворянского дома часто походила на светский салон, разве что атмосфера в ней была более интимной.

«…Родительский дом был одним из самых гостеприимных, — вспоминал П. А. Вяземский. — Гости его принадлежали более или менее к разряду людей образованных и разговорчивых в смысле и значении разговора дельного, просвещенного и приятного. <…> Такие дома были практическою и дополнительною школою для молодежи. В этой атмосфере было много образовательной жизни и силы…».

Домашнее обучение дворянского ребенка было столь же противоречиво, как и его воспитание.

Юный дворянин выходил из родительского дома с поверхностными и беспорядочными познаниями и с твердыми нравственными принципами, с плохим знанием русского языка и горячим русским патриотизмом. Он вступал в самостоятельную жизнь барчуком, выросшим среди слуг и крепостных, но закаленным физически и морально; аристократом, впитавшим свободу и утонченную культуру своей среды, но приученным к строгой дисциплине; дилетантом, владеющим случайными сведениями и навыками, но имеющим очень широкий кругозор.

Нередко, сумев восполнить интенсивным самообразованием недостатки первоначального обучения, он становился с годами истинно просвещенным человеком. Разумеется, таких людей было не так уж много. Но, видимо, их было достаточно, чтобы образовать тонкий слой русской культурной элиты, сыгравшей неоценимую роль в духовном развитии страны.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.