Глава четвертая. Лю6овь небесная
Глава четвертая. Лю6овь небесная
Переходя от средних веков к шестнадцатому веку — эпохе проповедей платонической любви и бездумной идеализации женщин, особенно в литературе,— мы обнаруживаем, что одним из главных философских источников подобных идей, во всяком случае в Испании, как в этом, так и в следующем веках послужила опубликованная посмертно работа прославленного и гонимого испанского еврея Леона Эбрео{69}, чьи Dialoghi dAmore[30] опубликовали в Италии члены Флорентийской Платоновской академии.
Dialoghi оказали влияние на знаменитый сентиментальный роман Монтемайора{70} Диана, Tratado de la Hermosura у del Amor[31] Максимилиано, а также на Сервантеса, писавшего в прологе к Дон Кихоту. «Если речь зайдет о любви, то, зная два-три слова по-тоскански, вы без труда сговоритесь со Львом Иудеем...» В Гала-тее Сервантес цитирует целые куски из Dialoghi в своем диалоге между Тирсисом и Леньо, посвященном «красоте духовной — единственной красоте, достойной любви», и разделению любви на целомудренную, корыстную и чувственную.
Dialoghi — это сплав философии мудрецов Древней Греции, их арабских толкователей и еврейских последователей; учений Плотина{71}, Александрийской школы, семитской философии Ибн Гебироля{72}, Маймонида{73} и Флорентийской Платоновской академии. Нам мало что известно об авторе. Вероятно, родился он в Лиссабоне примерно в 1460 году и получил образование от отца, доктора медицины Исаака Абраванеля. Мы знаем, что Леон занимался медицинской практикой и женился в Севилье в 1483 году. Позже, после изгнания евреев из Испании, он отправился в Неаполь и стал придворным врачом. Dialoghi он, видимо, начал писать в 1493 году, а обнаружил их в 1323 году Пико делла Мирандола уже после смерти Леона. Принято считать, что они оказали влияние на великих испанских мистиков семнадцатого века. Дух, если не тело, Леона Эбрео вернулся в страну отцов и остался там среди родственных душ другой веры.
Возраставший интерес к сентиментальному роману осуждали такие серьезно настроенные писатели, как Вивес{74}, Кано{75}, Ариас Монтано{76} и Фрай Луис де Гранада{77}, но Инквизиция, как ни странно, относилась к этому жанру снисходительно. Не имела никаких последствий петиция, поданная королю прокурорами суда в Вальядолиде в 1555 году, в которой утверждалось: «Мы заявляем, что вред, причиняемый молодым мужчинам и женщинам этого королевства чтением книг, полных лжи и мирской суеты, таких как Амадис, общеизвестен; молодые люди в свободные минуты читают их и так привыкают к литературе этого рода, что, встречаясь с подобными ситуациями в реальной жизни, дают волю своим страстям, чего бы никак не могло случиться, если бы эти книги были им неведомы. Поэтому мы просим Ваше Величество запретить чтение и издание подобных книг и установить наказание за ослушание».
Хотя Амадис служил главной мишенью такого рода протестов, созданная Монтальво{78} версия этой знаменитой книги была, в сущности, совершенно респектабельной. Любовные сцены незаметно затушевывались с помощью безобидных фраз, подобных следующей: «Галаор получил той ночью наслаждение от девы способом, о котором здесь да не будет поведано, ибо в подобных случаях, противоречащих законам добродетели, мужчины должны опускать такие подробности, не придавая им особого значения». Этот автор выдвинул теорию, которая так и не стала популярной в Испании,— о том, что физическое обладание только усиливает любовь. Он называет чувство Амадиса и Орианы «великой любовью, начавшейся не случайно, как то бывает у многих людей, которые, едва только удовлетворят свое желание, сразу же начинают ненавидеть предмет своей страсти; но их любовь была такой глубокой и основанной на таких честных мыслях и столь же незапятнанной совести, что она лишь усилилась, как все, что добродетельно».
Такие взгляды на физическое обладание Леон Эбрео объясняет следующим образом: «Хотя желание любовника удовлетворяется при совокуплении и сразу же после этого желание или страсть исчезает, но любовь его при этом не иссякает. Нет, она делает возможным более близкий и тесный союз, который означает истинное проникновение любовников друг в друга или, лучше сказать, слияние их воедино, и любое разнообразие и отличие между ними уничтожаются, насколько это возможно. Таким образом, любовь продолжается в большем единстве и совершенстве, и влюбленный непрестанно желает насладиться возлюбленной в слиянии с ней; это и есть истинное определение любви».{79}
Луис Вивес, родившийся в Валенсии, великий педагог эпохи Возрождения, наставник Марии Тюдор{80} и друг Эразма{81}, предупреждал юных дам об уловках и обманах поклонников: «Он говорит, что умрет за тебя, более того — умрет прямо сейчас. Ты этому веришь? Дурочка; пусть он тебе представит цифры о том, сколько человек умерло за любовь из числа многих тысяч влюбленных. Любовь иной раз причиняет боль, но никогда не убивает». Немного позже автор несколько смягчается и признает: «Все же я бы не хотел, чтобы девушка жила совершенно без любви, ибо род человеческий, видимо, именно для любви был сотворен и предназначен».
Хитрые уловки не были прерогативой всецело мужского пола. «Девушка должна твердо знать, что она никогда не сможет счастливо жить с мужем, которого заполучила благодаря хитростям и уловкам. Пусть девушка никогда не заманивает и не вводит в заблуждение своими ухищрениями того, кто должен быть ей спутником жизни, неотделимым от нее, и не пытается обольщать его и заставлять вступить в брак насильно, но стремится овладеть им и отдаться ему честным, простым, открытым и добропорядочным путем».
Вивес не хотел, чтобы женщины были слабыми и зависимыми; напротив, он любил, когда они «в какой-то степени обладали мужеством и силой». Хотя муж обязан воспитывать свою супругу, он «не должен считать ее служанкой, всего лишь разделяющей его благосостояние и богатство, но видеть ее самой верной наперсницей своих забот и дум, а в сомнительных вопросах — мудрой и сердечной советчицей. Жена должна быть истинной спутницей и товарищем мужа...» И все же неразумно делиться с ней слишком многими тайнами.
О развлечениях того времени Вивес мало что мог сказать хорошего. «Почему принято слушать только песни, полные непристойностей?» О танцах же отзывался так: «Что хорошего находят в этих танцах молодые женщины, повисшие на руках мужчин и пытающиеся подпрыгнуть как можно выше? Почему они могут трястись, не уставая, до полуночи, а когда требуется дойти всего лишь до ближайшей церкви, отказываются это сделать, если их не подвезут на лошади или в коляске? Если гость из далекой страны увидит, как танцуют наши женщины, он в страхе убежит, подумав, что ими овладело странное безумие».
Развращение нравов чужеземцами — особенно французами — осуждалось и осуждается со времен средневековья до наших дней. Во время празднеств в Барселоне в честь заключения договора между Францией и Испанией религиозные фанатики написали письмо архиепископу Талаверскому, исповеднику королевы Изабеллы, в самых черных красках описав ее участие в общем веселье. В ответном послании королева, начав с выражений притворного смирения, защищалась решительно и с достоинством:
«Вы говорите, что на празднике танцевали некоторые люди, которые не должны были этого делать, но если имеется в виду, что танцевала я, могу сказать только, что это неправда; я редко танцую, а в тот раз даже не помышляла об этом. Новые маски, на которые вы жалуетесь, не надевала ни я, ни мои дамы; и все платья, что были на наших женщинах, они носили с тех самых пор, как мы прибыли в Арагон. Единственное платье, которое было на мне, французы уже видели раньше; это мое шелковое платье с тремя золотыми лентами, пошитое чрезвычайно просто. Я надела его в честь праздника...
Что касается французов, восседавших за ужином вместе с дамами, то оные давно к такому привычны. Этот обычай они позаимствовали не у нас; когда их гости обедают с государями, свита сидит за столами в том же зале, дамы и кавалеры находятся вместе, и отдельных столов для дам у них не бывает. У бургундцев, англичан и португальцев также бытует этот обычай; да и мы в подобных случаях поступаем так же. И посему в этом не более греха и неприличия, нежели в том, чтобы пригласить гостей за ваш собственный стол»{82}.
В Мадриде, который в 1561 году стал столицей Испании, теологи осуждали сладострастные танцы zarabande{83} и chacond{84}. В 1597 году по приказу короля были закрыты театры, поскольку монарх считал, что они «воспитывали в людях привычки к праздности и погоне за удовольствиями и отвращали их умы от военных дел».
В числе таких дел было и отражение нападений англичан на побережье. Одно из немногих приятных воспоминаний об этих эпизодах связано со старинной любовной повестью, в которой рассказывается, как некая испанская дама была столь великодушна, что, простив англичанам их прегрешения, стала являться привидением в английском помещичьем доме. История Зеленой Дамы из Торп-Холла приведена в Книге дней Чеймберса и начинается многообещающе:
«Поблизости от опрятного старинного городка Лаут, что в Линкольншире, лежащего у подножия знаменитых Известковых холмов и примечательного тем, что в нем находится одна из самых красивых приходских церквей в королевстве, возвышается Торп-Холл, старый особняк, удобно расположенный среди очаровательных пейзажей, с которым связана стародавняя, но сравнительно малоизвестная легенда...»
По-видимому, сэр Джон Болл из Торп-Холла, живший во времена правления Елизаветы{85} и Якова{86}, прославился храбростью, которую он проявил в армии, и особенно своими подвигами в «памятной экспедиции на Кадис в 1595 году, за которую королева Бесс дала ему по возвращении рыцарское звание». Предание уверяет нас, что из числа пленников, взятых в Кадисе{87}, на долю сэра Джона Болла пришлась дама исключительной красоты, принадлежавшая к знатному роду и очень богатая. С этой дамой благородный рыцарь обращался с теми заботой и нежностью, на которые имеет право ее пол, стремясь смягчить и облегчить тяжкие часы ее пленения. (В чем заключалось это облегчение, автор не уточняет.) Такая благородная забота, естественно, вызвала у дамы чувство благодарности, которое в конце концов переросло в любовь. В результате пленница бросила к ногам воина все свое богатство и себя самое, и такой пылкой была страсть этой дамы, что после освобождения она упросила сэра Джона разрешить ей сопровождать его в Англию, переодевшись пажом... Но храброго рыцаря дома ждала жена, и ни чары прекрасной испанки, ни могущественная сила ее золота не смогли одержать над ним верх. И, как подобает истинному рыцарю, он вернулся туда, куда звали его долг и честь, а безутешная прекрасная дама возвратилась в монастырь, где и провела остаток дней своих в скорби и уединении.
Преданная испанка оказалась настолько благородной, что вручила сэру Джону несколько подарков для его супруги. Среди них был ее собственный портрет в зеленом платье, и потому в Торп-Холле и во всей округе ее стали называть Зеленой Дамой. Далее предание повествует о поверье, согласно которому дух этой дамы часто являлся в старую усадьбу и садился обычно среди ветвей одного из деревьев рядом с особняком. Говорили также, что при жизни сына сэра Джона, сэра Чарлза Болла, на стол для нее всегда клали нож и вилку — на случай, если она решит разделить с хозяевами трапезу. В другом варианте предания говорится, что вообще-то картина представляла собой портрет сэра Джона Болла, но в правом верхнем углу ее была изображена маленькая, размером в семь дюймов, фигурка испанской дамы в черной мантилье и зеленом платье. Одна из женщин, принадлежавших к этому семейству, упоминала об этом еще в 1857 году в письме сыну. Эта дама впервые увидела картину в 1792 году, когда ее племянник велел снять с нее копию. Картина была возвращена владелице, но фигурка испанской дамы исчезла! Тетушка так рассердилась, что после этого инцидента не разговаривала с племянником целых два года.{88}
Романтическая история Зеленой Дамы послужила сюжетом баллады, впервые опубликованной в правление короля Якова I, а затем появившейся в книге Перси{89} Памятники староанглийской поэзии под названием Любовь испанской дамы к англичанину.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.