Глава первая. От rias[84] до гор
Глава первая. От rias[84] до гор
Любовь для меня — предмет серьезных научных изысканий, и большинство людей, за исключением французов и итальянцев, воспринимают такую позицию весьма неоднозначно. Это вовсе не означает, что мой интерес к этой теме вызывал у испанцев ту же реакцию, что и у англичан, для которых, как я уже говорила в книге Любовь и англичане, отношения между мужчиной и женщиной либо повод для шуток, либо «нечто грязное»; просто в Испании преобладает сдержанное, более строгое отношение к этой стороне жизни. Сотрудник посольства, к которому я, прежде чем ехать в Испанию, обратилась за рекомендательными письмами, счел тему моих исследований чересчур «фривольной». Директор каталонского института культуры охотнее откликнулся на мою просьбу о помощи. Каталонцы, живя по соседству с «Европой», а в частности Францией, пользуются репутацией людей с более широким кругозором.
Во Франции и в Англии у меня была возможность использовать уже имеющиеся данные — в определенных пределах, конечно,— но в Испании, которой еще только предстоит привыкать к обзорам, анкетам и социологическим исследованиям, я оказалась в жутком информационном вакууме. Что мне оставалось делать? Естественно, в первую очередь самой взяться за исследования. Но как это воспримут? И к кому можно обратиться за необходимыми сведениями? Двумя самыми надежными источниками информации мне представлялись духовники и врачи. Вот только захотят ли они со мной говорить?
Итак, перед вами своеобразный отчет о предпринятых мной «поисках любви» в современной Испании. Не берусь утверждать, что исчерпала эту тему полностью — и даже наполовину. Надеюсь только, что вы с моей помощью ощутите аромат испанской любви — весьма оригинальный, не позволяющий спутать ее с любовью французской или английской,— аромат, который может скоро исчезнуть вместе с остатками всего того, что для нас неразрывно связано с этой страной: андалусским piropo, и иберийскими мантильями, заимствованными у итальянцев серенадами, и корридой, унаследованной от древних жителей Крита.
Свое странствие я решила начать с Галисии — ведь я уже написала одну книгу об этой очаровательной земле; там жили мои замечательные друзья, которые были так рады помочь мне. Галисийцы с их северными, кельтскими преданностью и упорством — один из немногих народов Испании (наряду с каталонцами), которые всегда отвечают на письма и делают что-то для своих друзей, даже когда те далеко. Типичный испанец — я имею в виду уроженца Кастилии или северных провинций — напоминает жителя Востока: он встретит вас с распростертыми объятиями и приложит огромные усилия, чтобы оказаться полезным... но лишь пока вы находитесь поблизости; однако стоит исчезнуть из поля его зрения — и тогда разве что катастрофа сможет пробудить его душу от летаргического сна. Живость испанца столь же обманчива, сколь и утомительна; его энергия уходит на болтовню, хождение взад-вперед, жестикуляцию и курение, тогда как на собственно духовную жизнь и тем более на письма далеким друзьям уже не остается времени и сил.
Ехать до Галисии наземным транспортом скучно — это целых две ночи в поезде. В первую из них, в спальном вагоне от Парижа до Ируна, хотя и шумно, но все-таки терпимо. Во вторую ночь, проведенную в обшарпанном старом поезде, в который приходится садиться на самом пустынном из вокзалов, Вентас де Баньо,— испытываешь настоящий ужас. Ни спальных вагонов, ни мягких сидений — зато полно словоохотливых попутчиков, весьма полезных для того, кто хочет узнать местные новости.
В самом Вентас де Баньо меня ждала неудача. Поговорить удалось только с носильщиком на вокзале, да и тот сразу умчался обихаживать свой клочок земли на склоне холма. Вернулся он оттуда, когда день был уже в самом разгаре, оставалось только поднести мой багаж к поезду на Виго. А поскольку в дороге испанца застал ураганный ливень, бедняга промок до самых костей. Перед тем как оставить меня завтракать в одиночестве в наводящей тоску привокзальной fonda[85], он сообщил, что должен кормить пятерых детей, дать приличное образование которым он не в силах, даже имея два источника дохода — землю и работу носильщика, и что его жена также работает, а старшая дочь присматривает за младшими детьми.
В большинстве районов Испании жизнь по-прежнему нелегка, и работа — обычно в нескольких местах — отнимает у мужчин так много времени, что любовь становится роскошью, которую может позволить себе далеко не каждый. Для этих работяг любовь — действительно пустяк, на который практически нет времени. Носильщик из Вентас де Баньо беспокоился, что из-за дождя целый день работы на участке может пропасть даром и его семье придется голодать. Кроме того, моего собеседника донимал прострел. Прошлой зимой бедняга две недели был не в состоянии встать с постели. А в Англии, как сказали ему, продают чудодейственные пилюли от прострела и ревматизма, и он интересовался, правда ли это, и просил прислать ему их. Высунув от усердия язык, он с трудом нацарапал свое имя и адрес в моей записной книжке. Дождевые капли медленно стекали на пол с его шляпы, а от поношенной куртки пахло птичьим пометом и мокрой землей.
До Леона я ехала в одном купе с двадцати двухлетней девушкой из Бильбао; она только что вернулась из Бельгии, прожив там два года, и настояла на том, чтобы общаться со мной только по-французски — при этом она говорила с ужасающим и чрезвычайно комичным испанским акцентом, отчаянно жестикулируя. Я спросила ее, красивы ли мужчины в Бильбао. Моя миниатюрная спутница приподнялась на цыпочках, откинула назад голову, театральным жестом вскинула правую руку и, путаясь в испанских и французских словах, произнесла: «О, да-да, они очень красивые и очень высокие». Она, однако, не преминула заметить, что в Астурии — ее родной провинции — мужчины несколько чаще, чем следует, прикладываются к бутылке и любят проводить вечера за вином в компании друзей. «В последние годы и мы стали ходить в кафе и выпивать вместе с ними»,— сказала девушка. Остается гадать, что из этого выйдет — мужчины начнут больше интересоваться женщинами или женщины пристрастятся к выпивке? Поживем — увидим.
«На мой взгляд,— сказала я астурийке,— из пьяницы любовник неважный, особенно из того, кто пьет пиво,— ведь он, разговаривая с женщиной, и двух слов не свяжет. Возможно, это результат смеси пива с нордическим характером? Пьющий же вино, например, француз или андалусец, наоборот — остроумен и умеет ухаживать». Девушка из Бильбао устремила на меня долгий задумчивый взгляд черных глаз и печально кивнула: «Что верно, то верно. Астурийские мужчины не очень-то умеют общаться с дамами. Но они, например, считают, что андалусцы способны лишь языками трепать, так что же?..» Она вопросительно подняла брови и пожала плечами.
В поезде не оказалось вагона-ресторана, зато десятиминутной стоянки в Леоне нам хватило, чтобы слетать в привокзальную fonda за гигантскими «сэндвичами» — на самом деле никакие это были не сэндвичи, а черствые булочки, разрезанные пополам, с острым чесночным соусом или жирной ветчиной. Тут трое мужчин вошли в наше купе; им ничего не оставалось, как смотреть на наше пиршество. «Не желаете составить компанию?» — спросили мы их, как полагается в подобных случаях, протягивая половинки сэндвичей. Испанцы вежливо отказались, но поинтересовались, сколько стоят сэндвичи, а услышав ответ, заметили, что дешево. Я согласилась, после чего чрезвычайно осторожно перевела разговор на тему, ради которой отправилась в дальнее путешествие.
Наладить контакт с новыми попутчиками оказалось проще, чем я предполагала. Один из них, на вид самый неотесанный, как оказалось, ехал на юг Франции, на уборку винограда. «Там хорошо платят,— сказал он,— но раз уж нельзя привезти деньги домой (очевидно, из-за таможенных ограничений.— Пер.), приходится тратить их во Франции. Вот поработаю неделю на винограднике, а вторую неделю проведу в Париже — ох и повеселюсь!» Я выяснила, что у него есть жена и двое детей, которые даже праздники всегда проводят дома. «Мужчине нужно иногда развеяться»,— сказал он, глядя в нашу сторону не то виновато, не то сконфуженно... Двое других попутчиков работали на железной дороге.
Они жили в горах Леона и не прочь были рассказать о древних обычаях ухаживания, еще сохранившихся в отрезанных от большого мира деревеньках.
«Вы слыхали о шуточных браках в Розалесе? — спросил один из них.— Раз в году, в ночь святого Сильвестра, молодежь собирается вместе и пишет два списка имен присутствующих: парней и девушек. Потом листы со списками разрезают на отдельные полоски, кладут их в два таза, перемешивают, а затем подходят по очереди, и каждый берет полоску: парень — с девичьим именем, а девушка — с мужским, выкликая имена избранников. Получившаяся таким образом пара на целый год становится “женихом и невестой”{129}. О, это не означает ничего серьезного — просто им можно шутить друг с другом немного свободней, чем с остальными; кроме того, на Новый год они будут танцевать друг с другом, а на день Богоявления “жениху” положено преподнести “невесте” подарок... Правда,— добавил рассказчик,— такие шуточные “свадьбы” часто заканчиваются настоящими». — «Правда и то,— вмешался его товарищ,— что они приводят и к расторгнутым помолвкам, потому что настоящая невеста принимается ревновать своего парня к новоиспеченной novia[86] — вот вам и ссора! Я знаю много таких случаев».
«В Ринкон де Оливедес, недалеко от Логроньо, есть занятный обычай,— сказал первый из попутчиков, задумчиво почесывая нос.— Я как-то там работал, и меня пригласили на торжество по случаю Первого причастия. В церкви мальчики стоят справа, а девочки — слева от алтаря. Когда наступает время причащаться, служка безо всякого порядка, как ему бог на душу положит, вызывает по одному мальчику и одной девочке, и они становятся перед алтарем на колени. Это называется suerte[87], и говорят, будто дети, которые вместе причащались, в будущем поженятся. Должно быть, такой обычай придумали в старину, когда большинство браков устраивались родителями, а те хотели, чтобы детям досталось хорошее наследство. Может, перед началом церемонии родители давали пару монеток служке? Все думали, будто suerte — дело случая, а на самом деле все было подстроено. Дети, которым выпал жребий, привыкали к мысли, что они “помолвлены”, и, когда вырастали, не ссорились».
«Думаю, что шуточные ухаживания и свадьбы были для молодежи формой протеста,— сказал другой попутчик,— теперь же они отмирают, в них больше нет нужды. Я слышал о шуточной свадебной церемонии, которую устраивают парни и девушки где-то в окрестностях Ла-Коруньи. Молодежь строит из ветвей акации “церковь”, один из парней играет роль священника, а другие скачут вокруг него, изображая чертей, и, пока он “венчает молодых”, переворачивают страницы в его требнике. При “венчании” все делается шиворот-навыворот. Когда “священник” спрашивает “жениха”, согласен ли он взять “невесту” в жены, тот отвечает: “Да, senorcura, я, разумеется, согласен, но только совсем ненадолго”, и т. д.»
Девушка из Бильбао была явно шокирована. «Это,— заметила она,— не очень-то пристойно. А священники знают о том, что там происходит? Уверена, что они были бы недовольны». Мужчины весело переглянулись. «В Галисии сельские священники — народ терпимый»,— сказал первый. «И даже очень,— подхватил второй, многозначительно подмигивая. — Знаете этот народный куплет: “Когда вырастает гвоздика, ее зовут clavelino[88], а когда у священника родятся дети, они зовут его senor tio[89]”?» (Эта курьезная форма четверостишия, с неопределенной и не всегда понятной связью между первым и вторым двустишиями, встречается также в индонезийской и дальневосточной поэзии.)
«В городе священники строже,— сказал тот, что собирался работать на винограднике,— они бы не одобрили то, как ухаживают за девушками в Леонских горах». Мы принялись подначивать его, чтобы он подробнее рассказал об этом, и услышали о местном обычае «вязать узлы», очевидно, унаследованном от кельтов или иберов. В любом случае, такой обычай не мог существовать в странах с теплым климатом!
«Там, откуда я приехал,— рассказывал мужчина,— есть обычай: когда девушке исполняется пятнадцать лет, ее кровать переносят с верхнего этажа на первый». Услышав эти слова, девушка из Бильбао широко открыла глаза от удивления. «Делается это для того, чтобы она могла принимать у себя мальчишек. Она снимает с кровати покрывало и, раздевшись, заворачивается в него, а парень, когда приходит, не раздеваясь, ложится рядом с ней, и оба укрываются одеялами». Один из собеседников, помолчав, спросил: «Ну и что дальше?» — «А дальше ничего,— небрежно бросил в ответ «виноградарь».— Болтовня одна».
«Как это необычно! — воскликнула черноглазая соседка. — Вы, наверное, разыгрываете нас?» — «Разумеется, нет,— обиделся рассказчик.— Это очень известный обычай — ну, по крайней мере, я так считал».— «Но только не у нас»,— сказала девушка, поджав губы. «Да и в вашей провинции,— поддразнил ее один из железнодорожников,— не такие уж недотроги живут. Вы бы и сами скоро в этом убедились, если бы жили в деревне. Летом, когда девушек отправляют пасти скот, парни навещают их в маленьких горных хижинах. При этом девушка сидит на постели или даже ложится, и очень часто парочка всю ночь проводит вместе. Парень, вошедший в хижину, оставляет перед входом свое ружье — как предупреждение возможным соперникам».— «Я, кажется, слышала проповеди, осуждающие такие вещи»,— задумчиво сказала девушка из Бильбао. Железнодорожник рассмеялся: «И неудивительно».
«Я знаю в окрестностях Леона похожий обычай,— сказал «виноградарь»,— но только для помолвленных пар. Однажды я слышал о нем от своей бабушки, и не думаю, что и сейчас еще он жив. Сразу после официального обручения девушка позволяла своему novio войти в ее спальню, они гасили свет и разговаривали; она лежала в постели, закутавшись в одеяло, а он сидел рядом, положив руки на кровать».— «Мало ли что могут натворить неугомонные руки»,— заметил один из леонских горцев, но девушка из Бильбао, как подобает благонравной девице, нахмурила брови, после чего он тотчас умолк.
«Есть ведь и целомудренные обычаи,— заметила молодая испанка,— я знаю, что в Тривесе, в Астурии, будущая свекровь вечером накануне свадьбы укладывает в постель закутанную в простыню невесту, а жених должен всю ночь в присутствии своей матери сидеть рядом и охранять любимую, прикладываясь время от времени к кувшину с сидром и не задувая свечи». «Виноградарь» заметил, что этот обычай больше смахивает на пытку.
Когда мужчины вышли в коридор покурить и поболтать, моя попутчица доверительно наклонилась и прошептала мне на ухо: «Вы знаете, нравы просто ужасно испорчены. У нас есть поговорка: “Что произошло, девочка, то произошло, и не стоит беспокоиться; раз уж это случилось, то с Божьей помощью все устроится”, но Господь в таких делах, сами знаете, не помощник. Не зря многим девушкам приходится подкидывать соломенную куклу невесте и жениху». Я попросила объяснить, что она имеет в виду. Девушка из Бильбао загадочно улыбнулась: «Так вы не знаете? Это связано с другим деревенским обычаем. Если парень делает девушке из соседней деревни ребенка, а потом оставляет ее и женится на другой, то новобрачные, выходя из церкви, могут споткнуться о соломенную или тряпичную куклу; еще одну куклу они могут обнаружить посреди дороги, когда идут рука об руку в свадебной процессии. Невеста знает, что это за куклы,— так девушка, которую жених бросил с ребенком на руках, напоминает ему о себе... Поэтому многие невесты плачут в брачную ночь».
Я спросила ее: «А как женщины? Они-то всегда бывают верны? Помните народную песенку о тяжелой доле моряков, чьи жены, когда мужья уходят в плавание, находят им замену? Хотя, возможно, автор песенки просто возводит напраслину на женщин. Как-то на побережье, в деревне Корме в Галисии, я встретила двух женщин, с нетерпением ожидавших встречи со своими мужьями-моряками, которые были в плавании несколько недель. Узнав, что в Корме они могут сесть на каботажное судно, где служили их мужья, и плыть вместе с ними в Бильбао, женщины приехали на автобусе из Муроса — а это не ближний свет! В единственной в деревне гостинице женщины моряков заняли комнату напротив моей и, громко храпя на маленькой двуспальной кровати, до четырех утра не давали мне уснуть. В это время подвыпившие мужья искали своих жен; они шли до деревни от самой пристани, взявшись за руки и распевая во всю глотку. Наконец моряки добрались до гостиницы, и парадная дверь затряслась под ударами их кулаков. Хозяин, сеньор Гарридо, открыл им дверь таверны, где ему пришлось (как он сам признавался на другое утро) пустить в ход всю свою сообразительность, чтобы убедить моряков, желавших непременно лечь со своими женами в постель, не брать лестницу штурмом. Твердо и терпеливо сеньор Гарридо объяснил, что желание осуществить супружеские права абсолютно невыполнимо, так как жены моряков вдвоем заняли единственную свободную комнату. Поэтому он советовал гостям после веселой copitа[90] в его заведении вернуться на свой корабль и прийти за женами в более подходящее время. После трех бокалов белого вина, сопровождавшихся громкими тостами, моряки шатаясь побрели вниз по улице, а сеньор Гарридо отправился в свою комнату».
(Другому матросу повезло меньше: неожиданно вернувшись домой среди ночи, он застал жену в постели с другим. Его «половина», будучи родом из Галисии, не стушевалась, а села на постели и крикнула: «Вот и прекрасно, если хочешь, иди и расскажи это всей деревне!» Нечего и говорить, что рогоносец предпочел держать рот на замке.)
«Должно быть, трудно приходится тем женщинам, мужья которых уезжают в Южную Америку и живут там годами,— заметила девушка из Бильбао. Думаю, большинство жен, остающихся дома, верны своим мужьям, но, разумеется, бывает всякое...»
Да, в жизни бывает всякое. И кто вправе осуждать здоровых, пылких галисийских женщин за то, что они способны поддаться искушению? Разве их мужья, находясь вдали от дома, не изменяют им? Записная книжка одного из эмигрантов, которую его внук чуть не выбросил, попала в руки Альваресу Бласкесу, писателю из Виго. Этот блокнот представлял собой странную смесь расчетов и скупых дневниковых записей, начатых, когда его владелец, вернувшись в родную деревню из Буэнос-Айреса, обнаружил, что жена в отсутствие мужа родила ребенка от другого мужчины. Судя по расчетам, деньги эмигрант заработал немалые, так что мог позволить себе купить более крупную ферму и завести больше скота. Но гордость за достигнутое была отравлена горечью открытия. Вместо того чтобы с годами утихнуть, эта горечь постепенно переросла в ненависть к жене, прослеживаясь в кратких заметках, вкрапленных между ежедневными подсчетами, которые бывший эмигрант, на два года переживший свою неверную супругу, упорно продолжал вести чуть ли не до самой смерти.
Чтобы объяснить, как и почему в отсутствие мужа на свет появился новый член семьи, в Галисии, похоже, не изобретали никаких утешительных суеверий вроде придуманной жителями Северной Африки удобной теории «спящего младенца», согласно которой ребенок, зачатый перед отъездом мужа, может якобы «спать» в матке жены несколько лет. Такая легенда, предназначенная для спасения семейной репутации, предохраняла от злобных сплетен, хотя в нее и не всегда верили.
На рассвете в поезд села группа галисийских крестьян, одетых в черное. Они сопровождали в Виго двух своих молодых родственников, уезжавших за море. Женщины выглядели как главы семейств: уверенные в себе, рослые, широкобедрые, как первобытные богини. Мужчины рядом с ними производили впечатление жалких существ, запуганных и обреченных прозябать на вторых ролях. Галисийки равнодушно наблюдали, как в окна хлещет дождь. От рек поднимался туман, сквозь который, как на японской гравюре, неясно проступали мрачные пинии. Амбары под соломенными крышами на каменных столбах напоминали храмы острова Бали, отчего пейзаж за окном еще более приближался к дальневосточному. Вот только холод стоял северный.
Крестьянки сидели в спокойных позах немало переживших многодетных матерей, которые расцветают только когда вокруг них копошится потомство, особенно мальчишки. Для этих женщин сыновья, а затем и внуки, важнее мужей. Женщины живут дольше мужчин, однако вдовы редко выходят замуж. Семейные дела полностью поглощают их; секс они считают горячкой, которой болеют молодые,— проявлять интерес к подобным вещам недостойно взрослой замужней женщины.
Эти женщины идут на большие жертвы ради семьи, и мужчины это знают. Галисийцы испокон веков почитали своих женщин, которые всегда пользовались здесь большей свободой, чем в других областях. Всего два года назад на маленькой пристани в Понтеведре, носящей имя красивой речки, впадающей здесь в море, установили статую жены эмигранта. Она была воздвигнута народом и для народа. Не многие туристы видят ее, потому что находится она далеко от центра города, на маленьком мысу, где у кромки прилива жмутся друг к другу домишки рыбаков. Гранитное изваяние изображает галисийскую крестьянку в короткой юбке, голову которой покрывает шарф. Она глядит в морскую даль, ее простое крестьянское лицо выражает мужество, покорность судьбе и затаенную печаль. Голубка, расправив крылья, готовится взлететь с ее ладоней, сложенных лодочкой. Скульптор не стал делать свою модель более женственной и приукрашивать ее коренастую фигуру с крепкими икрами и лодыжками. Он изваял настоящую земную женщину из Галисии, внешне совершенно не похожую на «типичную испанку» — гибкую, кружащуюся в танце южанку в мантилье и платье с оборками, танцовщицу фламенко. Да и психология галисиек не вписывается в расхожий стереотип. В Галисии далеко не так сурово и жестко, как в других районах страны, соблюдается «типично испанский» культ женской чистоты и девственности. Сельское духовенство здесь то и дело нарушает данный им обет безбрачия; ему присуща такая распущенность, или естественный взгляд на вещи,— называйте, как хотите. Отцом детей, появившихся в семьях эмигрантов in absentia[91], часто считают деревенского священника — неважно, виновен он в этом или нет.
Хотя я не нашла статистических данных по этому вопросу, но хорошо известно, что число незаконнорожденных в Галисии довольно велико, однако это относится скорее к незамужним женщинам, чем к тем, чьи мужья уехали искать счастья за морем; более того, если женщина, родив вне брака детей, впоследствии расстанется с их отцом, то статус матери-одиночки не помешает ей найти себе мужа. Потеря девственности не означает, что женщина не способна стать преданной женой.
Даже если галисийка идет на то, чтобы нарушить супружескую верность, это, в силу чисто практических причин, не так-то легко осуществить. В деревне, где всем всё и про всех известно, тайная любовная связь как таковая невозможна. Ее сразу заметят бдительные соседи. Подлинными блюстителями нравственности являются, в первую очередь, они, а не духовные лица. К тому же средней крестьянке приходится так много и тяжело работать,— она и работает, и выглядит, как мужик,— что у нее не остается ни сил, ни времени на развлечения с любовниками. Она довольствуется вполне исполнением супружеского долга. Выйдя замуж, галисийка обычно становится настоящей богиней домашнего очага, почитаемой всеми домочадцами, опорой семьи и дома — как материальной, так и духовной.
В Галисии не выгоняют из дома на улицу крестьянку, родившую ребенка вне брака, как, возможно, сделали бы в Кастилии. Ее не бесчестят как женщину и почитают как мать. В Испании всегда придавалось исключительно важное значение чистоте крови, ведь так называемый «кодекс чести» сложился здесь при слиянии христианских идеалов с исламскими. Галисийцев, наделенных большей рассудительностью и способностью к состраданию по сравнению с жителями других провинций, эта идея никогда не привлекала.
Ярким примером гордости, независимости и самостоятельности крестьянок-галисиек может служить следующая история, которую рассказал мне в Сантьяго друг университетского профессора. Этого профессора в одиночку, вне брака, воспитывала мать-крестьянка. Отцом его был senorito — молодой дворянин из аристократической семьи; однако появление ребенка на свет не было «несчастным случаем» — его мать в свое время все тщательно продумала. Девушка, мечтавшая иметь одаренного и красивого сына, в течение некоторого времени приглядывалась к местному senorito, красивому, честному, интеллигентному, воспитанному юноше, и сочла, что он — именно тот человек, который способен дать ей желанного ребенка. В один прекрасный день она смело — кастильцы несомненно сказали бы «бесстыдно» — подошла к senorito, когда он ехал верхом через поля ее родителей, и сделала ему соответствующее предложение. Жаль, что неизвестно, в каких именно словах оно было сформулировано. Крестьянка была хорошо сложена и красива, и senorito с удовольствием услужил ей. Один-единственный опыт закончился вполне успешно: девушка забеременела.
Крестьянка понравилась молодому человеку, и он, придя к ней месяц или два спустя, предложил повторить встречу. В ответ девушка удивленно взглянула на него и сказала: «Я никогда не пойду на это, ведь это же безнравственно. Все, чего я хочу,— иметь от вас ребенка. Я не желаю грешить». Изумленный юноша не стал настаивать, но, подумав, предложил девушке выйти за него замуж. Однако снова получил отказ. «Не выйдет,— простодушно сказала крестьянка. — Я ведь необразованная, мы с вами из разных кругов, между нашими семьями начнутся ссоры. В общем, мы не будем счастливы».— «Тогда позволь мне хотя бы помогать тебе растить нашего ребенка»,— умолял молодой дворянин. «Я могу воспитать его и сама»,— покачав головой, возразила девушка. Так она и сделала. Сын был чрезвычайно привязан к ней; необычную историю своего появления на свет он рассказывал с гордостью и нежностью к матери, которая пошла ради него на такие жертвы. Сомневаюсь, что подобное происходило или могло произойти в другой провинции.
Самые драчливые и «трудные» мальчики чрезвычайно привязаны к своим матерям; это относится и к тем, с кем я встречалась в исправительной школе в Понтеведре (ею великолепно руководит сеньор Мануэль Фильгуэйра Гонсалес, пользующийся явным уважением и любовью всех своих воспитанников — многие из них после школы продолжают переписываться с ним). Зачастую эти малолетние правонарушители или нуждающиеся в опеке дети, говорит сеньор Фильгуэйра, прибывают в школу совершенно озверевшими. Свое стремление к разрушению они могут удовлетворить в мастерской, предназначенной для этой цели,— здесь каждый может ломать все что хочет, с условием, что он потом сам это починит! Десятилетний мальчик, сын медсестры из Кастилии, которого временно, пока та искала работу, поместили в школу сеньора Фильгуэйры, выказывал к матери такую жгучую ненависть, что директор взял его под личную опеку и, конечно, деликатно расспросил о том, что с ним произошло. Мало-помалу выяснилось, что буржуазная семья отвергла молодую женщину, когда у нее родился внебрачный ребенок. Мальчик слышал, какие скандалы устраивали матери ее родители, пока не выставили вместе с маленьким сыном из дома, и чувство возмущения, обостренное мыслью о том, что мать его «бросила», восстановило ребенка против нее. Сеньор Фильгуэйра как мог разъяснил мальчику, как воспринимает подобные случаи испанское общество. Вскоре после этого молодая кас-тильянка вышла замуж за одного из своих пациентов, который был готов усыновить чужого ребенка; таким образом, развязка этой истории была счастливой для всех действующих лиц. Кстати, новый отец мальчика был галисийцем.
Что же касается буржуа, то тут совершенно иная картина. В буржуазной среде встречаются все условности и предрассудки, присущие этому классу не только в Испании, но и в других странах, хотя здесь они, возможно, проявляются в большей степени.
В анкете, предложенной мной студентам университета в Сантьяго{130}, спрашивалось, согласился ли бы юноша жениться на девушке, уже потерявшей невинность. Ответы были разными, но большинство выражали сомнение. Хотя самые передовые из них и допускали, что их взгляды несколько устарели, все же чувствовалось, что эта идея пришлась молодым людям не по душе.
Наиболее частыми были следующие ответы: «Возможно, если бы я был сильно влюблен, то все равно женился бы на ней».— «Мне бы это не понравилось».— «Это явилось бы препятствием для брака».— «Если бы она потеряла девственность со мной, то все было бы в порядке и я бы на ней женился».— «Это зависит от конкретных обстоятельств, наперед ничего нельзя решить».— «Трудно сказать вообще, я смогу принять решение, только если столкнусь с подобной ситуацией в действительности». Несколько парней помоложе, семнадцати и восемнадцати лет, были настолько циничны, что сомневались в самом существовании девственниц в современном мире и предполагали, что будут просто поставлены перед свершившимся фактом, хотят они того или нет! Многие студенты постарше готовы были жениться на такой девушке, а студент из Барселоны добавил: «Ведь я же не араб! Почему бы и нет?»
Восемнадцатилетний студент заметил: «Габриэль-и-Галан, да простит его Господь, писал: “Видите эту красивую штучку, которая так отвратительно пахнет? Это молодая девица, лишившаяся скромности”. Когда я несколько лет назад слушал, как мой дядя-священник читает эти стихи, я верил, что незамужняя женщина, потерявшая невинность, заслуживает того, чтобы быть униженной и опозоренной. Теперь, когда я стал немного больше думать, я считаю, что мой дядя напрасно выделял последние строчки».
До сих пор встречаются мужчины, которые хотели бы видеть женщину «чистой», то есть невежественной до такой степени, чтобы не знать, как люди появляются на свет. Так, дон Федерико с великой радостью поведал нашему общему знакомому, что его жена, пока не вышла замуж, верила, будто дети рождаются через анальное отверстие. Он был счастлив, что может предъявить подобное «доказательство ее невинности», как выразился наш друг. Между тем дон Федерико был архитектором, и встретившись с ним, вы бы никогда не подумали, что он способен придерживаться взглядов такого рода.
Подобные уникумы есть в любой провинции. «Я знал в Мадриде одного промышленника из Страны басков,— рассказывал мой друг.— Этот недавно женившийся молодой человек так боялся сладострастия и был настолько зациклен на мыслях о грехе, что никогда не занимался любовью со своей женой иначе, как завернув ее в простыню с аккуратно прорезанной в соответствующем месте дыркой, служившей для оплодотворения». (Кстати, во Франции этот обычай был в ходу до начала XIX века.) Интересно, как воспринимала эту нелепую процедуру супруга промышленника? Неужели она верила, что все так и должно быть?
Половое воспитание везде далеко от совершенства, но в современной Испании страусиная наивность, с которой в обществе избегают разговоров на щекотливую тему, проявляется сильнее, чем в любой другой стране, хотя эта проблема и волнует здесь духовников, принадлежащих к более молодому поколению, а также немногих врачей и учителей.
Большинство студентов, заполнявших мою анкету, ответили, что их половое воспитание «никуда не годится». Многие юноши узнали, откуда берутся дети, от других мальчиков: кто-то в восемь-девять лет, кто-то в тринадцать-четырнадцать. Ответы на этот вопрос настолько разнообразны, что каких-либо обобщений сделать невозможно, кроме, пожалуй, одного — что весьма многие студенты в возрасте от девятнадцати до двадцати двух лет (это они добавили от себя) являются девственниками. Так же обстоят дела в Андалусии и Каталонии. Представители нового поколения меньше, чем в свое время их отцы, одержимы сексом и не так рано достигают зрелости, однако причину этого явления никто не объясняет. С другой стороны, двое-трое пятнадцатилетних юнцов признались, что имели связи со своими ровесницами-студентками; один из них довольно мило добавил: «Меня сделала мужчиной маленькая портниха, на несколько лет старше меня. Должен заметить, что она была очень славная». Двое-трое парней от восемнадцати до двадцати лет имели дело с проститутками.
Что касается девушек, то они в большинстве своем отвечали на вопросы гораздо короче, с большей оглядкой на условности, и достойных внимания исключений из этого правила нашлось немного. Знания о сексе они получали от матерей, в возрасте двенадца-ти-тринадцати лет; некоторые девушки, аналогично юношам, добавили, что эти объяснения были неполными, недостаточно понятными и не подготовили их в полной мере ко вступлению в мир и контактам с мужской половиной человечества.
Однако причиной таких слабых знаний и боязни их пополнить для многих девушек был страх нарушить «одиннадцатую» заповедь: «Не знай ничего о сексе и знать не желай».
Студентки университетов, с которыми я говорила в Каталонии и Галисии, считали, что в их невежестве и боязни коснуться избранной мной темы виновато монастырское воспитание, суть которого ничуть не изменилась с тех пор, как их матери закончили пансионы при тех же монастырях. (Мои анкеты в монастырских школах подчас заполнялись чуть ли не украдкой. Одна девушка боялась, что настоятельница рассердится, если узнает, что та заполняла анкету с вопросами о любви и сексе, и просила меня позвонить ее подругам в другой монастырь, чтобы удостовериться, что конверт с анкетами, оставленный в приемной, действительно попал по назначению, а не был конфискован. Она спросила: «Почему аббатиса была в шоке, когда мой novio прислал телеграмму, что он приедет в Сантьяго, а в конце приписал abrazos[92]?»)
«Большинство думающих студенток сознают, что сексуальные проблемы существуют, но мы недостаточно осведомлены о них, в Европе эти вопросы обсуждаются более открыто,— сказала студентка, учившаяся в Барселоне и в Галисии,— но мы не делаем ничего, чтобы исправить положение. Мы никогда не делаем никаких выводов». (Заметьте, насколько часто испанцы говорят о Европе словно о другой части света, где абсолютно все не так, как у них; разумеется, отчасти это соответствует действительности, но пора бы им, после стольких веков ментальной изоляции, уже начинать избавляться от этой привычки.)
Студентка из Барселоны добавила: «Нет большого смысла продолжать наши дискуссии по двум существенным причинам: во-первых, большинство девушек хотят выйти замуж и любая форма сексуальной свободы может существенно снизить их шансы; а во-вторых, сильнейшее давление общества, семьи, религии, выражением которого является созданный ими идеал целомудрия и “женской чести”, чрезвычайно воздействует на наши умы».
Так как католическая церковь запрещает контроль за рождаемостью и планирование семьи, я имела смелость спросить, что думают об этом молодые. Все студентки были в ужасе и заявляли, что это «преступно» или «бесчеловечно». Две из них сочли, что это «может приносить пользу человечеству, до тех пор пока не противоречит учению церкви». Учению церкви... Чему же она учит? Насколько я могла судить, духовенство в своих взглядах продвинулось вперед ровно настолько, чтобы рекомендовать — и то немногим избранным — чрезвычайно ненадежный метод Огино{131}. Метод этот настолько очевидно не внушает доверия, что в Мадриде детей, родившихся несмотря на использование дозволенных мер предохранения, фамильярно называют oginitos. Один столичный молодой врач сказал мне, что духовник разрешил ему использовать проколотый иголкой презерватив, так чтобы нельзя было сказать, что вероятность зачатия сведена к нулю — ибо это запрещено церковью!
Большинство студентов также не одобряли контроль над рождаемостью как действие, противоречащее религиозным принципам, но некоторые согласились, что это было бы выходом, так как нет смысла беднякам рожать по четырнадцать и более детей, которых они не в состоянии прокормить.
Когда выпускники университетов женятся на девушках, закончивших монастырские школы, им, наверное, достаются довольно непросвещенные в сексуальном плане жены. Кстати, трудно определить, насколько эти студенты «религиозны». Мне говорили, что два-три года назад среди них распространяли официальную анкету, результаты которой были столь неутешительными, что они попросту не были обнародованы. Среди студентов оказалось изрядное количество циников, которые ходят в церковь только из страха, «как бы кто чего не сказал, если они не будут туда ходить», и как бы это «общественное мнение» не сказалось на их учебе в университете, где клерикалы играют первую скрипку. С другой стороны, в Испании я повсюду встречала множество действительно набожных молодых людей. В порядке рискованного предположения можно отметить, что две трети молодежи отходит от церкви, хотя, возможно, и не высказывает вслух своего мнения, тогда как одна треть остается верными и убежденными приверженцами католицизма.
Что же касается доступного «немногим избранным» метода Огино, то молодая женщина из Понтеведры, вышедшая замуж за современно мыслящего молодого человека, смеясь, вспоминала, как ее духовник, рассказав ей об этом способе, добавил: «Но, разумеется, крестьянам о таких вещах говорить не нужно, они этого не поймут». «Хотя,— заметила она,— как раз крестьянки-то и выиграли бы больше всех от контроля за рождаемостью в любой его форме». Мы беседовали шепотом в кафе. Рядом за столиком, вместе с мужем и несколькими подругами, сидела увядшая женщина. «Вы можете подумать, что нашей соседке стукнуло полвека,— заметила моя подруга,— а на самом деле ей и сорока еще нет. Она уже заработала себе какую-то болезнь матки и все равно каждый год рожает. Думаю, ей следует поменять духовника. Надо будет порекомендовать ей моего, чтобы он что-нибудь подсказал. Думаю, она делает уксусные спринцевания — а это не очень-то полезно, не так ли?» Есть и акушеры, промышляющие криминальными абортами, но кто мы такие, чтобы бросать камни в них или в тех, кто прибегает к их помощи? Слишком уж хрупок для этого наш собственный стеклянный дом!{132}
Один просвещенный врач убедил пациентку сменить духовника. Элегантная молодая женщина вместе с мужем приехала к доктору в Виго. Современные и обеспеченные, эти супруги имели двоих очаровательных детей; жили очень счастливо, но несколько месяцев назад у жены появились невротические симптомы, беспокойство, бессонница. Заметно охладела она и к половой жизни с мужем. До этого, как уверял врача достойный сострадания супруг, отношения между ними были «лучше некуда». Понадобилось несколько бесед с доктором, чтобы жена призналась, что ее сексуальная жизнь с мужем «чересчур захватывала ее, доставляла слишком большое наслаждение». Муж разбудил чувственность, дремавшую в ней, и она с присущими галисийкам живостью и пылом отдалась любовной игре, с которой муж, по-видимому, знакомил ее изобретательно и умело.
Внезапно (вспомнив, чему ее учили монахини) молодая жена начала сомневаться: должна ли она так наслаждаться сексом? Не грешно ли это, как относится к этому церковь? Пребывая в растерянности, она попросила совета у своего пожилого духовника, который в ужасе воздел руки к небу. «Dios mio![93] — возопил он замогильным голосом, выслушав ее исповедь.— Dios mio! Бедная дочь моя, во что он тебя втянул! Совокупление предназначено для продолжения рода, и грешно получать от него какое бы то ни было удовольствие», и т. д. Святой отец продолжал выкладывать бедняжке все заскорузлые идеи, сохранившиеся от средних веков, пока она не пообещала, что будет повиноваться своему духовному отцу и отучится слишком жарко обнимать мужа — что и сказалось неблагоприятно на ее здоровье.
Женщине очень повезло в том смысле, что доктор был знаком с более современным и либеральным священником, к которому и отослал ее вместо того, чтобы самому пытаться лечить, так как знал, что врачебные методы не изменят религиозное сознание пациентки. Я узнала, что женщина вскоре полностью выздоровела и снова нормально и счастливо зажила с мужем. «Не правда ли, очень плохо,— заметил врач, рассказавший мне эту историю,— когда они пытаются помешать вам устроить маленькую оргию с вашей собственной женой?»
Был в практике этого доктора и другой случай, когда пациента пришлось отослать к духовнику, но вторая история весьма отличалась от предыдущей. Действующим лицом на этот раз оказалась практичная крестьянка из рыбацкой деревни в районе северных rias Галисии. Вера в колдовство и магические силы по-прежнему очень сильна в этих отдаленных уголках страны, особенно среди женщин, да и мужчины подчас пользуются этим. Одно из наиболее живучих поверий связано с meigallo{133}. Определение этого таинственного понятия звучит настолько туманно, что им можно объяснять какие угодно случайности. Meigallo может представлять собой чары, вызывающие болезнь, сглаз, проклятие, вынуждающее людей действовать, повинуясь странному влечению. И есть ведьмы, известные во многих деревнях, которые умеют не только излечить, но и набросить meigallo на тех, кто имел несчастье их оскорбить. Некоторые из этих колдуний отличаются любвеобилием и могут набрасывать что-то вроде meigallo на мужчин, которых желают завлечь в свои сети.
«Вот так и с нами случилось»,— объясняла встревоженная крестьянка, приехавшая на прием к доктору вместе с мужем-рыбаком. Тот, покуда женщина излагала врачу суть дела, сидел, опустив глаза, вертел в руках кепку, не говоря ни слова. «Одна женщина из нашей деревни,— сказала жена рыбака,— набросила на моего бедного Хуана meigallo».— «А вы знаете, кто она?» — пытаясь скрыть улыбку, спросил врач. «Конечно знаю! — с жаром ответила крестьянка. — Это Марикита. Она одно время имела виды на моего Хуана. Тот старался не попадаться ей на глаза, и тогда она принялась бросать на него meigallo, чтобы заставить его прийти к ней».— «А на что он жалуется?» — серьезно спросил доктор. Рыбак залился краской. «Жалуется? О да, у него сильно болела голова, и он тогда сказал мне: “Я знаю, что это такое, это — meigallo. Раньше у меня никогда не болела голова”. Я дала ему аспирину, но это не помогло. Мой муж говорил: “Я чувствую, что Марикита зовет меня, странная сила тянет меня пойти и повидаться с ней. Это ужасно — ее meigallo очень сильное”».— «И что же вы сделали?» — спросил врач, начиная чувствовать симпатию к доверчивой галисийке. Та печально ответила: «А что мне оставалось делать? Мой бедный Хуан был сам не свой. Я боялась за его рассудок. Эти meigallos могут быть очень опасными. От них не один мужчина спятил. Я сказала ему, чтобы он шел к Мариките и провел с ней ночь».— «И часто такое бывало?» — спросил доктор. Рыбак беспокойно ерзал на стуле. «Довольно часто,— сказала женщина.— Я думала, что это пройдет, но стало только хуже. Вот почему я решила посоветоваться с вами, доктор. Похоже, meigallo действительно крепко держит моего мужа. Он не в силах сбросить его. Нельзя же так дальше жить. В конце концов, я ведь его жена.— Она встревоженно поглядела на доктора: — Вы поможете ему?»
Доктор вздохнул. «Я не лечу meigallos,— сказал он крестьянке,— тут поможет только священник. Я назову имя духовника, к которому вам следует обратиться, и советую сейчас же пойти к нему и исповедаться. Поскольку это не ваш деревенский священник,— тут врач строго посмотрел на рыбака,— Хуану будет легче объяснить, что произошло».— «Это еще почему?» — полюбопытствовала женщина. «Потому,— уклончиво ответил доктор,— что с незнакомыми людьми легче говорить».— «Хуану будет трудно говорить со священником,— сказала крестьянка, укоризненно глядя на своего благоверного,— все равно — здесь или в деревне. Он уже давно не был на исповеди». Рыбак понурил голову. «Я думаю, ему следует наверстать упущенное и исповедаться сейчас, прежде чем отправиться домой,— посоветовал доктор.— Вы сделаете это, Хуан?» Рыбак приподнял голову и кивнул.
Когда они уходили, жена грустно произнесла: «Жаль, что вы не смогли вылечить Хуана. Но он, перед тем как мы пришли к вам, предупреждал меня, что доктора ничего не понимают в meigallos».
Доктор улыбнулся...
...Судья Николас Тенорио в начале века описывал танцы, исполнявшиеся в деревне Виана де Бочо летом при свете полной луны. Этот обычай — ныне канувший в Лету — представлял собой любопытный пережиток веры, будто луна способна влиять на любовные влечения. Молодые люди танцевали, собравшись вместе, под аккомпанемент conchas[94] и тамбуринов и пели жалобную любовную песню, подняв лица к луне. Их танец и песня длились до рассвета и заканчивались, как и у предков-северян, воем на луну. Песня могла звучать примерно так: «Выйди, луна, выйди из-за туч, чтобы те, кого любили да бросили, могли полюбить снова». По всей Испании, от Галисии до Андалусии, до сих пор верят, будто луна способна влиять на деторождение. Если вы хотите иметь сына, то зачатие следует планировать на растущую, а если дочь — на убывающую луну. Тот же принцип годится и для случки скота и соблюдается многими фермерами.
Приведенный ниже куплет, где любовь традиционно сравнивается с огнем, возможно, связан с любовными чарами:
О Мануэль мой, Мануэль,
Тебя из воска я слепила,
Когда бы я была огнем,
Тебя бы тут же растопила.
(Растопить на огне вылепленную из воска фигурку, нареченную именем любимого, считалось безотказным способом «растопить лед в его сердце».)
Весьма вероятно, что гораздо более действенным методом было использование грубой физической силы — правда, после надлежащего предупреждения, как в другой народной песенке: «Марухита, Марухита в желтой юбке, если ты мне попадешься на дороге — никакого “не хочу!” не стану слушать».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.