Глава вторая. Любовь на Севере
Глава вторая. Любовь на Севере
«Когда я иду в Ковагонду,— поется в популярном астурийском copla,— я иду к моей милой; и если для меня не найдется постели, то я буду спать с ней». Веселая дерзость этой песенки и ее претензия на свободу от общепринятых условностей, может, и соответствует тому, что происходит летом в barracas[102], но только не образу мыслей городских буржуа. Тем не менее, по словам дона Хосе, который ведет рубрику переписки с читателями в Espana Semanal самые запутанные любовные проблемы, с которыми ему приходилось иметь дело за все пятнадцать лет работы, содержались в письмах из Астурии и с севера Испании.
Отчего бы это? Одна простая причина, быть может, в том, что Астурия — более читающая и пишущая провинция, чем остальные, и следовательно, проблемы ее жителей чаще становятся известны. (Я уже упоминала о том, что среднему испанцу писать лень. Эта черта выводила из себя даже святых, например Тересу, которая в своих письмах часто упоминала о том, что друзья ленятся отвечать ей. «Будь у меня столько же свободного времени, сколько у вас,— писала она дону Рамиресу, жившему в Толедо,— я бы не медлила с ответами на письма, как это делаете вы», а его земляку, дону Диего Ортису, святая говорила: «Пишите мне чаще, это не будет пустой тратой времени». Обращаясь к матери Марии, настоятельнице монастыря святого Иосифа в Севилье, к которой святая была чрезвычайно привязана, Тереса раздраженно восклицала: «Вы так медлите с ответами на мои письма, что это выводит меня из себя».) Тем не менее, обычаи средневековья до сих пор живы и в современных городах — таких, как Хихон, молодой житель которого написал в редакцию газеты, желая узнать, имеет ли юридическую силу данное перед святым образом устное обещание жениться. Видимо, обычаю давать подобные обеты все еще следуют многие молодые пары по всей стране. Это пережиток «браков на словах», доставлявших столько хлопот святой церкви вплоть до девятнадцатого столетия. Такой ритуал был тайным и назывался apalabrarse[103]. В 1828 году архиепископ Сантьяго-де-Компостела писал: «Установлено, что большинство легатов архиепископской епархии убеждены, будто простое обещание жениться, данное на словах, равносильно вступлению в законный брак»; далее следовали жалобы на то, сколь «многие юные девицы вступают в недозволенные отношения, соблазнившись этими устными клятвами и полагая, вместе со своими семьями, что ничего противозаконного не совершают».
Кстати, молодой человек, писавший насчет обручения перед святым образом, желал также знать, можно ли верить гороскопам, которые публикуют массовые издания.
На севере Испании я столкнулась еще с одним случаем зависимости от родителей. Тридцатилетний парень был обручен с девушкой вот уже восемь лет. Были ли причиной его затянувшейся помолвки экономические трудности, как в большинстве подобных случаев, о которых мне доводилось слышать? Он грустно покачал головой: «В течение этих восьми лет я часто и всерьез думал о том, чтобы жениться, но мои родители не одобряют эту идею. Они отказались помогать мне, хотя для них это было бы вовсе не разорительно. Я работаю в семейном бизнесе, и они предпочитают платить мне маленькую зарплату, меньше, чем любому работнику со стороны, в то время как дольше меня на работе никто не засиживается. Это действительно проблема, и я не знаю, что делать. Думаю, мне следует принять какое-либо решение: или жениться на моей novia, или оставить ее и посвятить жизнь родителям». У меня невольно вырвалось: «Но ведь вам, после восьми лет помолвки, разумеется, известно, любите вы свою novia или нет? Неужели вы теперь способны всерьез думать о том, чтобы порвать с ней?» Молодой человек, весьма обеспокоенный, вновь повторил: «Это — проблема».
Другого рода проблема была у баскского бизнесмена двадцати шести лет, который выглядел преуспевающим и независимым от родителей. Он имел любовницу старше себя, с которой после того, как с ее помощью устроился в жизни, готов был расстаться, найдя себе молодую и «невинную» novia. Ситуация, как он объяснил мне за чашкой кофе в местном клубе, была вдвойне сложной. «С моей любовницей,— сказал он,— мы стали близки, еще когда я был подростком. Вы знаете, сколь многим я ей обязан? Она, практически, воспитала меня и дала мне материальные возможности для преуспеяния. Без нее я не смог бы стать тем, кто я сейчас. У нее всегда был чрезвычайно трезвый взгляд на наши отношения. Она никогда не надеялась, что мы надолго останемся вместе. Так я думал, пока не встретил мою novia, Кармен. На самом деле, моя любовница всегда советовала мне присмотреть себе девушку, жениться на ней, остепениться и стать отцом семейства. Ну вот я и последовал совету, но еще не набрался смелости, чтобы ее об этом известить. Полагаю, что она кое о чем догадывается. У женщин ведь чутье на такие вещи, не так ли? Недавно я застал ее одну — она плакала. Мне придется все рассказать, и, думаю, будет лучше, если я расскажу это и Кармен — ведь она обязательно узнает. Щекотливая ситуация, не правда ли?»
Недалеко от Наварры я познакомилась еще с одним из множества тех молодых испанцев, которые имеют проблемы с родителями по части финансов. Парень рассказал мне, что сыновей у них в семье двое, и он — младший. Со старшим родители ведут себя, как с единственным наследником, дали ему хорошее образование и помогают делать карьеру на медицинском поприще, тогда как младший, которому позволили закончить только начальную школу, вынужден довольствоваться незавидной должностью на сельской почте, где у него нет никаких перспектив и зарплаты вряд ли хватит на то, чтобы обзавестись семьей. «Родители могли бы немного помогать мне, если бы захотели,— говорил молодой человек.— Ведь правда, это нечестно?» — «Что же вы не заявите о своих правах,— спросила я,— или не уедете куда-нибудь попытать счастья?» Парень улыбался, потягивая кока-колу. Внезапно мне пришло в голову, что ему, быть может, не так-то легко тратить свои заработанные тяжелым трудом деньги даже на такие «несерьезные» напитки, и смутилась. Но с этим ничего нельзя было поделать. Сказать, что я сама за себя уплачу, означало бы жестоко оскорбить собеседника. Эта проблема возникала, даже если я сидела в кафе с женщиной,— официанты все равно были неумолимы. «Ведь вы же иностранка — разве нет? — могли они отреагировать в ответ на мои попытки расплатиться тайком от друзей.— Значит, платить должны не вы, а мы — таков обычай в нашей стране».
Традиция! И именно традиция заставляла нерешительно улыбаться молодого человека, сидевшего напротив меня. «Вы советуете мне высказать родителям все, что я о них думаю, или уехать отсюда? — сказал он.— Это весьма разумно, но трудно,— труднее, чем вы думаете. Для вас, англичан, это легко: вы приучены бунтовать против родителей и жить самостоятельно. Да и возможностей у вас больше. А у нас одного диплома мало, нужны еще связи. Как раз в это все и упирается. Что толку, если я уеду в другой город, где меня никто не знает и я никого не знаю? Мне придется жить так же бедно (если не хуже), как я живу сейчас».
В Европе произошел — и продолжается по сей день — кризис власти, но в Испании, которая отстает от Европы почти на сто лет, в могуществе власти по-прежнему никто (в открытую) не сомневается; более того, на испанцев давят три мощных пласта: власть политическая, власть религиозная и власть домашняя. Диктатор{136}, священник и отец-патриарх. На любовь цензура тоже распространяется. Не так давно одну из любовных поэм женщины-поэтессы цензоры изуродовали до неузнаваемости, придав ей религиозную направленность. Один романист был «вызван на ковер» и получил нагоняй за «реализм» любовной сцены. «По крайней мере,— говорил писателю цензор,— вы могли бы заставить ваших любовников прочесть молитвы, прежде чем укладывать их в постель».{137} Мы узнали, что многие испанцы действительно так и делают. Молитва любовников перед образом Пречистой Девы часто предшествует интимному сношению и оправдывает его в глазах этих наивных язычников — по крайней мере, в глазах девушки. Но бывает, что и мужчины взывают ко Всевышнему в случаях, когда без Его вмешательства, кажется, вполне можно обойтись. Доктор Гонсалес Лафора описывает любопытный случай из своей практики, произошедший в двадцатых годах.{138}
Его пациент, зажиточный холостяк тридцати четырех лет, жил со своими братьями и сестрами — все они были холостыми и незамужними. Кроме своего дома, у него была студия, или то, что французы именуют gargonniere[104], а испанцы с обезоруживающей откровенностью называют a picaderd[105], где он встречался со своими подругами. Последние, которых он приглашал к себе якобы полюбоваться произведениями искусства, почти все были женами его друзей или приятельницами сестер. Он имел привычку соблазнять одновременно двух-трех, и поэтому жизнь его была полна самых необыкновенных сложностей. «Иногда,— рассказывал он доктору,— они встречаются на лестнице, и мне приходится проявлять чудеса изобретательности, чтобы не дать им посекретничать друг с другом и вывести меня на чистую воду. Все они понимают, что я над ними смеюсь и что мое желание обладать ими очень быстро проходит, но тем не менее, когда я назначаю новое свидание, они всегда оказываются под рукой».
Однажды этот донжуан влюбился в очаровательную, прекрасно воспитанную девушку. Их любовная связь длилась семь лет, хотя ему и случалось изменять своей избраннице в течение этого времени. Когда родители девушки подыскали ей «хорошую партию», ее любовник посоветовал ей принять это предложение. Она так и сделала и уехала с мужем за границу. Через год молодая женщина вернулась в Испанию и разыскала своего донжуана, которому не терпелось возобновить их отношения. Они несколько раз встретились в casa de cita[106], но донжуан, к его огромному разочарованию, оказался бессилен — он больше не мог доставлять любимой наслаждение, хотя с другими женщинами все было, как прежде. Неудачу в постели он потерпел только с той женщиной, к которой испытывал эмоциональное влечение.
Возлюбленная вскоре снова уехала, и донжуан, чтобы позабыть ее, окунулся в свою прежнюю жизнь, полную удовольствий. Одна из его любовниц, жена близкого друга, забеременела от него. После рождения ребенка она стала печальной и озабоченной. Дитя было для нее постоянным напоминанием о грехопадении. Донжуан тем не менее преисполнился отцовского чувства к младенцу, и в то же время романтическая меланхолия, овладевшая молодой матерью, усилила его чувство к ней. Он влюбился в нее и расстался со всеми остальными любовницами, чтобы посвятить себя матери своего ребенка. Они вместе ходили в театры и кино, проливая потоки слез над трагическими эпизодами. Их отношения перешли на духовный уровень. Однажды страшная мысль внезапно пришла в голову донжуану. «Я задал себе вопрос, а смогу ли я заниматься с ней любовью или меня ждет такая же неудача, как с моей первой возлюбленной?» Это так беспокоило его, что он решил провести эксперимент и устроил тайное свидание с любовницей в доме друга, с пониманием отнесшегося к его страхам. Результатом, как можно было догадаться, оказался полный провал: со своей второй любимой женщиной, как и с первой, донжуан оказался несостоятельным.
В конце концов он обратился со своей проблемой к врачу. «Доктор,— молвил несчастный,— вы должны меня вылечить; вы — моя последняя надежда. Я поставил свечки и прочел молитвы всем моим любимым святым, чтобы те помогли мне добиться желаемого, но они не услышали моих молитв».
Это, пишет доктор Лафора, настоящий испанский донжуан, который вспоминает про святых и Всевышнего, только когда нуждается в них — не для того, чтобы обрести спасение в загробной жизни, как это произошло с Дон Жуаном из легенды{139}, а чтобы выпутаться из затруднений на этом свете. Такой донжуан не колеблясь возьмет Бога в сообщники, чтобы получить бессмертие.
В Наварре, прекрасной, но строгой провинции, где монастырей, кажется, больше, чем где бы то ни было в Испании, донжуанством, согласно моим наблюдениям, и не пахнет, и атмосфера способна порадовать души даже самых строгих пуритан. «Несомненно, здесь грешить нелегко»,— признавался молодой наваррский бизнесмен, который и сам вел себя образцово. Немного погодя он добавил: «Люди обо всем узнают. И идут разговоры». Наиболее эффективное из средств для укрепления нравственности — мысль о том, «что скажут соседи»,— в Наварре действует даже сильнее, чем в любой другой части Испании. Нравственная и духовная атмосфера маленькой столицы Наварры, Памплоны, едва ли изменилась с тех пор, как Унамуно в своем Ruta del Aventurero[107] едко заметил: «Я обнаружил, что клерикальным алкалоидом был отравлен весь город, все общество Памплоны, сверху донизу, от первого аристократа и до последнего нищего. Из всех углов сочился этот яд, и едва ли нашлась бы в Памплоне хоть одна семья, в которой не было бы залежей этой пропитывающей все и вся субстанции. Одной ее капли, попавшей в глаз, достаточно, чтобы зараза проникла в вашу кровь и осталась в ней навсегда. Чтобы растворить клеритоксин и клеригалловую[108] кислоту, которые Памплона вырабатывает в огромных количествах, не хватило бы всей воды в реке Арга».
Место наваррской женщины — дом, к которому та привязана прочными узами. Она ведет хозяйство, рожает детей и не дает воли чувствам. Как писал Мануэль Ирибаррен: «Хотя сейчас она в молодости учится в университете, получает дипломы и занимает в частных и государственных предприятиях ответственные должности, настоящая ее цель и задача — быть королевой в своей семье. Именно выходя замуж, она реализует себя как личность{140}».
Еще живы в памяти те времена, когда закон в лице местного fuero[109] позволял девушке отказывать двум женихам, которых выбирали для нее родители, однако в случае представления третьего претендента на ее руку и сердце, та была обязана подчиниться. Когда родители невесты и жениха решали между собой вопрос о браке, молодые люди встречались на ярмарке или празднике. Во время такой первой встречи, именовавшейся vistas[110], будущим молодоженам позволялось увидеть друг друга, но не говорить, и то обстоятельство, что девушку почти всегда сопровождала сестра или кузина, часто приводило к недоразумениям{141}. «Живительно,— замечает Мануэль Ирибаррен,— как эти браки, при устройстве которых собственная воля брачующихся едва ли вообще принималась во внимание, могли давать столь превосходные результаты». Несомненно, он согласился бы с мнением доктора Джонсон{142}, считавшей, что «если бы все браки заключались по распоряжению лорд-канцлера, исходя из соображений материальной обеспеченности и сходства характеров, а мнения самих женихов и невест вообще не спрашивали, то большинство семейных пар жили бы, в общем, так же, а зачастую и более счастливо, как они живут сейчас».
В наше время большинство девушек в Наварре, должно быть, поступают так, как поется в народной песне: «Выходи замуж за того, кто тебе по душе; не слушай ничьих советов, ведь если ты попадешь в ад, родители тебя оттуда не вытащат». Впрочем, вряд ли это на самом деле возможно. В устройстве брака принимают участие все — родители, родственники, священники, друзья, действуя из лучших побуждений. Как и везде, приходский священник играет роль брачного агента для пар, которые сам же потом венчает. «По причине того, что женщине с самого рождения дают в основном религиозное образование,— пишет сеньор Ирибаррен,— она становится похожей на героиню Священного Писания. Ни воспитание, ни темперамент не делают ее ревнивой. Она редко изменяет мужу. Она становится незаменимой дома и в церкви».
Добавлю, что она не может даже купаться с мужем в бассейне фешенебельного теннисного клуба в Памплоне. Для мужчин и женщин там устроено два отдельных бассейна, каждый обнесен непроницаемой живой изгородью. Мужчина из риеЫo[111] признался, что это была разумная предосторожность, поскольку «мы, испанцы, всегда готовы согрешить против десятой заповеди Господней{143}. Нам нравятся наши жены, но большинство из нас еще больше жаждет обладать соседской женой!»
Женщины, живущие в долинах у подножия Пиренеев, наделены более стойкими характерами, чем горожанки, и свои права отстаивают более решительно. Однако причины, побуждающие их к совместным выступлениям, похоже, не стоят затраченных усилий. Взять, к примеру, документально зафиксированную во всех подробностях затянувшуюся битву, которую вели жительницы долины Ронсаль со своими мужчинами. Поводом для нее послужил наболевший вопрос о том, что женщинам следует надевать — традиционные головные уборы, какие издавна носили в долине, или мантильи? В архиве деревни Устаррос, вместе с другими протоколами заседаний совета долины, хранятся документы, рассказывающие о том, как в этом споре мужчины постепенно сдавали свои позиции.
Началось все с того, что совет долины принял постановление, согласно которому жителям Ронсаля дозволялось появляться в церкви или на празднике только в традиционных нарядах, то есть мужчины должны были надевать плащи и жесткие воротники-жернова, а женщинам надлежало быть в передниках и головных уборах, какие носили их бабушки. Кроме того, «старым девам, которые по слабости человеческой природы согрешили против седьмой заповеди», было предписано накидывать на голову белое льняное покрывало, чтобы их можно было отличить от девушек и замужних дам. Это делалось с намерением устыдить падших и предостеречь остальных, но, возможно, в результате у согрешивших просто-напросто стало больше «приятелей».
Жительниц долины, которые предпочитали ходить в церковь не в бабушкиных уборах, а в модных мантильях, решение совета привело в ярость! За появление в мантилье был введен штраф в восемь реалов, но модницам на это оказалось начхать. Женщины под благовидными предлогами — такими как состояние здоровья (вечная женская тайна) — нарушали запрет. Когда их стали штрафовать, они обратились в Королевский совет Памплоны. Это был хитрый ход, так как женщины знали, что их мужья не любят, когда дела долины обсуждаются в столице.
Членов совета встревожила сложившаяся ситуация, и они пошли на уступки, приняв постановление, где подчеркивалось, что «означенные запреты, касающиеся одежды, следует проводить в жизнь в соответствии с полномочиями мэров долины, которым надлежит принимать во внимание здоровье женщин». Но они выбили оружие из рук мятежниц, решив, что «всякому, кто намерен подать прошение в Королевский совет Памплоны, надлежит прежде представить это прошение в совет долины».
На этом дело не кончилось. Женщины, желавшие непременно настоять на своем, по праздникам стали отказываться от посещения торжественной мессы и вечерни, чтобы не быть вынужденными надевать традиционные toc.ados* на свои упрямые головки. В одной только деревне Ронсаль была выявлена двадцать одна мятежница. Восемнадцать из них оштрафовали и убедили впредь быть послушнее, но три настойчивых сеньоры, Хуана Буругони, Лусия Рекари и Августина Эдерра, отказались платить штраф и были брошены в тюрьму.
Находясь в заточении, они продолжали борьбу и наняли адвокатов, которые должны были защищать их перед Королевским советом Памплоны.
Адвокат, выступавший от имени совета долины, привел весьма слабый аргумент: мантильи якобы дорогой предмет роскоши, а урожаи в долине слишком скудны, чтобы на доходы с них можно было позволить себе подобные излишества.
Адвокат Буругони на это заявил, что, по его мнению, традиционный головной убор ронсалезок вынуждает женщин появляться на публике с открытыми лицами; это идет вразрез с правилами приличия и может вызвать смущение, особенно у девушек. Более того, если долина и впрямь так бедна, как утверждает адвокат совета, то в этом случае гораздо уместнее выглядел бы запрет на ношение бархата, шелковой бахромы и серебряных застежек, в которых щеголяют некоторые женщины...
В итоге Трибунал Королевского совета Памплоны позволил Лусии Рекари носить мантилью на основании «медицинских сведений, предоставленных докторами Лусеа и Ромео, кои удостоверяют, что означенная Лусия не может двигать головой вследствие опухоли на шее». Это было началом конца. Между жителями деревень Ронсальской долины начались разногласия. Представители Бургуи были достаточно либеральны, чтобы позволить женщинам носить то, что им больше всего к лицу. Консерваторы из Ронсаля отстаивали свою точку зрения, но — впустую. Вот почему летом 1955 года мне пришлось просить приходского священника в Гарде, дона Марселино, познакомить меня с сеньоритой Бох — одной-единственной в долине ронсалезкой, у которой сохранился целиком традиционный костюм. На голове у нее был алый капюшон, поскольку tocado, из-за которого было сломано столько копий, совершенно исчез, как и баскский tocado, который слишком явно напоминал по форме фаллос, чтобы церковь могла одобрить его ношение.
О том, что творилось за фасадом внешнего благочестия, напоминает стишок, сочиненный жителями равнин: «Ты в чулках шелковых тонких и с доходом в три монетки? Иль хозяин — душка редкий, иль воруешь у девчонки!»
Горцы-баски поют песни лирические и жалобные, в них неизменно подчеркиваются темы разлуки, любви к родной земле, характерные для эмигрантов. Среди жителей гор попадаются романтики, и Мануэль Ирибаррен рассказывает о юном наваррце, обменявшемся со своей novia словесными клятвами перед тем, как уехать в поисках счастья за океан. Молодой человек вернулся через несколько лет, счастливый и разбогатевший, и узнал, что девушка вышла замуж, вынужденная повиноваться воле родителей. Он построил себе роскошный дом напротив дома своей бывшей невесты и жил там, одинокий и мрачный, до конца своих дней.
Один из моих друзей, Луис, был известным исполнителем меланхолических баскских песен. Мне сказали: «Вам надо видеть его на despedida[112]. Когда все уже мертвецки пьяны, Луис садится в углу и начинает петь свои треклятые баскские песни».
Барселона — город современный, промышленно развитый, лучше спланированный, чем Мадрид; даже фонтаны на барселонской площади намного роскошнее. Барселона расположена ближе к Европе и больше подвержена европейскому влиянию, чем любой другой испанский город. В средние века из Барселоны на юг Франции приезжали трубадуры; именно здесь в пятнадцатом веке поведение дам отличалось заимствованной у парижанок веселой непринужденностью. По словам Франсиско Эксименьо, «наши придворные и модные дамы хотят быть похожими на француженок; они носят тугие корсеты, весь день пьют и танцуют, у всех на виду целуются с мужчинами, говорят о любви и любовниках и шутят с молодыми людьми».
Молодые барселонки могут одеваться и причесываться по парижской моде и даже перещеголять парижанок, но на этом и заканчивается их сходство с француженками. Как правило, за исключением небольшого числа представительниц буржуазии, желающих выделиться, каталонская девушка рассудительна и воспитана в пуританском духе. Студенты-галисийцы, с которыми я беседовала в Барселоне, были явно не в восторге от красавиц из Каталонии: «Они не так ласковы, как наши, галисийские, девушки,— они слишком независимы — думают, что могут обойтись без мужчин,— они слишком высокие, у них большие ноги, и они не любят piropos». (Я склонна согласиться с жившим в девятнадцатом веке путешественником Генри Инглисом, считавшим, что «в глазах андалуски скрыто, возможно, больше колдовского очарования, чем во всех прелестях барселонки».)
Что же касается каталонок, то они, как я узнала, отдают предпочтение своим, каталонским кавалерам, которые «более интеллигентны, современны и элегантны, чем парни из Галисии». Будь у каталонки половина тех прав и экономических возможностей, которые имеют ее сестры в Америке, из нее могла бы выйти такая же самодостаточная и сверхпробивная женщина, как высокопоставленные американские бизнес-леди. Мужчины в Каталонии тоже «высокие, с большими ногами, и такие же независимые», и более предприимчивые, чем жители других провинций страны. Вместе с тем они более суровы, чем «типичные испанцы» из Андалусии и Кастилии, и не так смазливы. У них нет подобной способности к остроумным репликам. Их язык на удивление неромантичен. И атмосфера в Барселоне такая же деловая и неромантичная. Народ там живет намного более здравомыслящий, чем в других провинциях, лучше понимающий цену времени и неплохо знающий свое дело. Там издают и читают больше книг. Только увидев, как барселонские юноши и девушки, держась за руки, танцуют возле собора сардану воскресным утром после торжественной мессы, начинаешь находить их симпатичными. Они действительно полны готовности прийти вам на помощь, и на них можно положиться.
Я приехала в Барселону вечером накануне праздника святого Иоанна{144}, когда такси поймать было невозможно, а в окрестных деревнях уже зажигали костры, когда большая часть барселонцев устроила себе двух-трехдневный отпуск,— трудно было выбрать более неудачное время для того, чтобы брать интервью. Несмотря на это, кое-кто из тех, к кому у меня были рекомендательные письма, откликался на мой призыв о помощи, очертя голову назначал встречи, и мои странные, неслыханные доселе вопросы навеки лишали их душевного спокойствия. Осторожные письма, заранее разосланные мною, действительно привели барселонцев в состояние, так сказать, боевой готовности, поскольку я начала понимать, что слишком сильно шокирую испанцев, когда, показав визитную карточку общего знакомого, тут же с места в карьер перехожу к интересующему меня вопросу. Стоило мне произнести слово «любовь», как я чувствовала, что мой собеседник закутывается в невидимый испанский плащ, и по мере того, как я продолжаю свои расспросы, становится все более непроницаемым. Получив тщательно составленные, разъясняющие суть дела письма, люди при личной встрече со мной уже не испытывали такого удивления, — у них было время обдумать свои ответы. Не скажу, что это всегда очень помогало мне, поскольку — и для меня это становилось все яснее и яснее — испанцы весьма мало утруждают себя размышлениями о любви и личных отношениях.
Эти замечания не относятся к врачам, с которыми мне посчастливилось беседовать и которые очень много внимания уделяют любви, особенно среди молодых. Как уже было сказано выше, перед отъездом из Англии я решила, что самые надежные источники информации — это духовники и врачи.
С духовниками здесь было немного сложнее. Не только потому, что необходимо уважать тайну исповеди; мне приходилось также считаться с тем, что священнослужители могут заподозрить во мне еретичку, сторонницу «недопустимых» взглядов на проблему планирования семьи; а также с их догматизмом, способным помешать им взглянуть на проблему объективно. Правда, кое-кто из духовников помоложе, в частности из ордена святого Филиппа Нери{145}, пытается убедить свою паству ценить человеческую любовь выше, чем это было принято до сих пор, а иезуитский журнал недавно напечатал статью знаменитого доктора Хуана Роф Карбальо, содержавшую научные сведения о сексе и личности. Однако психиатру, с которым я говорила в окрестностях Барселоны, все же мешали распространить среди молодежи анкету с интересовавшими меня вопросами. Тем не менее дело, по его словам, сдвигается с мертвой точки, и многие ассоциации и семинары по изучению католической религии обращались к нему с просьбой провести беседы о половом воспитании, подготовке к браку и тому подобном.
«Некоторым это необходимо,— добавил доктор. — В моей практике было восемь случаев, когда девушка, выходя замуж, абсолютно ничего не знала о половой жизни. Большая часть этих браков закончилась судебным разлучением. Но и мужчин нужно учить. На основании врачебного опыта могу сказать, что большинство испанских мужчин в спальне ведут себя грубо и “примитивно”. Как юноши приобщаются к сексу? Очень часто их “просвещают” служанки из Андалусии и Галисии. Сейчас молодым людям предоставляют больше свободы — намного больше, чем в мое время,— но им не разрешают гулять одним ночью. Стоит кому-то увидеть вместе мальчика и девочку, как на них тут же навешивают ярлык novios (т. е. «жениха и невесты».— Пер.), и колесо дружбы надевают на сексуальную ось.
Многие испанцы похожи на преждевременно созревших четырнадцатилетних мальчишек,— продолжал доктор. — В глубине души они чрезвычайно застенчивы. Это звучит для вас странно? За границей нас считают дерзкими, смелыми — настоящими донжуанами. Но Дон Жуан тоже робок. Он “атакует” женщину только будучи уверен, что та сдастся без боя, и обладает в этом отношении довольно тонким чутьем. Он не знает, как ухаживать за женщиной; он просто сбивает ее с ног.
Затянувшиеся помолвки? Да, у нас тоже много подобных случаев. Мы не так сильно отличаемся от остальных провинций, хотя нас и считают более “европеизированными”. Это не распространяется на эмоциональную сферу. Мы по-прежнему связаны условностями, религиозным воспитанием и традицией. Почти так же обстоят дела и в рабочей среде. Здесь широко распространены бедность, скептицизм и невежество. Но в том, что касается нравственности, рабочий класс равняется на буржуа. Рабочие — народ более косный, чем может показаться. Одинокие матери? О да, к ним мы относимся так же сурово, как кастильцы,— особенно средний класс. Падшие девушки обычно вынуждены торговать собой. Многие из них — абсолютно порядочные, ласковые девушки, как и большинство испанских проституток. У них есть дети, и они превосходные матери. Сейчас они хорошо зарабатывают на американцах, которые приезжают сюда в отпуск. Они считают, что наши девушки более отзывчивы и не так корыстны, как, например, француженки».
«Барселона — это еще не вся Каталония»,— заметил поэт, живший в очаровательной деревне в нескольких милях от Барселоны. Я застала его за работой: он помогал украшать улицу, по которой назавтра должна была пройти местная процессия в честь праздника Тела Христова. Это было одно из тех очаровательных общих дел, секрет которых, вместе с присущим им духом веселья и добрососедства, утерян у нас, на скучном индустриальном Западе. Узкая, идущая в гору улочка была затоплена морем красок, превращена в пестрый ковер из цветов и геометрических орнаментов, тщательно и мастерски выложенных из сухих красителей, камешков, цветов и ягод.
«Барселона — это еще не вся Каталония»,— повторил поэт, опуская в карман пригоршню ягод, поскольку намеревался пригласить меня на рюмочку бенедиктина в свою квартиру с видом на горы. Он жил один, с простоватой на вид домработницей. Двенадцать лет назад духовник поэта устроил его брак, но этот союз оказался несчастливым. Девушка была намного младше своего супруга и рассталась с ним.
Молодежи нравятся стихи поэта. «Мы говорим здесь о многих вещах,— сказал он, обводя взглядом свои книги и картины,— но только не о любви. Не знаю почему, но мы никогда не говорим об этом. Да и в книгах испанцы не много писали о любви. Большинству наших художников, за исключением Гойи и Веласкеса, религиозные сюжеты удавались лучше, чем сцены из мирской жизни. Мы мечемся между небесами и преисподней. Возможно, в Каталонии это проявляется не так сильно. Да, намного слабее, потому что мы — слишком практичный народ». (Позже я узнала, что поэт богат, и источником его дохода служат не стихи, а маленькая прибыльная кондитерская на углу. Да, каталонцы действительно практичные люди.)
В архивах Барселоны мое внимание привлекла картинка, изображавшая распятую на кресте бородатую святую. Дежурная хранительница архива заглянула мне через плечо и с улыбкой сказала: «Это святая Либерата, у которой женщины просили защиты от мужей. Ее культ был запрещен».
Эта святая, полумужчина-полуженщина, в Англии известна под именем святого Анкамбера, а во Франции — святого Де-барра (чьи имена в переводе означают «облегчать участь», «избавлять от затруднений»). Была она, вероятно, португальской принцессой, и, как гласит легенда, отец-король обручил ее с язычником, королем Сицилии. Либерата вознесла молитву Всевышнему, прося обезобразить ее так, чтобы на ней никто не захотел жениться. Вскоре у девушки появилась борода, которая отрастала тем быстрее, чем чаще ее стригли по приказу его величества. Наконец король приказал распять свою непокорную дочь на кресте. Умирая, та услышала голос с небес, который сказал, что она будет матерью всех, у кого тяжело на сердце. Женщины истолковали эти слова в более широком смысле, полагая, что это дает им право обращаться к святой с просьбами об избавлении от плохих мужей.
Другой любопытный пример двусмысленного религиозного обряда в честь святой приводит доктор Гонсалес Лафора{146}, говоря о толедской Виржен де лос Долорес[113], к которой толедские девушки взывают до сих пор. Этот образ можно увидеть на la calle de los Alfileres — Булавочной улице. Легенда гласит, что некая девушка простилась здесь со своим возлюбленным, которому пришлось покинуть город, и всякий раз, когда бедняжка проходила по заветной улице, ее охватывало такое волнение, что она готова была упасть в обморок. Чтобы этого не случилось, девушка колола себя булавкой. Однажды перед ней предстала Виржен де лос Долорес и сказала: «Мне тоже пришлось страдать. Потерпи. Все уладится». Спустя несколько дней возлюбленный девушки вернулся в Толедо, и счастливые влюбленные обвенчались. С тех пор Виржен де лос Долорес стала покровительницей толедских влюбленных, которые, проходя мимо ее образа, бросают в желобок на стене булавки, моля Пресвятую Деву о помощи. Говорят, что зимой там в неделю накапливается двадцать—тридцать булавок, но в мае их количество возрастает до двухсот—трехсот. Попадаются булавки с черными головками вместо белых. По мнению одного писателя, их бросают девушки, предпочитающие темноволосых парней, но доктор Гонсалес полагает, что это — приношение тех, кто молит Богоматерь послать смерть мужу или novio — возможно, в наказание за неверность — или же больному родственнику, который так страдает, что смерть для него означает избавление. Доктор пишет: «Они просят Святую Деву о преступлении, которое сами не отваживаются совершить».
Булавки — поскольку они сделаны из стали — явно служат символами магнетизма, или силы притяжения. Английские невесты после свадьбы раздавали подругам булавки — это должно было помочь тем найти мужей в течение года. В Андалусии есть игра «предскажи свадьбу»{147} с парой ножниц, а в Мадриде булавки бросают в чашу со святой водой перед образом святого Антония.
Май — время, когда природа пробуждается к жизни и у птиц начинается брачный сезон,— считается месяцем влюбленных в большинстве стран Европы. В Англии до сих пор существует обычай избирать майских королев, но наши празднества кажутся скучными в сравнении с любовными обрядами, сохранившимися во многих испанских провинциях.
Правда ли, что в мае в людей вселяется нечистый? Кажется, так оно и есть, если верить галисийской песне (ее поют в день избрания майской королевы) и танцорам, которые шутками стремятся «изгнать Май из тел людских». В одной прибрежной деревне короля и королеву мая представляет молодая пара в костюмах Адама и Евы. «Пришел май, мы поем о любви, и девушки украшают себя цветами»,— поется в народной песенке.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.