О ТАКТЕ И ТАКТИКЕ

О ТАКТЕ И ТАКТИКЕ

Не рвите цветы - они ваши!

Табличка на газоне

Приходится признать, что свой профессиональный инструментарий социологи изучают куда доскональнее, чем журналисты. В построенных ими шкалах - вопросы открытые и закрытые, свободные, фокусированные или формализованные. У каждого типа вопросов - свое назначение и сфера воздействия. Но подобного рода классификация соотносится и с практикой экрана.

Наиболее существенно различие между вопросами программными и анкетными.

Как ваш собеседник относится к маленьким детям? Почему у него в квартире нет телевизора? Откуда у подростка такой интерес к напиткам, появляющимся в продаже после одиннадцати утра? Задайте вопрос впрямую, и вам скажут: детей нельзя не любить - они украшение нашей жизни. Но что стоит за таким ответом? Поручитесь ли вы, что не полное безразличие, а может быть, даже и неприязнь к крохотным запеленатым существам, поминутно возмущающим тишину и то и дело требующим внимания? Подросток на вопрос о его интересе к спиртному, скорее всего, отреагирует непонимающим взглядом, полным невинности: даже названия упомянутых вами напитков ему незнакомы. Телевизор может отсутствовать по самым разным причинам. «Почему нет телевизора? - улыбнется собеседник в ответ назойливому корреспонденту.- Пусть сначала научатся делать интересные передачи…». Но отражают ли эти слова действительное мнение или являют собой образец уклончивой дипломатии?

В анкете, подготовленной по заказу одной из западных телекомпаний, вместо вопроса «Почему в вашем доме нет телевизора?» приводились десятки других: «Есть ли телевизор у ваших соседей? Какая у вас зарплата? Любите ли вы кино?…» Сопоставление этих ответов и позволяло выявить действительные мотивы опрошенных. Программный вопрос - тот, ответ на который вы намерены получить. Но зачастую, для того чтобы получить ответ, соответствующий реальности, такой целевой вопрос переводят в вопросы анкетные (экранные - применительно к телевизионной практике).

Разговор с подростками перед камерой эстонская тележурналистка Рут Каремяэ начала с выяснения мнений, какого человека можно считать воспитанным и как относятся ее собеседники к идее обучения в школе правилам хорошего тона. Коснувшись между делом законов гостеприимства, поинтересовалась, смогут ли ребята при случае выступить в роли хозяев - помочь родителям приготовить праздничный стол, расставить приборы. Известно ли им, к примеру, в каких бокалах следует подавать шампанское… водку… коньяк… сухое вино?… Участники разговора, конечно же, не стали скрывать своей эрудиции в этой области. Не утверждать же им после этого, что они впервые слышат о подобного рода напитках… Постепенно и незаметно для собеседников ведущая добилась той степени доверительности, при которой можно было рассчитывать на искренние ответы, спрашивая, думают ли ребята, что родители в их возрасте пили столько же, сколько они, и как изменилось бы отношение подростков к подобному времяпрепровождению, если бы не запреты? Собственно, это и было введением в дискуссию, провести которую помогла заранее продуманная логика разговора.

Программные вопросы относятся к элементам журналистской стратегии, экранные - к сфере тактики.

Можно, разумеется, возразить, что подобная тактика говорит о неуважении к собеседнику, которого мы готовы заранее заподозрить в желании схитрить или приукрасить правду. Такие догадки порождаются незнакомством с психологией мотивации. Сплошь и рядом человек не обнаруживает своих мотивов, поскольку они не осознаны им (не каждый склонен к самоанализу) или же в силу ложно понимаемых соображений престижа. Присутствие интервьюера способно лишь усугубить эту реакцию.

«Какие книги вы предпочли бы приобрести для своей домашней библиотеки в первую очередь?» - анкету с таким вопросом распространили однажды среди прохожих прямо на улице. Судя по ответам, все прямо-таки мечтали иметь произведения Шекспира, Толстого, Диккенса. Наименее популярной оказалась развлекательная литература. Забирая анкеты, организаторы эксперимента в порядке компенсации за отнятое у прохожих время предлагали бесплатно выбрать себе любые три книги из стоящего рядом фургона. Надо ли говорить, что читательский выбор существенно разошелся с только что полученными ответами?

Не всегда мы, конечно, стремимся казаться лучше, чем есть, по кто же хочет казаться хуже? Всякий раз ситуация разговора подсказывает интервьюеру, в какой форме лучше задать вопрос, чтобы не поставить собеседника в неловкое положение. Нежелание же заранее продумывать тактику встречи как раз и свидетельствует об отсутствии такта у журналиста.

«Скажите, какой у вас вкус?» Ничего, кроме общих слов, в ответ на этот вопрос не последует, а они не дают ни малейшего представления о подлинных пристрастиях собеседника. Но спросите, какие подарки своим друзьям он преподнес бы на день рождения,- тут-то и проявится его вкус. (Искусству вопроса отводится немало страниц в увлекательной книге В. Аграновского «Ради единого слова», откуда и позаимствован последний пример.)

Выясняя у собеседника, успевает ли он следить за новинками художественной литературы, а затем поинтересовавшись его любимым занятием в свободное время, вы, скорее всего, услышите, что в свободное время он читает художественную литературу. Но это не столько его ответ, сколько ваша подсказка. Поменяйте порядок вопросов - и, возможно, один из них задавать вообще не придется (собеседник и сам упомянет об интересе к художественной литературе). Еще лучше разнести их по ходу беседы, например прибегнув с этой целью к вопросам-отдушинам, переключающим разговор на другую тему.

«Эффект заражения», когда предыдущий ответ начинает оказывать влияние на последующий,- помеха, постоянно угрожающая интервьюеру, а избежать ее как раз и позволяют вопросы с гасящей функцией. Нередко их задают в сослагательном наклонении: «Какие три книги вы бы захватили с собой на необитаемый остров?»- или: «Что бы, вы сделали, если бы у вас оказалась неограниченная сумма денег?»

- Мне не нужна неограниченная сумма денег,- с усталой вежливостью отвечает студент по имени Саша, один из участников телефильма-анкеты «Все мои сыновья» (режиссеры О. Гвасалия и А. Стефанович).

- Купил бы себе мотоцикл,- с готовностью отзывается на тот же вопрос школьник Дима возле исписанной каракулями доски.

- Так как я очень люблю театр, я бы, пожалуй, построила на земле много-много театров,- улыбается девятиклассница Ира.

За каждым ответом - характер. Но и за попыткой уйти от ответа - тоже. Вопросы-отдушины, рождающие живой интерес у одних собеседников, вызывают явное недоумение у других («Какие три книги - на необитаемый остров? Но почему именно три? А можно я заберу с собой дюжину… или хотя бы пять?… Да я вообще никогда не окажусь на необитаемом острове!»)

Однажды учитель принес на урок старинную монету и предложил, чтобы каждый внимательно рассмотрел ее. Монета отправилась путешествовать по рукам, пока не вернулась назад к учителю. «Теперь проверим вашу наблюдательность,- объявил он.- Пусть каждый на листе бумаги изобразит, какого размера эта монета и в каком месте ее находится дырочка». Весь класс принялся старательно выводить кружки и дырочки, за исключением одного ученика, нарисовавшего лишь кружок. В действительности никакой дырочки на монете в помине не было.

Этот школьный опыт - наглядная иллюстрация к тому, что такое эффект внушения. В данном случае перед нами результат сознательного воздействия учителя на учеников. Куда чаще, однако, встречаются ситуации, когда воздействие возникает вопреки нашим целям. Физикам подобное явление хорошо известно как «возмущающее влияние исследователя на объект». Именно из-за него невозможна съемка документального фильма «Путешествия электрона». Чтобы снять электрон, замечает Д. Дании в своей книге «Неизбежность странного мира», его требуется предварительно осветить. Но необходимое для этого короткое излучение разгонит электроны, разденет атом - и что же тогда снимать? Освещение электрона - слишком грубая для подобного исследования процедура. Это все равно как если бы мы решили определять показания секундомера в темноте, ощупывая секундную стрелку пальцем. За такое вмешательство приходится платить неопределенностью результатов.

Принцип неопределенности подводит ученых к грустному выводу, что наблюдаемый нами мир - это мир плюс воздействие наблюдателя. Избегнуть «возмущающего влияния» не удается даже историкам, имеющим дело с прошлым. Двойственность понятия «исторический факт» - реальная трудность науки, полагает исследователь культуры средних веков А. Гуревич. «Исторический факт,- пишет он,- неисчерпаем как из-за множественности подходов к нему, так и из-за непрерывно меняющейся перспективы, в которой рассматривается прошлое… Источник начинает «говорить» по-новому, когда историк подходит к нему с новыми вопросами… Поэтому историческое познание есть вместе с тем и общественное самосознание».

Насколько же усугубляется ситуация, когда предметом исследования оказываются не «безответные» электроны или безгласные факты прошлого, а живой, непосредственно реагирующий на наши действия человек! Даже в простейшей анкете, где предлагается подчеркнуть лишь «да» или «нет», результат до известной степени обусловлен тем, какое из двух утверждений поставлено первым - ему скорее будет отдано предпочтение. Обе стороны, участвующие в социологическом опросе, вступают, казалось бы, в добровольные и равноправные отношения, но влияние личности интервьюера, самой обстановки беседы или даже простого упоминания о том, что она состоится, порождает «предвосхищающую оценку»: интервьюируемый начинает бессознательно подыгрывать инициатору встречи.

Такого рода опасность давно научились предвидеть криминалисты. Уголовный кодекс обязывает строить допрос в двух частях: вначале свободный рассказ свидетеля, затем его ответы на вопросы следователя. Показания, полученные в обратном порядке, недостоверны, ибо уже сами вопросы способны повлиять на характер ответов.

Принцип неопределенности оборачивается коварной ловушкой не только для физиков, историков или социологов. В том же положении оказываются и журналисты.

…В павильоне телестудии предприняли несложный эксперимент. Ведущая пригласила на передачу группу детей от четырех до двенадцати лет. Студию оформили экзотически. Возле высоких зеркал были разложены всевозможные парики, на вешалке висели театральные костюмы разных веков. С потолка на длинной веревке свисала соломенная корзина с пушистым живым щенком, накрытым косынкой. Стоял мотоцикл, возле него лежал разноцветный мячик. На полу валялась двадцатипятирублевая ассигнация. «Сейчас я оставлю вас на десять минут одних,- объяснила ведущая,- а потом мы немного порепетируем и начнем передачу». Она не стала предупреждать, что в студии уже работают микрофоны и подготовлена аппаратура для видеозаписи.

Через три минуты после того, как дети остались одни, помещение напоминало Америку эпохи великих завоеваний. Перед зеркалами лихорадочно примерялись костюмы и парики. Неутомимые исследователи с лицами, перемазанными гримом, обшаривали потаенные уголки павильона. За ними с лаем носился извлеченный из корзины щенок. Одна из девочек увидела ассигнацию, подняла, задумчиво осмотрела и положила на то же место Словом, когда журналистка вернулась, несколько минут ушло лишь на то, чтоб угомонить разошедшихся «конкистадоров».

«Теперь,- сказала ведущая, собрав кое-как детей, уже с некоторой опаской поглядывавших на камеры,- давайте порепетируем. Лена, спой нам твою любимую песенку». Девочка с удовольствием вышла в центр и с подкупающим детским очарованием спела песенку. «Оля,- обратилась журналистка к ее соседке,- ты бывала в зоопарке?» «Пять раз» - с нескрываемой гордостью сообщила та. «И кого ты там видела?» Оля охотно пустилась в перечисления. «Скажи, пожалуйста,- поинтересовалась ведущая,- а видела ли ты в зоопарке лебедя?» «Нет,- сокрушенно замотала головой Оля,- лебедя не видела, но зато я видела аиста».

Тем временем истекло отведенное для репетиции время, операторы заняли положенные места, осветители включили дополнительные приборы. Ведущая нарочито стандартным голосом объявила название передачи и начала представлять участников. «Лена, не споешь ли ты нам твою любимую песенку?» Лена недоумевающе посмотрела па ведущую. «Я же тебе только что пела песенку?!»- произнесла она драматически-громким шепотом. «Это ничего, что пела,- телезрители еще не слышали».- «А можно я спою другую?»

Она вышла к камере и довольно непринужденно (хотя и с меньшим очарованием) исполнила свой номер. «Оля,- обернулась ведущая к второй участнице передачи,- скажи нам, бывала ли ты в зоопарке?» «Да, я бывала в зоопарке»,- как-то деревянно отозвалась Оля и замолчала. «А сколько раз ты была в зоопарке?» - «Я была в зоопарке пять раз». Она словно отвечала выученный урок. «Скажи, Оля, а видела ли ты в зоопарке лебедя?» Наступила пауза. Все собравшиеся посмотрели на Олю. «Да,- очень тихо и каким-то вынужденным голосом сообщила Оля,- я видела в зоопарке лебедя…». Этот забавный и изящный эксперимент позволил его авторам высказать две догадки. Первая: более непосредственно, как правило, ведут себя перед камерой малыши, более скованно - дети старшего возраста. Но свобода поведения в телестудии - это и есть второе предположение- зависит от условий домашнего воспитания Лена росла в семье, где родители обращались с девочкой как с равной, внимательно выслушивали ее и стремились развить в ней самостоятельность, Оля - жертва авторитарного воспитания. Она знала, что к обеденному столу надо являться без секундного опоздания, тотчас прерывая любую игру, даже самую увлекательную, а когда приходят гости,- немедленно отправляться в детскую. На телестудии, оказавшись в ситуации, правила которой были ей незнакомы, Оля растерялась, оцепенела и стала выглядеть маленьким оловянным солдатиком.

Но возможно и еще одно объяснение: Оля просто вспомнила, как порой ведут себя на экране взрослые, когда выступают в роли интервьюируемых.

«Читали ли вы последнюю повесть писателя А.?» - интересуется журналист. Собеседник впервые слышит эту фамилию, но кому приятно публично демонстрировать свою неосведомленность? Тут иной раз не грех и слукавить, сказав «читал» в надежде, что подробностей не потребуется. Дожить до семи лет, не увидев ни разу лебедя, представлялось Оле, должно быть, не менее зазорным, чем иному ученику - неспособность различить на монете дырочку.

В какой- то мере интервьюируемый часто «играет роль», отвечая то, что, по его мнению, хотел бы услышать интервьюер, и ведя себя так, как, на его взгляд, должен вести себя в этой ситуации агроном, рабочий или ученый, от имени которых он выступает. Отсюда и знакомые нотки сомнения в голосе: правильно ли я говорю, то ли, что следует? При этом представление собеседника о задачах интервьюера может не иметь ничего общего с действительными целями журналиста.

Георгий Кузнецов вспоминает, как он проводил один из своих первых критических телерепортажей. Камеры установили в ресторане. Едва вспыхнул свет, обслуживающий персонал, почуяв неладное, будто в воду канул. За крайним столиком (зал был почти пустой) репортер увидел одиноко сидящего молодого человека и подошел к нему: «Часто ли вы здесь бываете? Как вас обслуживают?» При виде микрофона на лице посетителя расцвела улыбка. «В этом ресторане замечательно обслуживают,- бодро начал он, глядя почему-то на камеру, а не на репортера.- Коллектив ресторана может служить; примером…». После того как передача закончилась, посетитель сам подошел к журналисту: «Говоря по совести, заведение хуже некуда. Кормят отвратительно. Официантов ждешь по часу».- «Почему же вы не сказали об этом в передаче?»- с досадой воскликнул репортер. Молодой человек понимающе улыбнулся: «Что же вы думаете, мы, такелажники, не знаем, как вести себя перед камерой? Зачем же я стану вас подводить?»

Случай почти анекдотический, но, увы, не такой уж редкий. Предполагали ли тележурналисты, создававшие на протяжении многих лет эталон подобного поведения в кадре, что когда-нибудь их коллеги окажутся жертвами этого эталона?

«Отвечать то, что думаю, или то, что надо?» - с простодушной деловитостью поинтересовался однажды молодой тракторист, увидев направленный на него микрофон репортера.

В стремлении подыграть журналисту его собеседник нередко перехватывает инициативу и становится фактически хозяином положения. «Очень мы любим, оно и понятно, получив урожай, доискиваться до его тайн, секретов,- писал Г. Радов.- Я знаю одного хорошего, но хитрого бригадира, который охотно потрафляет этой слабости… Послушаешь его - что ни год у него новомодности просто необыкновенные, и каждая будто бы решила урожай. Сочиняет байки, а падкие на них «обобщители опыта» только языком прищелкивают от удовольствия. А кто-то и переспросит: «И компосты вы применяли?» «Как же,- ответит он,- они-то всему и основа». Скажешь ему: «Ну зачем лишнее-то? Не применял же ты компосты, в глаза их не видел». Он посмеется: «Но им-то хочется, чтобы я применял».

Случается, что интервьюируемому приходится высказывать взгляд на проблему лишь потому, что его спрашивают об этом, а не потому, что он когда-либо задумывался над нею всерьез. Если журналист к тому же перечисляет уже имеющиеся точки зрения, отчего бы и не воспользоваться готовыми мыслями, которые самому тебе, возможно, никогда не пришли бы в голову?

Собеседник высказывает мнения, которые ему не принадлежат, ссылается на факты, известные лишь понаслышке, а интервьюер становится жертвой престижной реакции, которую сам же и спровоцировал. Да и от кого, как не от него, зависело, какой характер будет носить беседа - допроса с пристрастием, откровенной игры в поддавки или диалога уважающих друг друга людей?

«Последняя повесть писателя А. появилась совсем недавно, мало кто успел с ней познакомиться. А вам удалось?» Отрицательный ответ при такой постановке вопроса нисколько не смутит собеседника.

Репортер, интересующийся у родителей, как они относятся к тому, что дети дерутся, не замечает в вопросе скрытой подсказки (согласно общепринятому мнению, драться - плохо). Между тем предупредить «возмущающее влияние» он мог бы, сформулировав свой вопрос иначе: «Одни родители категорически запрещают детям ввязываться в драку со сверстниками, другие считают, что это в порядке вещей - мальчик должен суметь постоять за себя. А ваше мнение?»

Приступая к интервью со знатной дояркой, не впервые принимавшей участие в передачах и привыкшей обходиться в подобных случаях уже не раз апробированными фразами, ведущий Марийской телестудии начал с неожиданного вопроса: «Вы смотрели позавчера по телевидению спектакль? Очень интересный…» «Нет, что вы, я же вечером работаю»,- удивленно ответила собеседница. «А на следующее утро тоже не видели?» - «К сожалению, у нас выходные уже полгода дают от случая к случаю. Нет подменных доярок». По ходу беседы выяснилось, что из-за неправильной организации труда в хозяйстве на ферме большая текучесть кадров, все держится на немногих энтузиастах - положение, с которым нельзя мириться.

Дистанция доверия возможна лишь при взаимном уважении и обоюдной заинтересованности в беседе. Только в этом случае журналисту удается избежать как ничем не оправданного снобизма, так и привычки стоять перед героем на цыпочках.

Слово «беседчик» родилось в 30-е годы. Тогда им называли не репортера, не интервьюера, а именно человека, с которым можно поговорить «о жизни», доверив свою биографию в свободном и непринужденном общении.

«Смирнов, как никто другой, умел располагать людей к рассказу так, что они… выкладывали внимательно слушающему «беседчику» всю свою душу,- вспоминал И. Рахтанов о незаслуженно забытом ныне писателе Николае Смирнове.- А он лишь изредка позволял себе вставить в разговор самое краткое, состоящее всего из двух звуков, будто бы незначащее словечко:

- Да?

Но тут были и вера, и удивление, и даже восхищение, а главное, поощрение, после которого хотелось говорить еще и еще».

Хороший рассказчик может быть только у хорошего слушателя.

«Бывает, даже подыгрываешь: что вы говорите!., ну надо же…- признается режиссер-документалист М. Голдонская.- Делаешь вид, что не знаешь каких-то особенностей профессии или моментов жизни собеседника, даже если они тебе и известны. Искренне ли это? Конечно, отчасти эту искренность в себе разжигаешь. Интервьюер- в какой-то степени и актер. Но в то же время стоит отвлечься хоть на секунду - «Вам это не интересно?» Глаза тускнеют… Общение - процесс глубоко интимный. Человеку гораздо легче рассказывать, когда вы улыбаетесь и негодуете вместе с ним. Пускай это будет в ущерб композиции кадра, в ущерб освещенности места, в ущерб фотографическому качеству изображения - лишь бы сохранить душевное состояние твоего героя».

Нередко созданию поля доверия способствует «лицо из своей среды». Им может оказаться старый приятель, земляк, однокашник героя. Вступая в своеобразный заговор с таким соучастником съемки, режиссер поручает ему между делом задать вопросы, ответы на которые хотелось бы услышать.

Знаменитый летчик-испытатель за столиком кафе встречается с давним другом (его ординарцем в годы войны, а ныне профессиональным наездником). «Я тут прочитал журнал «Коневодство и спорт»,- вполголоса рассказывает летчик, герой картины,- а там фотография. Лошадь столетия. Спина короткая. Ноги точеные… Ну с ума сойти… Знаешь, Толя, я бы украсть мог…». Возможны ли подобные интонации в общении даже с искуснейшим из интервьюеров?

В середине шестидесятых, снимая фильм о сибирских нефтяниках, И. Беляев оказался с киногруппой на газовом выбросе в Тарко-Сале. «Мы старались передать реальную атмосферу события,- вспоминал впоследствии режиссер.- Ведь о героизме там никто не думал. Никто из них и не представлял себе, что они совершают подвиг. Наша задача состояла в том, чтобы показать обыденность героизма. Как показать?… Мы отправляемся в столовую, ставим камеру. Пытаемся подслушать разговоры. Не разговаривают… А если разговаривают, то так, как будто это художественный фильм и я давно роздал им роли. Тогда я незаметно для других подхожу к одному из парней и объясняю ему свою задачу. Прошу выполнить роль заводилы, инициатора разговора. А сам устраняюсь. Конечно, ребята знают, что есть микрофоны, они видят, что вдали стоит камера. Сверкают прожектора, потому что в темной столовой снимать невозможно. Они знают все это. Но они общаются в своем узком кругу. И в результате нам удается поймать несколько нужных мыслей и фраз».

Телефильм И. Беляева «Путешествие в будни» был разведкой возможностей, таящихся в новом методе. «Хочешь «сыграть» героя -ищи ему партнера»,- сформулирует режиссер этот утвердившийся в документалистике творческий принцип много лет спустя.

К помощи «посредника» тележурналисты прибегают в различных целях. Готовясь к беседам с колхозным агрономом, одним из главных участников будущей ленты, Д. Луньков проштудировал горы литературы, чтобы вникнуть в подробности земледельческого труда. Но, понимая, что, сколько бы ни было прочитано книг, в глазах своего героя он все равно останется лишь любознательным дилетантом, режиссер решил подключить к разговору Гуськова - несуществующего приятеля-агронома, якобы недавно перебравшегося в столицу. По ходу беседы он то и дело ронял: «А Гуськов говорил мне… А вот Гуськов считает…» «Да перегибает он, ваш Гуськов!»- горячился герой картины, вступая в полемику пусть с незнакомым, но все же коллегой, от мнения которого так просто не отмахнешься. Серьезность отношения агронома к затронутым темам сохранилась и в фильме, хотя, конечно, при монтаже упоминания о Гуськове были изъяты.

Третье действие пьесы общения, о которой идет речь,- разрядка, или снятие эмоционального напряжения.

Отвечая на вопросы интервьюера, собеседник обычно испытывает явное или подавляемое волнение (перед камерой- особенно). Его внутреннее возбуждение ищет разрядки. Оно не может погаснуть автоматически, подобно малиновому глазку телекамеры. И журналист, воспринимающий угасший глазок как сигнал завершения разговора, демонстрирует не просто отсутствие такта, но и непонимание своей роли в этой фазе общения.

Психологическая разрядка необходима собеседнику, конечно, не только в условиях студии. Деле не меняется оттого, что разговор происходит, допустим, в квартире у самого героя. Бывает, стоит тому лишь ответить на последний вопрос, как внимания участников съемочной группы словно и не бывало. Осветитель торопливо принимается выключать приборы, переругиваясь с приглашенным из жэка электриком, звукорежиссер поспешно сворачивает провода, оператор лихорадочно укладывает камеру, а интервьюер устремляется к телефону. Герой начинает чувствовать себя чужим в своем собственном доме.

Быть «хорошим человеком» на съемке не менее важно, чем быть профессионалом (да это и значит, по сути, быть профессионалом).

«Какие бы трудности ни возникали в процессе общения, я всегда, во время смены кассеты или когда съемка закончилась, говорю- «Ах, как хорошо! Ах, как здорово!»- делится своим опытом М. Голдовская.- Собеседник не должен чувствовать моего недовольства. И не только потому, что, может быть, предстоят и другие встречи. Человек в этой ситуации очень болезненно на все реагирует. Тут любой знак внимания творит чудеса. Я всегда подбадриваю: превосходно, великолепно, лучше не бывает! И собеседник на самом деле «отходит», становится снова самим собой».

Миклухо- Маклай, наблюдая жизнь аборигенов, поначалу удивлялся, для чего папуас, отправляющийся с утра па охоту (откуда он вернется вечером), наведывается в каждую хижину и прощается с соплеменниками так, словно ему предстоит кругосветное путешествие. Но такое необязательное с точки зрения постороннего наблюдателя общение -образец повседневного этикета, символизирующего социальное одобрение. Наименее существенны тут слова.

Два приятеля, повстречавшись на углу, обмениваются ничего не значащими любезностями: «Здорово!» - «Привет!» - «Как дела?» - «Ничего, а у тебя?» - «Порядок. Погодка-то, а?» - «Да-а… Дождя бы только не было».- «Ну, будь».- «Пока!» О чем шел разговор? Фактически - ни о чем. Поговорили и разошлись. Восемь, казалось бы, случайных реплик. Но если вместо восьми прозвучат только шесть, вы уйдете в состоянии смутного неудовлетворения: что-то ваш приятель сегодня довольно мрачен.

В чем тут дело? А дело в том, что у вас - синдром недоговоренности. «На первый взгляд это может показаться пустой тратой времени,- комментирует такие повседневные ритуалы-встречи психолог А. Добрович,- поскольку тем, что вы привыкли считать «информацией», здесь не обмениваются. Однако это впечатление следует, по-видимому, отбросить». В конечном счете приветствия типа «я тебя замечаю» или «я желаю тебе добpa» играют не меньшую роль в социальном взаимодействии, чем обсуждение какой-нибудь академической проблемы.

В учебных пособиях для начинающих социологов овладение ритуалом учтивости вменяется в прямой профессиональный долг. Закончив опрос, интервьюер поинтересуется у собеседника, курит ли тот и, если да, предложит сигарету, чтобы выкурить вместе в разговоре о том о сем; если же нет, то найдет другой подходящий способ, чтобы этот завершающий диалог-разрядка все-таки состоялся.

«Случаются ситуации, когда пленка кончилась, а герой еще говорит,- рассказывает С. Зеликин.- Ты уже знаешь, что для фильма это пропало. Тут либо честно прерываешь: у нас нет пленки, мы придем к вам еще раз, либо - если знаешь, что не придешь,- оставляешь камеру включенной, не подавая и виду, что она работает вхолостую. Потому что человеку невероятно обидно, когда он узнает, что самые важные мысли записаны не были. Ведь все, что не отснято, кажется всегда самым важным, а иногда оно так и есть. После съемки обычно остаешься с героями, обсуждаешь, что получилось удачно, а что - не очень. Посидишь часок-другой за столом, и тут выясняется, что и осветитель и оператор не так уж спешат домой».

Но вот разговор документалиста с героем уже позади.

А где же четвертое действие нашей пьесы?

Это то состояние, в котором остается собеседник после общения. Его степень готовности к новым встречам. Его желание (или нежелание) принимать участие в будущих интервью. Его представление о том, как следует вести себя в этих случаях.

Четвертое действие - последействие.

«Зачем вы об этом пишете?» - с подозрением спрашивали многие документалисты у выпускницы факультета журналистики МГУ Анны Блиновой, избравшей темой своей дипломной работы роль экранной публикации в жизни героя. «Говорить о своих неудачах не буду. У всех бывают ошибки»,- возмущались одни. «Жизнь героя меня интересует только в процессе съемки. А что потом - не мое это дело»,- откровенно заявляли другие.

Но чье же тогда это дело, недоумевает автор диплома. Документалиста ждут поздравления: как вам удалось раскрыть такой сложный характер, добиться такой откровенности перед камерой? А что ждет героя? Уважение окружающих или ехидные насмешки, а то и боль одиночества?

Начинающий тележурналист Николай Тарасов в течение нескольких месяцев готовился к съемке жителей маленького провинциального городка. Среди участников фильма была одаренная молодая художница, из-за мучительной болезни с детства прикованная к постели. Из окна ее комнаты видны только унылая стена соседнего дома и несколько веток дерева. А на картинах - возбужденная ребятня, с хохотом несущаяся с горы на санках, всеми оттенками золота расцвеченный лес, трогательная влюбленная пара в аллее парка… «Иногда я себя чувствую особенно одиноко,- признавалась художница журналисту, с которым они стали уже друзьями.- По ночам меня мучит бессонница. Но что бы там ни было, я выбираю любовь и человеческое общение». Автор фильма приступил уже было к съемкам, когда в городок внезапно нагрянула киногруппа Центрального телевидения.

Эти три дня художница запомнит, вероятно, на всю жизнь.

Сценаристка узнала о несчастье своей героини - о любви взаимной, но трагической (ее друг недавно умер после тяжелой болезни). Долго уговаривала рассказать об этом перед кинокамерой. Ей казалось, что без истории несчастной любви образ художницы будет недостаточно выразителен. Та наотрез отказалась. Тогда ее попросили прочитать перед объективом стихотворение, где описывалось подобное душевное состояние. Из рук художницы выпал листок, плечи ее вздрогнули. «А теперь расскажите, как все случилось». Едва сдерживая слезы, она рассказывала, забыв о камере. «Да, я бываю жестока. Когда мне нужно узнать человека, я готова на все, чего бы мне это ни стоило». А ведь это признание профессионала, автора многих поразительных в своей достоверности экранных портретов! Исповедь героини была показана, несмотря на ее возражения.

Бывает, на документалистов находит затмение. Когда они забывают, что каждая их акция связана с постоянной опасностью - опасностью для того, кто решился им доверить свой внутренний мир. Говорят, что правила запрещают саперу заниматься обезвреживанием бомб и снарядов более трех лет подряд. За такой срок он успевает привыкнуть к риску, теряет инстинкт осторожности, и тогда… происходит непоправимое. Но разве нечто подобное не наблюдаем мы и в практике журналистов? Как далеко имеют они право зайти в своих действиях против героя, пускай даже «в его же собственных интересах»?

Работа Тарасова, задуманная как фильм-интервью, была теперь под угрозой срыва. При упоминании о синхронной камере художницу бросало в нервную дрожь. То, что произошло на съемке, она называла не иначе как «душевным стриптизом». Пришлось отказаться от непосредственного общения перед объективом и найти другое решение этой документальной новеллы.

«Личная дистанция» в экранном диалоге оплачена человеческой сопричастностью автора к судьбе своего героя, порой - месяцами общения, позволяющего им откровенно разговаривать даже в присутствии камеры.

К сожалению, после отъезда очередной киногруппы нередко остается лишь «выжженная земля»

Но последствия подобных встреч могут быть и совсем иными.

Когда Г. Франк решил сиять фильм о знаменитом председателе колхоза Э. Каулине, кое-кто из коллег дружески его отговаривал: не стоит браться, там все отснято. Этот человек знает, как поставить свет, лучше самого оператора, там вытоптанный луг для документалистов. Коллеги, к сожалению, не ошиблись. Каулинь действительно знал, как надо его снимать, какие слова надлежит говорить перед объективом. От частых посещений репортеров у него уже выработался условный кинорефлекс. Оказалось, существуют два Каулиня один - в жизни, другой - «для кино». Первый - человек незаурядных душевных качеств и романтической биографии, второй - председатель, каких мы немало видели в примелькавшихся кадрах хроники.

Задача была не в том, чтобы приучить героя картины к присутствию камеры, а в том, чтобы его от камеры отучить.

Все лето режиссер и оператор снимали героя - в поле, на фермах, во время ночных субботников,- стремясь уловить различные его душевные состояния, живые подробности, которые обычно не попадают в видоискатели хроникеров. Итогом этого длительного общения и стала картина «След души», отмеченная на международных конкурсах. Не будь этой ленты, кинозрители никогда бы не встретились с подлинным Каулинем, которого они впервые открыли лишь в фильме Г. Франка и К. Залцманиса.

Никакое общение не проходит для героя бесследно. Об этом и свидетельствует четвертое действие нашей пьесы, за характер которой этическую ответственность несет документалист. К тому же при встрече героя со следующим интервьюером - а такое в наш телевизионный век происходит все чаще и чаще - последействие окажется прологом к новому действию.

И круг замкнется.