2. Телесный код человека

2. Телесный код человека

Мы назвали языческий этап в развитии древнерусской культуры периодом «Тела», потому что человек воспринимал себя прежде всего как телесный осколок мирового космического тела, общего для всего сущего. Тело и есть человек; его сущность скрыта в телесной форме, в движении телесной материи осуществляются все изменения, предел перемен заложен в формальной ограниченности тела, каждая часть тела человека несет на себе отражение мирового космического «Тела» в полном объеме. Отсюда «микрокосмом» мыслился не только человек, но и любой объект живой и неживой природы. Одушевление неживых предметов не есть с философско-антропологической точки зрения анимизм, поскольку понятие души в «телесной» культуре тоже материально. Немецкий психолог В. Вунд предложил выделить особое понятие, характеризующее восприятие души на ранних стадиях развития человека – «телесная душа», неотделимая от тела человека и помещаемая в кровь, глаза, почки, фаллос и другие органы.[139] На более поздних стадиях развития первобытного общества появляется представление о «свободной душе», принимающей ту же телесную форму, но уже отделяемой от тела человека (душа-дыхание, душа-тень). С. М. Толстая различает три стадии существования души, характеризующиеся по-разному: «1) Душа живого человека, пребывающая в теле (“телесная душа”); 2) Душа, только что отделившаяся от тела, но остающаяся как бы “на привязи”, сохраняющая некоторую зависимость от тела… 3) Душа умершего, окончательно покинувшая тело (“свободная душа”), достигшая назначенного ей места и ведущая независимое существование в потустороннем мире или же не получившая пристанища и оставшаяся между мирами (душа “заложного” покойника, грешника, некрещеного младенца)».[140] В первом случае душа предстает двойником человека и воплощается в мифологические персонажи (птица, бабочка, муха, маленький человечек с прозрачным тельцем, ребенок с крылышками, ветерок, дым, пар и т. п.). Само слово душа «могло относиться и к ее “вместилищу”, т. е. груди, или шее».[141]

Душа рождается вместе с человеком, занимает в его теле определенное место (в голове, в груди, животе, сердце и др.), растет вместе с ним, питается паром от пищи, может покидать человека во время сна или обмирания (замирания), т. е. летаргического сна или обморока. После смерти человека душа-двойник тоже попадает на тот свет, ей устраивают проводы, как и покойнику: русичи ставили в изголовье умирающему чашу с чистой водой, чтобы его душа могла омыться или обмыть свои крылья перед отправкой на тот свет; чтобы «пропустить» душу, у умирающего расстегивали одежду, а в доме открывали окна и двери, снимали печную заслонку; умирающего кропили, обливали, поили «немой» водой, водой, отжатой из земли с трех полей, и т. п. Душа «заложных» покойников, грешников и некрещеных представляет большую опасность для живых, находясь поблизости у границ этого и того света, она не может найти свой локус и успокоиться, а посему постоянно тревожит людей, требуя помощи, пугая, угрожая, вредя. У животных тоже есть душа-двойник, в особенности у тех животных, которые когда-то были людьми, например, аисты, принимающие человеческий облик на зимовье. У растений (деревьев, злаков, цветов) и природных объектов (камней, рек, озер и т. д.) наличие души фиксировалось этнографами крайне редко.

Таким образом, у древних дохристианских славян речь не шла о душе (духе), вселяемой в предметы, так как представление о духе возникло вместе с библейской версией сотворения человека и не было характерно до принятия христианства. В языческом варианте возникал не дух, а тело, поэтому и душа мыслилась неким вторым невидимым телом внутри человека. При этом само видимое тело могло быть только одно, так как его повтор или удвоение (двойник) находится на том свете. Отсюда рождение близнецов как удвоение считалось опасным ввиду вмешательства нечистой силы. Но поскольку у двойняшек, близнецов, родившихся от одной матери в разные годы, но в один день, удваивалось не только тело, но и сила, то их использовали для усиления обрядовых действий. Так, в обряде «опахивания» села от холеры, чумы и других болезней в упряжку впрягали двойняшек-волов, а борозду проводили на них братья-близнецы. Чтобы у близнецов не было общей судьбы (единовременной смерти), их «разделяли» по особому обряду. Двоедушество-двутелесность, как уже отмечалось, вселяло страх в окружающих, грозило столкновением с тем светом. Беременная женщина как вынашивающая в себе второе тело считалась нечистой, опасной, находящейся на границе с тем светом. Ей не разрешалось участвовать в ряде обрядовых действий, общение с нею строго регламентировалось. Ведьмы и другие двутелесники обладали двумя телами вместо одного, что позволяло им существовать в двух местах одновременно. Представления о двойничестве наложили отпечаток и на число «два», на негативное отношение к зеркалу, воде, отражающих-удваивающих любое тело.[142]

Смерть воспринималась не только как перемещение из этого света на тот, но и как обязательная смена тела, поэтому трупосожжение, уничтожавшее земное тело человека, завершалось помещением костей умершего в сосуд, обычно горшок. С этим связана, вероятно, и особая антропоморфность наименования частей сосудов: носик, горлышко, ручка, ножка… Сосуд с пеплом олицетворял новое тело умершего человека. Иногда смерть сравнивали с разбитым горшком. В «Повести временных лет» говорится, что радимичи, вятичи и северяне оставляли сожженные кости своих мертвецов «в малой судине на столпе на путях»,[143] обеспечивая тем самым умершему самому выбирать дорогу и уйти по ней в новом теле. При этом представление о едином мировом теле заставляло чувствовать тот свет как находящийся совсем рядом, по соседству и везде. Новому телу умершего «строили» новый дом – могилу, обнося его забором и наполняя домашней утварью. «Заложные» покойники не получали могилы-дома, их закладывали кольями, ветками, дерном и пр. в силу того, что умершие внезапной или насильственной смертью люди не утрачивали своего тела, которое сохранялось даже в земле. Именно их неистребимое тело привязывало их к этому свету, делало их присутствие в нем объяснимым и обязательным: по ночам они бродят по земле, заходят в дома своих родных, мучают их, пугают путников, насылают болезнь, засуху, град, наводнение, ураган и т. п. напасти.[144]

Все отверстия в теле человека, как и все отверстия в доме, могли привести в тело человека нечистую силу. Отсюда границы надо было защищать, особенно в пограничное время (полночь, полдень, время между полночью и рассветом и соответствующее ему в годовом цикле время от зимнего солнцестояния до весны) или на пограничном пространстве (перекресток дорог, порог дома, межа, кладбище, край леса и т. п.). По поверьям славян, «ночницы» – злые демоны пограничного времени полуночи (женщины-ведьмы) не дают новорожденным младенцам спать, мучают их или кормят своим отравленным молоком; «полудницы» – демоны другой временной границы полудня (в образе девушки в белом платье или русалки) – застигали врасплох работающих в поле, могли свернуть им шеи, похитить ребенка на краю поля и т. п.[145]

Отверстия в теле человека осмысливались как границы с остальной телесностью мира и подлежали защите. В апокрифе об Адаме говорилось о множестве отверстий в его теле, которые сделал дьявол палкой (пока сырой глиняный человек лежал без присмотра Бога) с целью навредить божьему созданию, ведь через эти отверстия в тело вошли болезни и хвори.[146] Рот, глаза, уши, ноздри и прочие «дыры» тела человека подлежали постоянному контролю. Особо значимыми считались глаза и рот, поскольку через них не только могла войти нечисть в человека, но и человек посредством взгляда и голоса мог влиять на окружающий и потусторонний мир. Громкий сильный голос помогал отпугивать нечистую силу, так как граница воздействия человека на нее проходила там, куда достигал его голос. Так, при рождении ребенка, при отпугивании весенних змей, зверя, града, холода, злого человека и другой опасности надо было громко крикнуть, встав на высокое место. Голос представлялся чем-то материальным, осязаемым, поэтому его можно «перековать», можно поменяться голосами, взять себе голос птицы, зверя, отнять певческий голос у другого человека, передать вместе с голосом болезнь, напасть и т. п. Слово (в особенности имя) считалось такой же частью всеобщего тела, как и все остальное. Произнесенное слово воспринималось как телесная материализация называемого объекта, явления, предмета и т. д. Отсюда озвученная речь могла считаться вторжением чуждой телесности в охраняемую телесность другого объекта (например, при начале нового года славяне набирали свежей воды при полном молчании, что составляло обряд «немой воды»; ср. обряд возжигания нового «живого» огня). У многих славянских народов существовало поверье, что каждый человек имеет одноименную с ним змею, которую особенно опасно убивать (девушки в Македонии весной в дни, когда змеи выползают из зимовья, собираются возле большой норы и выкликают соименных змей с тем, чтобы летом змеи убегали от них на расстояние выкрика их имени). По наблюдениям лингвистов, имена собственные в общеславянской традиции присваивались не только людям, но и домашнему скоту, диким животным (Иван-аист, гад Яков и др.), растениям (цветок Иван-да-Марья, дуб Александр и т. п.), болезням (лихорадка Трясея, лихорадка Ломея и пр.), стихиям и природным объектам (вода Ульяна, земля Тамьяна и др.), предметам, явлениям и концептам.[147] Табуирование личных имен, звучащей речи, принципы выбора имен и называния, замещение имен (переименование), охранительные, отгонные, продуцирующие функции имени – все это связано с магическим пониманием слова как такой же «телесной» единицы, равной всем остальным частям макрокосма.

Неожиданная утрата голоса, хрипота, срывающийся голос представлялись в определенные моменты знамением о близкой смерти или несчастье (например, во время венчания, исполнения колядок, других обрядов). Опасным считалось услышать незнакомый голос во сне или наяву. Глухота, отсутствие звуков в противоположность голосу признавалась знаком того света, поэтому при покойнике говорили шепотом, а как только покойник покидал родной дом, он переставал слышать, переходил в мир глухих, т. е. в загробный мир.

Взгляд, как столь же материальная вещь, что и голос, осмысливался амбивалентно: он мог быть добрым и злым. Заглядывая в печь, можно было и прогнать покойника, и вызвать смерть (если в печь заглядывали после похорон, то избавлялись от страха перед умершим, если же в печь заглядывала невеста, то она желала смерти родителей жениха). Запрет и призыв, заложенные в силе взгляда, срабатывали при общении с потусторонним миром.

Все параметры тела, в особенности рост человека, имели крайне важное значение в магии, колдовстве и защите от них, поскольку утрата или изменение даже самого незначительного телесного показателя воспринималась как исчезновение прежнего человека и появление некоего нового существа. Поэтому, в частности, для правильного воздействия на объект при магических действиях его следовало как можно более точно измерить, применяя для этого специальную нить (из савана покойника, суровую нитку, пряжу, кудель). В лечебной магии нитку, которой измеряли больного, затем разрывали и сжигали под порогом, а пепел сметали в воду, произнося отгонные слова во время этих действий. После принятия христианства с целью защиты ребенка от болезней и смерти писали мерную икону, размеры которой соответствовали точным параметрам тела новорожденного. Известно, что такие мерные иконы имели наследники русских царей.[148]

Точное соответствие своему телу свидетельствовало о неизменности индивида, любое же нарушение своей телесности (потеря руки, ноги, глаза, хромота, глухота и т. п.) было чревато отказом признать того же человека в «новом» теле. Такому человеку не доверяли, подозревали в оборотничестве, связи с нечистой силой, тем светом. Оборотень – как перевертыш, повернувшийся лицом к тому свету, а задом – к этому, отсюда кувырок назад через голову использовался как магический прием для превращения в новое существо. Ведьму, якобы обернувшуюся жабой, змеей, свиньей, собакой, котом, мышью и пр. старались ударить палкой, чтобы потом по хромоте опознать среди людей. Отсюда и сама хромота, особенно внезапно появившаяся, воспринималась как признак ведовства и оборотничества, либо колдовского воздействия других. Обычные люди могли не по своей воле приобретать чуждые им тела, в особенности волков, свиней, собак, а под воздействием наговоренной воды, касания колдовского прута, слова и др. Огромной силой наделялись проклятия, способные превращать людей в животных, птиц, растения, камни. Самым страшным и действенным считалось родительское проклятие. Часто те или иные уродства связывали с родительским проклятием, обрекшим не столько на физические недостатки, сколько на неправильную «чужую» телесность, знаменующую связь с нечистой силой. Среди признаков такой связи на первом месте стояла глухота, так как слуха лишены были именно мертвецы, жители того света. Глухого человека не допускали к выполнению ряда функций и обрядов, боялись вступать в ним в брак, родниться, дружить, избегали общения.

Сохранение своей телесной целостности неповрежденной и неуязвимой под чарами злых сил, давлением болезни, рока, судьбы, смерти подразумевало самые разнообразные действия, ритуалы, заговоры, обереги и т. п. Сильнейшим магическим средством считался поцелуй. Его значение в древнерусской жизни трудно переоценить, поскольку почти в каждой жизненной ситуации, радостной либо печальной, поцелуй присутствует в качестве необходимого элемента то магического ритуала, то христианского символа, то народного обычая, то этикета. Само происхождение этого слова от корня «цел» говорит прежде всего о том, что целовать означало желать человеку целостности. От этого же корня слова целизна, целина, целомудрие, целоумие, целоноговати (ходить прямо), целый, цельба, цельбоносный и др. Быть целым значило быть здоровым, но не только, поскольку в дохристианские времена «быть целым» охватывало гораздо более широкий спектр пожеланий. Сила поцелуя могла быть направлена не только на человека, но и на все остальные части макрокосмического Тела. Например, целование земли, заменившее поедание земли, считалось у древних славян самой страшной клятвой, нарушение которой могло повлечь смерть. С принятием христианства землю заменил крест, а крестное целование стало официальной юридической процедурой при всех важнейших частных и государственных актах. Ритуальное значение поцелуя сохранялось во многих обрядах и обычаях на протяжении столетий. Так, свадебный ритуал был наполнен символически значимыми поцелуями: перед венчанием молодые целовали замок на дверях храма, чтобы удвоить крепость брачных уз (замок, кстати, обыгрывался и как сексуальный образ женского полового органа, а ключ, соответственно, мужского); в некоторых местностях после свадьбы молодая и свекровь должны были поцеловать друг друга под сердце, чтобы в доме был мир и любовь[149] а жених целовал тестя в плечо; при вручении подарков невеста целовала гостям руки, а жених кланялся; на свадебном пиру молодые, целуясь, «подслащивали» и «очищали» своими поцелуями вино гостей, кричавших «горько» или «сорно вино». Молодых заставляли целоваться также возгласом «Медведь в углу». Поскольку медведь олицетворял жениха, на этот возглас невеста должна была возразить «Петра Иваныча люблю» и поцеловать жениха.[150] Столь же наполнены поцелуями были и похороны. При прощании с покойником в церкви его следовало целовать в губы, как бы замыкая для него «этот мир» и отдавая свою любовь. На поминках по усопшему также присутствующие целовали друг друга в губы, но уже с другим чувством, как бы замыкая свой круг на «этом свете», радуясь и веря, что покойник радуется вместе с ними, созерцая их с «того» света. Это повальное целование на поминках очень удивляло иностранцев, посещавших Россию в XVI–XVII веках,[151] впрочем, так же как и поцелуи при приеме гостей. Гостевой поцелуй – вещь особая, наполненная большим смыслом, поскольку гость в Древней Руси – это посланец судьбы, могущий как улучшить, так и ухудшить жизнь хозяев. Гостя надо задобрить угощением почти так же, как задабривали языческих богов жертвоприношениями. Ему нельзя ни в чем отказать, его надо заставить съесть всю еду и выпить все питье, ему надо предложить ночлег и всячески угождать. Поведение гостя регламентировалось рядом ограничений. Ему нельзя было самостоятельно беседовать с женщинами в доме или кормить домашних животных. Только хозяин дома, играющий самую активную роль, мог призвать жену для совершения гостевого поцелуя. Обряд этот подробно описал Григорий Котошихин в XVII в.: «…перед обедом велят выходити к гостем челом ударить женам своим. И как те их жены к гостем придут и станут в палате или в избе, где гостем обедать в большом месте, а гости станут у дверей, и кланяются жены их гостем малым обычаем, а гости женам их кланяются все в землю; и потом господин дому бьет челом гостем и кланяется в землю ж, чтобы гости жену его изволили целовать, и наперед, по прошению гостей, целует свою жену, потом гости един по единому кланяются женам их в землю ж, и пришед целуют, и поцеловав отшед, потому ж кланяются в землю, а та, кого целуют, кланяется гостем малым обычаем; и потом того господина жена учнет подносити гостем по чарке вина двойного или тройного, с зельи…».[152] Если вдруг кто-то отказывался поцеловать хозяйку, его могли выгнать из дома навсегда, по свидетельству Павла Алеппского, архидьякона Антиохийского патриарха Макария, посетившего Россию в XVII столетии.[153]

Магический поцелуй использовался наравне с клятвами, заговорами, заклинаниями, гаданиями и другими подобными действиями. Так, скот (в особенности коров) целовали в лоб поцелуем-оберегом с охранительной целью при различных эпидемиях или угрозе здоровью животных. Магия пронизывала целование в Прощеное воскресенье перед Великим постом, когда многими поцелуями люди испрашивали друг у друга прощение грехов и обид, а также прощались на время Великого поста, который рассматривался как временная смерть. Черная магия также прибегала к ритуальному поцелую. Так, по свидетельству этнографов, колдунья должна была отречься от Христа и при этом поцеловать замок церковной двери перед тем, как в церкви запоют «Христос воскресе» в пасхальную ночь. Любовный поцелуй в древнерусском обществе считался настолько интимным делом, что нигде в литературных источниках не описывался, но в народных играх и обрядах любовный поцелуй присутствовал многократно. Так, в хороводах восточных славян часто участвовал заяц («Заинька») как мужской символ: в центре круга стоял «заяц», которого участники хоровода просили поцеловать ту или иную девушку, свить венок для нее (разорвать венок означало потерять девственность, т. е. ту же целостность).[154] Таким образом, в язычестве вместе с поцелуем передавали, а лучше сказать, запечатлевали, скрепляли религиозно переживаемое пожелание целостности человека как определенного тела.

Для охраны собственного тела уместен был и широко использовался обман. Обмануть смерть или нечистую силу можно было подсунув вместо одного тела другое, совершив подмену, переименование либо разыграв утрату старого и обретение нового существа. Этнографам всего славянского ареала хорошо известна мнимая купля-продажа новорожденного в семье, где уже не раз умирали дети, когда ребенка якобы продавали за номинальную цену, либо отдавали нищему, а затем покупали у него назад как бы нового ребенка. Прибегали не только к обманному действию, но и к обманному имени, полагая, что, назвав действие, его уже тем самым совершали в материальном мире.[155]

Система оберегов, включавших и действия, и вербальные тексты, и предметы и многое другое, была также направлена исключительно на телесную сохранность человека, на защиту его границ путем «сооружения» той или иной телесной же преграды. Одежда как таковая рассматривалась с этой же точки зрения: она должна была не только согревать и защищать человека физически, но и выполнять роль оберега от нечистой силы. Как и все другие славянские народы, в языческий период русские считали рубаху (сорочицу) своей «второй кожей», наделяя ее важной защитной функцией. Кроили ее из одного полотнища, делали как можно длиннее, у подола и под мышками расширяли с помощью особых вставок. Разрез спереди в центре или сбоку застегивали на две-три пуговки из бронзы, кости, дерева. Длинные рукава женской сорочицы, достигавшие иногда ступней ног, собирали «в гармошку» с помощью бронзовых или стеклянных браслетов. На каждом рукаве иногда насчитывалось по 10–12 браслетов. Во время языческих праздников, например, русалий, призванных оградить от болезней, насылаемых русалками, браслеты-обручи снимались, и женщины плясали спустя рукава до пола. Такие русалочьи пляски изображены, к примеру, на миниатюрах Радзивиловской летописи XV в.[156] Археологи находят в больших количествах женские стеклянные браслеты и их обломки, особенно распространенные в слоях домонгольского времени.

Вышивка по вороту, рукавам и подолу рубахи воспринималась более как оберег, чем украшение. Вышивали не просто декоративные узоры, а символически осмысленные знаки-символы, предназначенные для защиты открытых участков человеческого тела: шеи, груди, рук, ног. Основным рисунком вышивки были солярные (солнечные) знаки, стилизованные изображения домашних и диких животных и птиц, некие «заградительные» геометрические узоры и т. п. Вышивка наравне с другими оберегами, такими как медвежьи и волчьи клыки, носимые на шее, подвесные колокольчики, различные фигурки животных и птиц, бусины, лунницы и др., должна была защищать границы соприкосновения человеческого тела с окружающим телесным Космосом, отпугивать нечистую силу. Поверх рубахи женщины надевали два больших куска несшитой клетчатой шерстяной или полушерстяной ткани типа распахнутой юбки, получившей где-то в XVI в. название поневы. У мужчин рубаха дополнялась штанами, называвшимися портами или гачами. Поверх рубах надевались разные виды верхнего платья. Самым распространенным из них был плащ (вотола, мятль, корзно), отличавшийся лишь качеством материала и застежек на нем: знать предпочитала металлические застежки-фибулы, часто выполненные в виде пальчатых фибул, лунниц, беднота скрепляла плащи на плече не фибулой, а простыми шнурками-тесемками. Пальчатые фибулы не случайно напоминали растопыренные пальцы человеческой руки, поскольку последние имели охранное заградительное значение. Пальцы, будучи естественными «палками», позволявшими человеку удлинять свое тело и вторгаться с их помощью в окружающую чужую телесность, играли большую роль в магических действиях. Различные варианты сложения пальцев (кулак, кукиш и др.), указующие жесты, связывание пальцев рук и ног в различных комбинациях и т. п. приемы позволяли воздействовать вовне в медицинской магии, защите от мертвецов, сглаза, нежелательной беременности, при разоблачении ведьм и чародеев и др. Рука с раздвинутыми пальцами имела глубокий сакральный смысл, на что указывают встречающиеся во всем мире изображения ее, в том числе, возможно, и в виде пальчатых фибул. Искусственная рука – фибула – удерживала плащ и тем самым оберегала человека, а реальные пальцы рук с той же целью украшали перстни и кольца, создававшие их круговую «оборону».

Чрезвычайное значение в одежде придавалось поясу, который охватывал рубаху на талии. В поясе видели идеальную защитную форму – круг, лишенный границ, разрывов, а значит, наиболее надежно охраняющий от нежелательных телесных контактов. Нашиваемые на пояс бляшки в виде крестов, овалов, колец, фигурок птиц и т. п., по-видимому, также несли некую охранительную нагрузку. Древнерусская аристократия передавала из поколения в поколение как семейную реликвию «золотые пояса». В. Л. Янин образно назвал Новгородскую боярскую республику «триста золотых поясов».[157] Снятие пояса приравнивалось обнажению, готовности вступить в контакт с нечистой силой. Пояс использовался в разных обрядах: в свадебных, когда им обвязывали жениха и невесту, как бы замыкая их в одно общее тело; в погребальных, когда родственники умершего завязывали поясом ворота после выноса тела покойника, и др. Распоясаться значило намеренно лишиться важнейшего оберега с целью войти в контакт с тем светом, нечистой силой. При гадании девушки на севере Руси клали под подушку свой пояс и просили показать им во сне суженого. Пояс часто использовали также с целью символической привязи к себе, своему дому, двору домашнего скота. Так, при первом выгоне скота на выпас его проводили через красный пояс, положенный в воротах, и др.[158]

Столь же значимым, как пояс, был и головной убор, в особенности у женщин, что вызывалось символическим значением волос как средоточия силы человека, его здоровья и богатства. Волосы – это как бы постоянно растущее протяжение тела во внешнюю среду (так же, как и ногти), нарушающее жесткую телесную границу, а посему крайне опасное. По волосу, как по веревочке, в человека проникает нечистая сила, поэтому длинные женские волосы следовало тщательно убирать, покрывать, прятать. Кроме того, густота волос служила как бы количественным показателем силы, здоровья, богатства, что заставляло оберегать их от сглаза, порчи, наговора. Завладев косой, овладевали девушкой и подчиняли ее себе, что отразил свадебный фольклор. Защита волос начиналась с рождения младенца и длилась всю жизнь, даже срезанные волосы нельзя было оставлять без присмотра, поэтому их не бросали на землю, а либо сжигали, либо закапывали, либо прятали как-то по-иному. Распущенные волосы знаменовали готовность войти в контакт с нечистой силой и тем светом, что использовалось в ряде обрядов; русалки, ведьмы и другая нечистая сила женского пола изображалась, как правило, с распущенными волосами.[159] Все это делало головной убор весьма важной частью костюма женщины: появиться с непокрытой головой перед посторонним мужчиной значило для замужней женщины то же, что и измена мужу, а срывание платка с головы женщины расценивалось как нанесение страшного бесчестья и каралось крупным штрафом, вдвое превышавшим штраф за повреждение плаща.[160] Если девушка могла ходить с непокрытой головой, то женщина ни в коем случае не должна была «светить волосами». По археологическим данным восстанавливается девичий головной убор: он включал венчик (металлическая или яркая тканевая полоска), окружавший голову и закреплявшийся на затылке. Богато украшенный и укрупненный венчик назывался коруной. Женский убор включал повой из льняной ткани типа полотенца, который обвязывался вокруг головы, концы его украшались и спускались на грудь. В крестьянских погребениях X–XI вв. встречаются кокошники с расшитыми бляшками. В кладах, найденных на городской территории XII–XIII вв., обнаружен головной убор типа «рогатой» (расширяющейся кверху) кички с богато расшитым челом и подвешенными к нему височными кольцами и ряснами. Бисерные или серебряные защитные сетки пришивались к головному убору сзади и прикрывали шею. Такая сетка изображена на одной из фресок XI в.[161]

Все другие аксессуары языческого костюма были также семиотически значимы. Самые распространенные из них – височные кольца, носимые либо на висках, либо на специальных лентах, прикрепляемых к головному убору.[162] Как хорошо известно из археологических данных, разные племена восточных славян отличались по видам височных колец. В частности, племена вятичей, жившие и на территории нынешней Москвы, имели очень сложные семилопастные височные кольца, новгородские словене – ромбовидные, на юге восточнославянской территории были распространены спиралевидные кольца из серебряной проволоки, в IX в. там же появились пятилучевые и семилучевые, кривичи имели перстнеобразные височные кольца, встречающиеся также и у других племен. Женские височные кольца были едва ли не самым распространенным женским украшением, что явствует из того факта, что многие из обнаруженных кладов, зарытых перед нашествием монголо-татар в XIII в., содержали височные кольца. Помимо височных колец языческие женщины украшали себя шейными металлическими обручами – гривнами – и ожерельями из металлических, каменных и стеклянных бус. Особый интерес вызывают наушники – декоративные пластины, воспроизводящие форму человеческого уха, обнаруженные в ранний период и встречающиеся затем вплоть до XIX в. Их функция явно тяготела к защитной функции оберега, прикрывающего ушную раковину как одну из «дыр», через которую злые силы могут контактировать с ее хозяином. Первые из известных наушников – из знаменитого Мартыновского клада – были разными: один образовывал форму треугольника за счет трех орнаментальных выпуклостей, по краю второго шла широкая позолоченная полоса, а внутри он был украшен треугольными пластинами с золотой зернью и цветными камнями (не сохранившимися). На протяжении столетий орнаментация наушников претерпела ряд изменений, и в XIX в. они чаще всего делались из материала, на который нашивался жемчуг или бисер.[163]

Амулеты-обереги, закрывавшие шею, так же как вышивка на вороте рубахи, должны были прежде всего защищать, поэтому они составлялись, как правило, из очень полезных в этом отношении предметов: металлических колокольчиков, отпугивающих нечистую силу своим звоном, фигурок домашних птиц (уточек) и животных, чтоб плодились, малюсенькой ложечкой из дерева, кости, металла – символом достатка в доме, различными камешками, клыками медведей и волков и тому подобными оберегами. После принятия христианства в состав таких бус стали включать и христианский крестик, помещая его в центр композиции. Существовали и единичные амулеты, носимые на шее, в области сердца или на поясе в калите.

Таким образом, одежда с аксессуарами рассматривалась как система оберегов, тщательно продуманная и символически насыщенная. Дополненный такими необходимыми предметами, как нож у мужчин или гребень у женщин, костюм создавал комфортное в смысле защищенности от нечистой силы состояние человека, а уж потом от холода, дождя, снега, жары и других воздействий природы. Контакт с другой, чуждой телесностью – вот что волновало людей прежде всего. Для древнерусского язычника важно не то, что происходит внутри его тела, а то, что случается снаружи. Причину любых изменений в своем теле (болезнь, бессонница, беспокойство, плач, смех, слезы и т. д.) он ищет и находит в контактах тела с посюсторонним или, что чаще, с потусторонним миром. Причем воздействие это также должно быть сугубо телесно-материальным. Например, если плачет по ночам ребенок, значит, его щекочут, пугают, щиплют и т. п. злые ночные духи. Они могли даже подменить ребенка, что и вызывает его плач. Телесный контакт важен сам по себе, но он может давать различный результат: одно и то же действие приводит к прямо противоположным последствиям. Отсюда так много у разных славянских народов взаимоисключающих рекомендаций поведения при одних и тех же контактах. Так, русские и украинцы, чтобы предупредить бессонницу, запрещали смотреть на свою тень или на отражение в зеркале, а поляки, наоборот, заставляли до восхода солнца смотреть на свою тень.[164]

Контакты – это те же нарушения границ своей и чужой телесности. Нежелательные контакты (с нечистой силой, людьми, находящимися в пограничных состояниях – беременными, больными, умирающими и т. п.) предотвращались с помощью хорошо разработанной системы мер. На первом месте здесь стоял отгон от границ своей телесности – отпугивание нечистой силы. С этой целью широко использовали шумовые эффекты, крик, свист, визг, вой, стук по металлическим предметам (топору, косе и др.). Во-вторых, прибегали к «обмену» телами или переносу контакта на другое тело (больного на здорового, на соседа, плачущего младенца на спокойного и др.). Третий способ строился на обмане: путем изготовления куклы, выворачивания одежды, переворачивания тела на постели и пр. Предотвращение нежелательных контактов достигалось путем жертвоприношений и заговоров, а также путем подчеркивания, подтверждения границ своего пространства и тела: перепахивание, опоясывание, перебрасывание отдельных предметов, протаскивание через границу и т. п. В случае неизбежного столкновения с чужой телесностью прибегали к ритуальному преодолению границ, по которым происходил контакт, вступлению в контакт «понарошку», в шутку, как бы дразня нечистую силу через антиповедение.

Из глубинного сущностного переживания своей телесности, ее границ, функций, возможностей, особенностей и т. п. человек выводил многие вторичные представления и формы. Здоровое тело – это «молчащее тело», любое «трепетание» какой-либо из частей тела истолковывалось как знак: зуд правой руки свидетельствовал о предстоящей встрече и деньгах, зуд левой руки – об отдаче денег, зуд во лбу – о встрече с важным лицом, в плечах – о тяжелой работе, в губах – о поцелуе, в ногах – о дальней дороге и т. п.[165] Известно, что три главных цвета в мировой мифологии – белый, красный и черный – были порождены значимостью их в человеческом организме и соответствовали цвету молока, крови и выделений. Состав человеческого тела повлиял на формирование пространственно-временных ориентиров, отразившихся в языке в форме предлогов и наречий: над, под, от, до, после, спереди, сзади, сбоку. Не вызывает сомнений, что начала счета были открыты в пальцах человеческих рук. Древний прототип счетов («абака») формировался на основе пяти и одной косточки, сложение или вычитание на подобных счетах велись, таким образом, на основе пятеричной системы, в которой пять пальцев одной руки принимались за основу. Человеческое тело служило источником для наименования мер длины («пядь», «локоть» и пр.), использовавшихся в древнерусском строительстве вплоть до XVIII в. Те или иные функции тела породили культурные концепты. Например, долгое время у русских существовало представление о памяти тела, которую использовали при одном из важнейших обрядов земледельцев – проведении полевой межи. На свежевспаханную межевую борозду сгоняли ребятишек и секли их, чтобы они помнили (телом!) границу отцовского участка земли. Били тело, чтобы через удары палкой, розгой, веткой вербы, березы, орешника, крапивой, метлой, поясом, хлебной лопатой, веревкой и пр. передать силу плодородия (продуцирующую функцию) или чтобы «выбить» (отогнать) нечистую силу. Бить надо было на пространственных и временных границах, чтобы усилить воздействие. Особенно много ритуального битья сопровождало свадебный обряд: в свадебном хороводе («коло») ведущий бил поясом участников хоровода; дружка бил кнутом жениха и невесту, как только они оказывались на брачном ложе. Отгонное битье зафиксировано этнографами в русских деревнях, где на Ильин день мужики выходили за околицу и били первого встречного; а на Рязанщине девушки и молодки во вторник Русальной недели выходили в поле простоволосые и одетые в мужскую одежду (или в одних женских рубашках), после хороводов в поле на обратном пути они били плетьми всех встречных мужиков.[166] Не только «помнили» телом, но и познавали, понимали, постигали; приставка «по» здесь означала сближение с нужным объектом, вхождение с ним в контакт, обладание им. Так, понять или познать жену значило взять в жены. Неудивительно поэтому, что в русском фольклоре понятие «воля» ассоциировалось прежде всего с девичеством, свободой девушки до замужества, а не с мужской свободой, ведь мужчина ее не терял после брака. Воля имеет телесное выражение: то она птица, то куница, то лисица, то утушка, то рыбка… Она может загуляться в чистых полях, садах, винограде; заблудиться в темных лесах. Но иногда воля предстает в образе красной девушки, выдаваемой замуж, она рыдает, оплакивая себя – «вольную волю». Телесную ипостась приобретают и образы доли – счастья, «недоли» – несчастья; «лиха одноглазого» (худая женщина без одного глаза или великанша, встреча с которой грозит потерей руки и гибелью).[167] Иерархия частей тела опосредованно повлияла на социальные концепты власти, верховенства: голова – вождь, правая рука – главный помощник и т. д. Ряд примеров, раскрывающих влияние телесного кода человека на окружающий его мир, безусловно, можно продолжить, но все они будут лежать в одной плоскости – телесного восприятия всего и вся, начиная с самого человека и кончая отвлеченными понятиями типа воли, судьбы, горя, счастья… Сугубо телесное видение человека и было «языческим решением» проблемы человека. И будучи первичным и основополагающим, оно влекло за собой подобное же – телесное – решение всех остальных проблем культуры.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.