Фашизм

Фашизм

28 октября 1922 г. вождь («дуче») фашистов Бенито Муссолини был назначен премьер-министром Италии. На выборах в 1924 г. фашисты правдами и неправдами получили большинство и по новому закону имели две трети голосов в парламенте. Плебисцит в 1929 г. по поводу отмены выборов в палату депутатов, то есть фактически по поводу окончательного устранения демократии в Италии, принес фашистам – при всех возможных фальсификациях и насилии – убедительную победу: за них, то есть против демократии, проголосовали 8,5 млн итальянцев, против диктатуры Муссолини – всего 155,7 тысяч. Таких успехов не имела ни одна праворадикальная партия ни до того, ни после.

Свастика становится символом государственности в Финляндии и Латвии. Фашистскими называют режимы Хорти в Венгрии, Пилсудского в Польше; Организация украинских националистов Коновальца назначает своего представителя, Евгения Онацкого, при фашистской партии в Риме. На первых порах Муссолини пользуется симпатиями не только правых европейских политиков – в его поддержку высказываются Ллойд Джордж, Рузвельт, Бернард Шоу, Махатма Ганди. Великий дирижер Артуро Тосканини после эмиграции в США вел антифашистскую пропаганду, а поначалу он был искренним сторонником Муссолини.

В Италии – стране с живым наследием Ренессанса и слабыми государственно-правовыми традициями, с предельной социальной напряженностью, которая в политическом быту находила выход в частых драках и убийствах, с повседневным насилием, с вендеттой, с каморрой и сицилийской мафией, в которую выродились организации революционеров-карбонариев, с сильным анархистским движением, выражавшимся в громких террористических актах по всему западному миру, – в бедной беспокойной Италии появление на политической авансцене такого лидера, как Муссолини, кажется естественным.

Муссолини – не только итальянское явление. Он заставил говорить о себе Европу еще в начале Первой мировой войны, когда вопреки другим лидерам итальянского социализма агитировал за вступление Италии в войну. А возглавив правительство в свои 34 года благодаря собственной брутальной решительности и бескомпромиссной поддержке вооруженных сторонников, Муссолини стал для одних символом новой Европы, для других – опаснейшей угрозой европейским ценностям.

«Случай Муссолини» стал самым ярким событием в политической истории Западной Европы первого послевоенного десятилетия. Победа фашизма в Италии – самом слабом звене Антанты – явилась прологом к победе нацизма в Германии. Только после 1935–1936 гг., когда наметился агрессивный курс нацистской Германии, а Муссолини признал первенство Гитлера в международном объединении тоталитарных праворадикальных сил, либерально-демократические лидеры мира окончательно определялись в своем неприятии итальянского варианта тоталитаризма.

В 1970-х гг. итальянский историк Ренцо ди Феличе вызвал своими публикациями большой скандал, доказывая, что итальянская нация в целом приняли сторону Муссолини и что в обществе по поводу поддержки фашистов существовал консенсус. В какой мере «нация в целом» поддержала squadre d’azione, «эскадроны действия» в черных рубашках, – об этом сегодня трудно судить, но невозможно сомневаться в симпатиях достаточно широких масс к фашистскому движению. Следовательно, мы должны понять, как это могло произойти. Аналогичный вопрос следует поставить и в отношении немецкого нацизма, и сталинского коммунизма.

Муссолини повернул к фашизму от социализма. Этот поворот, возможно, является символическим для изменения настроений масс. Конечно, нельзя рассматривать биографию политического лидера как простую тень эволюции умонастроений больших масс или классов народа; индивидуальность неповторима, а массы никогда не ищут настоящей сути своего лидера – они видят в нем то, что хотят найти, до тех пор, пока не разочаруются. Однако при характеристиках макроявлений общественной жизни исходить стоит из микроявлений, которыми являются личные карьеры лидеров, попадавших хотя бы в какой-то период своей жизни близко к центрам притяжения мощных социальных сил.

Бенито Муссолини

Политическая биография Бенито Муссолини не представляет собой каких-либо загадок. Муссолини – яркий демонстратив, человек, гуманитарно очень одаренный, со способностями к музыке и иностранным языкам – и со всеми данными харизматичного лидера. Смолоду он обнаруживает черты очень жизнелюбивого и сексуального эгоцентрика, временами достаточно жестокого – однако в пределах, по Эриху Фромму, жизнеутверждающего садизма, далекого от болезненного некрофильства. Когда он в 1934 г. впервые увиделся с Гитлером, тот вызывал у него некоторую брезгливость – Муссолини почувствовал в фюрере сексуально неполноценную личность.

Анжелика Балабанова вспоминает, что ее поразила в молодом социалисте Муссолини его чрезвычайная неряшливость – оборванная одежда, нечистые руки, многодневная щетина. Все это было позой и демонстрацией – Муссолини всегда одевался так, как этого требовала среда; позже он носил то черную рубашку своих «фаши» – аналог красных рубашек Гарибальди, то живописный военный мундир, то респектабельную буржуазную черную визитку с полосатыми брюками.

Муссолини был невысоким мужчиной достаточно крепкого телосложения, но казался узкоплечим, потому что огромная голова была словно посажена на чужое тело. У него рано появились залысины; позже, уже став дуче, Муссолини совсем обрил голову. Черты лица его были выразительными и мужественными, но несколько грубыми и вульгарными; все в его внешности и манерах будто говорило – me ne frego («я плевать хотел»). Эта фраза действительно была любимой в среде его сторонников – arditi, «сердитых» молодых людей военного поколения.

Одна из книжек Муссолини начинается словами: «Бог не существует». Скандальный социализм его неугомонного отца, провинциального левого политика Алессандро Муссолини, способствовал разрушению религиозно-моральных барьеров у молодого мужчины, по натуре своей склонного к насилию и агрессивности. Муссолини перепробовал много занятий, но когда пишут о нем как о вчерашнем каменщике, который спал под мостом, то это большая натяжка: Муссолини, в сущности, никогда не был тем итальянским рабочим в Швейцарии, который в бедности зарабатывал на кусок хлеба. Это были приключения на пути поисков большой судьбы. По крайней мере, он всегда мог устроиться учителем где-нибудь в своей Романьи, но разве можно себе представить этого амбициозного человека учителем или мелким правительственным чиновником в провинциальной глухомани?

Муссолини не был рабочим лидером – одним из людей своего класса. Он приходит в социалистическое движение с определенной идеологией: Маркс, Бакунин, Лебон, Парето, Ницше, а особенно Сорель – Муссолини вырастает на почве философии индивидуалистского и активистского «социализма модерн». Если политики старой школы, которые решали судьбы мира в канун Великой войны, руководствовались мелочными и куцыми рассуждениями практического «государственного интереса», то в лице Муссолини мир уже имеет дело с политиком-идеологом, который по-новому понимает соотношение воли человеческого «Я» и сопротивления окружающего мира.

Муссолини – редактор социалистической газеты «Аванти!»

Разрыв с традиционным социализмом у Муссолини происходит в первые месяцы войны, хотя он на первый взгляд не совершил ничего, что бы отличало его от других социалистов. Ведь все социал-демократические лидеры в конечном итоге поддержали собственные правительства, ориентируясь на настроения своего электората. Почему же таким вызовом стали статьи Муссолини – главного редактора социалистической газеты «Аванти!», направленные на вступление Италии в войну?

Накануне войны Муссолини вместе со своим будущим заклятым врагом, социалистом Пьетро Ненни, энергично выступает против интервенции Италии в Ливии. Как это ни странно, толчком к радикальной смене антивоенной позиции Муссолини на интервенционистскую, интернационализма на национализм послужило внезапное изменение позиций немецкой и австрийской социал-демократий. Еще перед войной на примере общей забастовки в Италии Муссолини увидел, что радикализм слов и лозунгов его социалистической партии не отвечает ее реальной готовности к радикальному действию. В капитуляции немецких и австрийских социалистов перед шовинизмом собственных рабочих масс Муссолини совершенно правильно понял проявление неспособности социалистических партий противостоять настроениям большинства, идти против течения, накладывать печать своей воли на ход исторических событий. Муссолини и сам чувствовал неуверенность перед неконтролируемыми настроениями масс, сам боялся идти против течения, но все же шел на риск – признание политической и личной слабости было неприемлемо при его темпераменте. Он принял решение полностью поменять ориентиры и, опираясь на капризы массовых симпатий и антипатий, сыграть активную роль в политике, чтобы ухватить в истории хоть что-то.

Одна черта личности Муссолини до сих пор вызывает споры историков и, в частности, его биографов. Был ли Муссолини трусом? Анжелика Балабанова в книге «Изменник Муссолини» пишет, что он боялся собак, боялся ходить около кладбища, по городу один ночью, боялся выступать перед враждебной аудиторией. Она ярко описывает их поездку в поезде после митинга, когда на соседней улице бросили бомбу: Муссолини забился в угол вагона, дрожал и всех проклинал. Биограф Муссолини Джаспер Ридли комментирует эти воспоминания: «Рассказам Балабановой о физической пугливости Муссолини невозможно поверить, поскольку известно много случаев, когда он проявлял храбрость».[334] Есть ли здесь противоречие? Не мог ли Муссолини совершать смелые и рискованные поступки, переступая через свой страх? Не следует ли все-таки поверить воспоминаниям Балабановой?

Анжелика Балабанова

Анжелика Балабанова, итальянская левая социалистка, выходец из российских дворян родом с Украины (возможно, по происхождению из каких-то украинских Балабанов), была близкой подругой и политической наставницей Муссолини его социалистических времен и яростно ненавидела его после перехода к фашизму. Балабанова была очень прямым и честным человеком, о чем свидетельствовал позже сам Муссолини; со временем она стала коммунисткой, не раз разговаривала с Лениным, вышла из партии с началом сталинских репрессий времен Великого перелома. Она могла быть несправедливой к изменнику – бывшему партийному товарищу, но, вне всякого сомнения, не могла по злобе возвести на Муссолини напраслину, как тривиальная бывшая любовница.

Невроз (в понимании Фрейда) является патологией конфликта и вины, он образуется как противовес порядка и нормы в обществе дисциплины и запрещений, расшатываемой классовой и гендерной иерархии.

Какое это все имеет значение? Если бы речь шла о личных интимных тайнах, не стоило бы о них и вспоминать. Но на деле идет речь о психологии всего фашистского движения.

Французский социолог Ален Эренберг написал книгу о характерных для XX века массовых психических аномалиях.[335] По мнению Эренберга, для Европы 70-х гг. XIX ст. – первых двух третей XX ст. свойственны неврозы, а для конца века – депрессии, которыми в современной Франции болеют более 15 % населения.

Невротичная психика обеспокоена вопросами о законности желания; центральная ее оппозиция сопоставляет разрешенное и защищенное с желаемым и запрещенным. В этих рамках происходит психический надрыв – драма виновности. Где-то после шестидесятых годов на смену этой напряженности на Западе приходит конфликт между возможным и достигнутым, недовольство собой, вечный вопрос «сделал ли я все? достиг ли я всего?» Депрессия является признаком новой антиструктурной психики – психики сопротивления и противовеса миру, где «быть свободным» является уже не идеалом, которого нужно достичь, а вершиной, которую непременно нужно взять. Это уже больше не тревога перед преодолением запрещенного, а груз возможного.

Уже в психике Ницше заметна попытка спастись от невроза, описанного Фрейдом: неуверенность в себе, потерю индивидуальности, преграду между «Я» и будущим в виде психологии вины и запрещения Ницше компенсирует симуляцией большого внутреннего здоровья. Сильная и беспощадная «белокурая бестия», которая плюет на все и всех, так ярко выписана послушным и больным учителем латинской и греческой классики, – это портрет не более чем «невротичного оптимизма», за которым кроется надрыв. Надрыв той же природы, что и у Достоевского в его философии вины и искупления. Только Ницше неврозу слабости и растерянности противопоставил нонконформистский бодрый волюнтаризм ничем морально не связанной личности, презрение к слабым и нечувствительность к чужой боли, а Достоевский такому же неврозу противопоставит повышенную чувствительность к чужой беде, самоотверженную альтруистичную веру вплоть до растворения личности в общенациональном «сверх-Я» на основе солидарного конформизма и христианской экзальтации.

Первые “fasci”, агрессивные отряды фронтовиков, основываются на том же настроении зараженности смертью, мрачной обреченности, ненависти ко лжи о войне и к жирным тыловикам, на котором вырастают и Хемингуэй, и Ремарк. Но у итальянских фронтовиков добавляется еще и ненависть к гражданским штафиркам, дезертирам и пацифистам. Здесь находит проявление особенность итальянского патриотизма военных времен.

После войны глумление над фронтовыми «героями» и пренебрежение к ним, не получившим ничего ни для себя, ни для Италии, приобрели такие масштабы, что офицерам не рекомендовалось появляться на улицах в униформе.

Итальянскому военному патриотизму недостает упорства и просто уверенности. Собственно, вступление Италии в войну не опиралось на влиятельную национальную идею. Австрийский гнет и антинемецкие страсти в истории были позади, к тому же дипломатические соглашения связывали Италию именно с Центральными государствами, и их с выгодой меняли на антантовскую ориентацию. Как упоминалось выше, вступление Италии в войну сопровождалось наиболее беспринципными торгами относительно будущих приобретений Италии. За эти копеечные приобретения и даже за Фиуме невозможно отдавать в патриотическом угаре тысячи жизней. При этом итальянская армия потерпела ряд тяжелых унизительных поражений, и настроения рядовых, простых итальянцев были преимущественно антивоенными.

Невроз на почве неожиданных трудностей свободы, неумение использовать свои собственные победы в серых буднях приобретают обычную после всех войн особенную форму растерянности фронтовиков перед гражданской жизнью. Вопрос о том, за что они отдавали свои жизни на фронте, в кровавых боях под Горицею и на реке Изонцо, возникал и перед теми, кто шел на войну с какими-то ожиданиями и в какой-то экзальтации, и перед теми, кто чувствовал себя, как животное на бойне.

Идеология фронтового братства перерастала в идеологию насилия и единения «своих», более «высоких» против более «низких», которым недоступны высокие порывы героического духа. Это иллюстрирует, в частности, судьба песни “Giovinezza” («Молодежь»): бодрая песня, которую пела молодежь около костра в туристических походах, стала фронтовой маршевой песней, а затем у бывших фронтовиков – гимном фашистов. Фашисты для поддержки ощущения «МЫ» стремились сохранить коллективистский молодежный запал, придавая ему все большую агрессивность. Гимну вечной молодости противостоял другой гимн – знаменитая, широко распространенная во всем мире “Bandiera rossa” («красный флаг»), простая и искренняя песня пролетарской солидарности: “Avanti, popolo, alla riscossa, bandiera rossa, bandiera rossa”.

Среди фашистов и в Италии, и в Германии были и немало рабочих, но рабочие выход из настроений подавленности и неуверенности преимущественно находили в коллективных акциях, в классовой солидарности и по убеждениям своим оставались социалистами или – в наиболее активной своей части – коммунистами. Утверждение о «мелкобуржуазном» характере фашистского движения отражает скорее не социальный состав массовой опоры фашизма, не ориентации мелкобуржуазных слоев народа, а то обстоятельство, что фашизм, как массовое явление, социально не очерчен: в «фаши» шли люди разного толка, объединенные одинаковым социальным неврозом – маленькие люди, которые потеряли ориентиры, уверенность и гарантии личного успеха в обществе с расшатанными принципами, и преимущественно молодежь, которая не верила в возможности нормальной быстрой карьеры. Компенсировать растерянность и одиночество и найти силу можно только с повышенной агрессивностью. И фашистам была особенно свойственна жестокость – не холодное безразличие фанатика к чужому страданию во имя высоких идеалов «светлого будущего», а жестокость как садистский принцип радости бытия, как способ самоутверждения и в конечном итоге самоцель.

Так можно понять социально-психологические черты того агрессивного массового движения, к которому присоединялись в послевоенной Италии разношерстные социальные элементы – в том числе аристократы из старых семей, заслуженные боевые генералы, бывшие социалисты, поэты-футуристы, безработные, журналисты и адвокаты без твердых заработков и просто люди с улицы и авантюристы без определенных занятий.

Большие политики, традиционные партии и церковь должны были определиться относительно фашизма.

В Италии отношения между разными политическими силами были очень запутаны. Традиционно опорой консерватизма в Европе после Великой французской революции оставалась католическая церковь и близкие к ней партии. В Италии такой партией были popolari, «народная партия», положение которой усложнялось традиционной благосклонностью Ватикана к австрийским Габсбургам и враждебностью к итальянскому национально-освободительному движению, возглавляемому масонами. Итальянский национализм традиционно был антиклерикальным и даже антирелигиозным. Республиканцы враждовали и с пополари, и с монархической властью. Анархисты во главе с легендарным Малатестой воевали против всех. Либералы были инициаторами вступления Италии в войну и на них легла вся ответственность за послевоенные трудности Италии, вся горечь разочарования. Страна была в беспокойстве и неопределенности.

Любимым методом действий фашистов были «марши», походы по стране, во время которых провозглашались речи и выкрикивались угрожающие лозунги, а также горели дома и нередко лилась кровь. Один из таких походов был объявлен и начат на Рим. Он закончился предложением короля к Муссолини возглавить правительство; и при этом решение короля не объявлять чрезвычайного положения одобрил лидер либералов Саландра – он не видел силы, которая бы могла противостоять фашистам. Армия не была такой силой – она вряд ли стала бы стрелять в чернорубашечников.

Итальянские фашисты устраивали драки, громили редакции левых газет и партийные комитеты враждебных партий, по-зверски издевались над соперниками, унижали, истязали, а то и убивали, задолго до захвата власти установили в стране атмосферу безнаказанного террора. Столкновения между ними и левыми угрожали перерасти в гражданскую войну.

Это был чрезвычайно симптоматический для всей Европы момент. Демократия не имела достаточной опоры в обществе, чтобы применить насилие для самозащиты. И выход был найден самый простой: попробовать отдать власть политическим хулиганам, чтобы потом, когда они со свойственной им вульгарностью сделают свое дело и достаточно скомпрометируют себя, устранить их из политики.

Когда прошедший век подытоживается с позиций воинственного антикоммунизма, эти и подобные оценки или со смущением замалчиваются, или объясняются, исходя из того, что фашизм – в принципе то же, что и коммунизм, и даже лучше, потому что не такой жестокий и тоталитарный. Следовательно, кровавые методы борьбы против «звериных аппетитов и страстей ленинизма» якобы оправдываются историей.

Но фашистский террор был направлен в первую очередь совсем не против коммунистов. Коммунисты, которые откололись от социалистов в 1921 г., были маловлиятельной группой, да и лидер их, интеллигент Грамши, далек от диктаторских «страстей». Главными жертвами фашизма стали социалисты, которые к «звериным аппетитам ленинизма» не имели никакого отношения.

Основной целью фашизма был разгром демократии. Выборы 1924 г. явились надругательством над демократическим волеизъявлением, и именно социалисты с мужеством, которое заслуживает того, чтобы мы о нем помнили, разоблачали систему организованного обмана и насилия. В ответ фашисты похитили и убили депутата-социалиста Маттеотти, который с парламентской трибуны наиболее непримиримо и остро разоблачал правонарушения фашистов. Убийц легко нашли, суд над ними власть превратила в фарс, Муссолини открыто выступил в их защиту. На протяжении следующих двух лет серией законов в стране был установлен однопартийный диктаторский режим, который сами фашисты квалифицировали как тоталитарный (этот термин ввела итальянская фашистская пресса в 1923 году.).

В чем заключались основные черты фашистского режима и фашистской политической идеологии? И что отличало фашизм от коммунизма – другой, «красной», тоталитарной системы? Эти основные черты можно сформулировать в виде трех положений.

1) В отличие от коммунизма, фашизм провозглашает себя националистической идеологией и политической системой. Воинственный итальянский национализм проявился в первую очередь в авантюристических внешнеполитических акциях Италии, в конечном итоге успешных благодаря поддержке правых европейских сил.

При этом на первых порах итальянский национализм не связан с антисемитизмом. В списке евреев – ведущих лидеров итальянского фашизма, который составлял фанатик Фариначчи, один из ближайших сотрудников дуче, в письме к Муссолини 5 февраля 1940 г., – маршал авиации Бальбо, Федерцони, бывшие руководители «похода на Рим» Де Боно и Де Векки; все они – члены Большого фашистского совета вплоть до конца режима.

И только после войны с Эфиопией наступает пора «расовых законов», которые постепенно расширяются до официального антисемитизма (Сарфатти эмигрировала в Америку в 1938 г.). Но это объясняется не какими-то космополитическими тенденциями в фашизме – итальянцам антисемитизм был полностью чужд. Здесь евреи-ашкенази нашли новую родину и давно если не ассимилировались, то сосуществовали в одном культурном поле с местным населением и чувствовали себя итальянцами; и в Италии, родине венецианских и генуэзских купцов, не воспринимали жадность, хитрость и коварство в качестве якобы сугубо еврейских черт. (Кстати, Маргарета Сарфатти была из богатой венецианской семьи.) Однако, когда эволюция тоталитарного режима, все большее идейное и политическое сближение итальянских фашистов с немецкими нацистами поставили вопрос ребром, Муссолини без сомнений пошел на преследование евреев.

До 1932 г. любовницей Муссолини и одной из самых видных деятельниц фашизма была еврейка Маргарета Сарфатти, редактор журнала партии «Иерархия». Из одного этого факта видно, что дуче лично не был антисемитом и что фашистская элита формировалась при полном безразличии к вопросу о еврейском происхождении того или иного лидера.

2) Неминуемым следствием националистического тоталитаризма была иерархическая модель общества, принятая и открыто пропагандируемая фашистами. Это была черта идеологии и организационной практики, которая также отличала фашистов от коммунистов. В качестве фундамента своей идеологии фашисты принимали элитаризм в разных его формулировках. «Принцип фюрерства», который положен был в основу организации партии Гитлера, впервые воплощен в жизнь итальянскими фашистами. Тоталитарные партии не допускали никакого подобия демократизма в принятии и реализации решений, в распределении ответственности. Маленьким дуче («расам») в пределах их компетенции следовало подчиняться так же слепо и бездумно, как и большому дуче. Принцип элитарности возвышал «избранных» над низшими и над покорными исполнителями их воли и создавал таким образом фашистский идеал общественной организации – иерархию.

Конечно, в условиях сталинского тоталитаризма говорить о принципах демократического централизма в партии бессмысленно. Но сталинский иерархический режим является следствием развития противоположных принципов – принципов эгалитаризма, идеи всеобщего равенства.

Коммунисты начинали как партия бедных, и, хотя «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» оставалось в сталинизме вывеской, эгалитаристское происхождение режима давало о себе знать и в наиболее деспотические времена. Фашисты прокламируют новоаристократическую природу своего режима и никогда не апеллируют ни к равенству, ни к свободе и братству.

Возможно, кое-где в результатах элитаризм и эгалитаризм действительно неразличимы. Но объективный историк и аналитик не может просто не замечать таких существенно разных явлений. Тем более, что сами ультраправые очень хорошо их «замечали» и преследовали как левый центр, так и ультралевых. Муссолини сам избрал место своим депутатам после первого успеха на парламентских выборах – правее крайних правых. И это отвечало политической реальности.

3) Аристократический принцип неравенства и иерархии, провозглашаемый и осуществляемый фашистами, в действительности был псевдоаристократическим, игрой в аристократию духа, что подогревало самолюбие фашистской верхушки общества, но не имело под собой никаких оснований. Для того чтобы попасть в новые «аристократы», совсем не требовалось родословной или каких-либо высоких духовных качеств. Чем-то подобным посвящению-инициированию стало обычное вступление в партию, и продвижение по ступеням иерархии было тоже обычной карьерой. «Фашистская аристократия» на деле явилась политической структурой низших слоев населения, плебейства, в социально-политическом и духовном понимании. Именно такая массовая плебейская организация подкрепляла консервативные принципы общества, открывая людям из культурно-политических «низов» возможности легкой карьеры и усиливая социальную мобильность. Созданная фашистами политическая «элита», воспитанная на грубом насилии, была достаточно примитивной по моральным качествам, образованию и политическому опыту, что проявилось особенно во времена кризиса режима, когда ближайшие соратники дуче, включая его зятя Чиано, «сдали» его из шкурных соображений. Культ «сильной личности» выродился в безоглядный эгоизм. Фашистская субкультура в итальянском обществе никак не напоминает духовную аристократию.

Муссолини бросает гранату нового типа

В сфере искусства Муссолини не был таким категоричным, как Гитлер, – он пришел к власти, поддержанный ведущими деятелями художественного авангарда. Поэтому в Италии конкурировали, с одной стороны, напыщенный консервативный классицизм с его претензиями на национальное величие – и, с другой, футуризм наследников Маринетти и Габриеля Д’Аннунцио. Отсюда непоследовательная формула «фашизм не нужен культуре, но культура нужна фашизму», которая вызывала такое горячее сопротивление нашего поэта и идеолога ОУН «Ольжича»-Кандыбы. Тем не менее, идеологический контроль был в Италии Муссолини достаточно тотальным. Фашизм создал отвратительную систему духовного насилия и, открыв все двери вульгарным и тупым демагогам, сам себя обескровил разрывом с интеллигентной Италией.

В межвоенной Европе были режимы, которые опирались на националистические и крайне правые политические силы и считались тогда фашистскими. Таким был режим маршала Пилсудского, установленный в Польше в результате переворота в мае 1926 г. Должность президента была декоративной – когда старого соратника Пилсудского, профессора-химика Мосцицкого, сейм избирал президентом, в насмешку кто-то остроумный выдвинул еще и кандидатуру кафешантанной певицы госпожи Зули Погоржельской, и она собрала несколько голосов. Госпожа Зуля могла бы быть не худшим президентом при главном вожде, который юридически занимал должности не более высокие, чем военный министр. Уставшая от бедности и коррупции Польша отреклась от демократии в пользу диктатуры полковников, и поначалу даже коммунисты поддержали переворот. Политической опорой режима Пилсудского служила организация ББВР (Bezpartyjny blok wsp??pracy z rz?dem, «Беспартийный блок сотрудничества с правительством»), образованная полковником Валери Славеком, который несколько раз был премьером; целью деятельности ББВР была организация общественной поддержки власти и содействие ограничению функций парламента в интересах исполнительной власти. После смерти Пилсудского Славек попал в немилость и в конечном итоге застрелился, ББВР был распущен, но 21 марта 1937 г. на его основе образовали т. н. «Озон» – OZN, Ob?z zjednoczenia narodowego, «Лагерь национального единства» (руководитель полковник Адам Коц, позже генерал Станислав Скварчинский, начальник штаба полковник Венда). Как и ББВР, «Озон» стремился к ограничению влияния оппозиции, прав парламента, укреплению роли Верховного Вождя, Костела и усилению его влияния, подавлению коммунизма, ограничению влияния евреев и масонов на общественную жизнь – словом, характеризовался всем набором правых националистических ориентаций.

Муссолини заставил поезда ходить по итальянским железным дорогам согласно расписанию, пешеходов и автомобили на улицах Италии придерживаться правил уличного движения, сицилийскую мафию бояться закона или, скорее, властного беззакония. Италия жила бедно, но без больших экономических потрясений. Этого было достаточно, чтобы определенная часть обывателей смирилась с потерей демократии. Но пассивное принятие фашистской власти было далеко от ее горячей поддержки.

На деле националистическая правительственная партия оставалась организацией чиновников и массового влияния не имела. В Польше все-таки, пусть и формально, действовали конституция и политические партии, оставалась видимость законности.

Подобное можно сказать о фашизме в Испании. Диктатура генерала маркиза Примо де Ривера 1923–1930 гг., которую тогда называли фашистской, была в действительности консервативно-националистическим военным авторитарным режимом. Великая депрессия мгновенно разрушила диктатуру, генерал эмигрировал и вскоре умер в Париже, на восемь лет в Испании установилась демократия. В эпоху республики складывалось также и течение, близкое к фашизму, хотя и лишенное свойственных нацизму расистских и язычески-антиклерикальних идеологических черт (организация ХОНС); однако в радикально-правом движении доминировала нормальная консервативно-националистическая организация – «фаланга», созданная сыном генерала Примо де Ривера, католиком и аристократом, который и возглавил объединенную партию «ХОНС и фаланга». Аристократических барчуков пренебрежительно называли в Испании se?oritos, и у них не было никаких шансов стать популярными лидерами масс. Генерал Франко, который возглавил мятеж армии против республики, использовал также и фалангистов как особенно агрессивную и жестокую силу; режим Франко был союзом достаточно разнородных сил – фашистского движения фалангистов и армейской реакции; Франко был руководителем военных-традиционалистов, а фалангистов возглавлял свояк Франко, Рамон Серрано Суньер. Однако скоро фаланга стала придатком в его администрации – все высшие правительственные чиновники, а также генералы и офицеры становились членами фаланги автоматически. И даже такая фаланга не была правящей массовой партией, а в политической идеологии Франко оставался крайне консервативным католиком и националистом.

«Партия-государство» в фашистском исполнении была такой же однопартийной системой, как и в авторитарно-националистических режимах, но во втором случае следовало бы скорее говорить не о «партии-государстве», а о «государстве-партии», «партии» высших чиновников, клира, офицерства и генералитета. «Государство-партия», по сути, была давно известным в истории явлением антидемократической реакции, которая опирается на силовые структуры государственного аппарата – режимом агрессивного консерватизма, ориентированным на «национальную идею», традиционные семейные и религиозные ценности и иерархическое строение общества. «Партия-государство» стала явлением XX века, элитаризм ее не имеет ничего общего с сословным элитаризмом «государства-партии», а консерватизм достигает такой степени, что оставляет позади средневековые ценности и непосредственно соединяет XX век с трибалистским сознанием.

В отличие от подобных консервативных авторитарных режимов, властная система, созданная в Италии и Германии, опиралась именно на массовые движения с идеологией того типа, который называют фашистским; они вдохнули новую жизнь в слабые национальные государственные организмы, навязав им также и свою партийную идеологию.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.